Вдохновение — это гостья, которая не любит посещать ленивых». Чайковский! Анатолий закрыл книгу, достал тетрадь и записал. А Генка уже навострился. Подошел сзади; на лице приготовлена ухмылка: сейчас посмеемся… Прочел, и ухмылка пропала.
— Ты в это серьезно веришь?
Анатолий пожал плечами:
— Конечно. Но ты ведь не лодырь…
— Ну скажи, Толь,— наседал Генка,— какое-такое вдохновение может быть у арматурщика? Семь часов — железо, железо… Муть!
Отложил журнал и Юрка, прислушался. Усмехается. Юрка, он все серьезное переводит в шутку. Даже Анатолий, его старший брат, иногда теряется: всерьез Юрка или опять понес «ахинею»…
— Однажды в армии я сболтнул, что был пчеловодом. Меня, конечно, на пасеку…
— Очередную дискуссию Ивановых, о вдохновении, считаю открытой,— сказал Анатолий.— Налицо из семи братьев — трое старших. Восьмиклассник Вовка— не в счет… Итак, что такое вдохновение? На корпусах, помню, начинали… Спустился я в котлован первым, волнуюсь, кровь в лицо, сердце стучит…
— Может, ты был болен, Толь? — участливо спросил Юрка.
— А ты не плакал, Толь? — немедленно подхватил Генка.— Очень ты правильный человек, Толь…
Юрка опять усмехнулся, а Вовка с любопытством уставился на старшего. Лида, жена Анатолия, до этого не вступавшая в разговор, возмутилась:
— А ты, Генка, все любишь с дешевым шиком!
— Вот и спорь с вами,— поморщился Генка.
— Братцы! — взмолился Анатолий.— «Современный — не современный» — мы об этом уже спорили. Наш «современный» Геннадий еще год назад не знал, кто такой Голдуотер. Понятия не имеет, на какой волне прозвучит завтра Чайковский…
— Но знает, где в эфире самый модный джаз,— в тон брату сказал Юрий, и Анатолий удивленно уставился на него.
— А ты-то, собственно, за кого? — спросил он озадаченно.
— Я, собственно, за идею,— сказал Юрка, усмехаясь.— Пчелы, оказывается, умнейшие насекомые. У них тоже есть воры. Пчелы у пчел крадут мед… А вчера одна бригада у соседней трубы сперла, чтобы выполнить свой план.
— А Зинка из седьмого — скосами,— сказал Вовка.
Комнату потряс дружный хохот.
Братья ушли веселые. «Куда?» — «Почарльстонить!»
Анатолий закрылся в кладовке, переоборудованной в мастерскую. Там он в свободное время собирал приемник. Долго сидел бездумно, вертел в руках инструмент — кусачки, отвертки, надфили…
Не то чтобы стычка с братьями расстроила его: он помнит схватки и такие, когда даже отец, Степан Васильевич, не выдерживал, принимая чью-нибудь сторону.
Нередко Анатолий оставался один на один с орущей «волейбольной командой», как называл отец своих младших сыновей, и защищался в одиночестве. Огорчало Анатолия, что братья так легко прощали себе свои ошибки. «Что ты шумишь? Все так делают!» — отбивались они от старшего.
Особенно любил пофилософствовать Генка:
— У нас разве могут жить красиво?..
— «У нас» — это в первую очередь ты сам,— раздражался Анатолий.— Ты отвечаешь и за себя, и за все, что делается вокруг…
Не найдя что ответить, улыбались братья, похлопывая старшего по плечу:
— Правильный ты человек, Толь.
Вот и сегодня: «Не современный».
Это верно, на работу он идет с удовольствием. Нравится ему работать. Пусть сегодня он забьет пару гвоздей, а завтра напишет в цехе новый лозунг — все равно хорошо. Все равно день прошел с пользой.
И не ныть, когда приходится трудно.
Он очень любил слова Жюля Ренара: «Мы пришли в сей мир, чтобы посмеяться. В чистилище или в аду нам это уже не удастся. А в раю хохотать неудобно». Братья посмеиваются и над Ренаром, они его понимают как-то по-своему: «Вот мы и смеемся… Хочешь свежий анекдотик?»
Анатолий злился: «Чудачить — значит жить интересно. При чем тут анекдоты?» Ему не бывает скучно. По ночам он собирает какие-то приемники и копается в замысловатых схемах. Он приходит в недостроенный клуб и радуется, что сцена здесь будет вращаться. И клуб для него свой. «Народный артист,— посмеиваются братья.— В вашем драмкружке все артисты народные».
— А разве не так?
— Так, так,— говорит Юрка.— Вот, я помню, в армии сказал, что пчеловод, так не поверили. А как сказал, что «народный пчеловод»—сразу на пасеку…
— Опять ты за свое…
Больше всего Анатолий в людях ценит непосредственность. Будь самим собой! На собраниях, где до противного известно, какие слова произнесет оратор в следующую минуту, он злится и выходит из себя.
Не терпит официальности. Фальшь-ржавчина!
Как-то парторг сказал ему: «Завтра конференция. Вот список президиума. Зачитаешь».
Анатолий действительно вышел на трибуну и предложил избрать президиум.
— Персонально? — спросил довольный председатель.
— А чего персонально? Пусть собрание и предлагает…
Председатель от неожиданности растерялся, а рабочие уже выкрикивали фамилии, не предусмотренные списком.
Уезжая в Ленинград, в отпуск, он составил список мест, где надо обязательно побывать. После Эрмитажа и Смольного записал: «Завод строительных материалов». «Должен же я знать, как они там работают»,— объяснил жене.
Через десять дней в Ленинграде, смешно сказать, затосковал по Качканару. Снился по ночам его арматурный цех, дорога на промбазу, по которой он и в снег, и в жару, и в дождь топал вот уже семь лет. Он просыпался от треска электросварки и с удивлением обнаруживал, что окна комнаты, в которой жил, выходят в тихий ленинградский тупичок, а треск электросварки — это всего лишь сон.
Заметил Анатолий, что слушали старики его рассказ о Ленинграде не без ревности, выпытывали, к чему же парень сердцем пристал. Вздохнули, крякнули довольно, когда он сказал:
— А на Качканаре осень. Липы пожухли… Красотища!..
…Раз Анатолий уже, кажется, ответил братьям то, что надо:
— По существу, разница между нами в том, что я свои брюки отдаю переделывать в мастерскую, а вы сами перешиваете. Для вас сначала фасон брюк, а потом уж все остальное.
На что Юрка ответил:
— Оно, конечно… Но ты забыл одну деталь. Когда директор завода говорит тебе, как начальнику цеха, делай так! — ты идешь и делаешь. А если нам мастер или бригадир даст указание, мы спросим: «Зачем?» И еще подумаем, делать или нет.
— Может и так. Но вы еще любите позу и пижонство. А вы спрашивали себя зачем, когда заступились за того парня на вокзале? Ну, которого избивали пьяные! Потом эти же пьяницы били вас. Вы же тогда не рассуждали: заступаться или нет?
— Там другое дело,— неуверенно сказал Юрка.
Они пришли домой избитые, в синяках.
Они были все-таки честные парни, его младшие братья. И он, старший, мог бы ими гордиться. Но он требовал от них большего: честности даже в мелочах, от которых они отмахивались обеими руками. Да есть ли мелочи, когда из этих «мелочей» складывается человеческий характер!
Он простил им в тот вечер их непомерную болтовню и позу, радуясь, что не спасовали, когда обернулась к ним жизнь наждаком.
Ивановы же они, черт побери!
Не их ли в детстве учил отец спать у костра на покосе, уходить в ночное и не хныкать, когда свалишься с лошади.
Правда, не помнят они, что такое 1941-й, не видели, как уходил на фронт отец, сильный человек, а вернулся год спустя инвалидом и пустой рукав шинели был заткнут в карман. Мать зарылась лицом в шершавую шинель и спросила:
— Как же ты без руки-то?..
Отец вышел во двор, взял в руку топор и сделал несколько взмахов, словно приноравливаясь. Потом он неумело вскидывал топор с поленом над головой, и с лица его катились крупные капли пота. Анатолию казалось, что отец плачет.
В пятнадцать лет поступил Анатолий в ремесленное, а в двадцать два стал коммунистом и, вернувшись из армии, пошел на строительство горно-обогатительного комбината арматурщиком. Сейчас он начальник арматурного цеха.
И Генка прошел через его бригаду. Потом — Юрка. А теперь вот Николай тут же рядом, со старшим. Отец как будто специально решил пропустить сыновей через стройку. «Анатолий — человек, а ты посмотри, как он им стал»,— говорил отец и отправлял очередного сына «на бетон». Но, видно, одного бетона оказалось мало. А может, сам Анатолий чего-то недоглядел, где-то не переспорил, не убедил своих братьев?
Весной рабочие завода решили заработок одного дня отчислить в фонд строительства памятника землякам, погибшим на войне.
— А я не согласен!—заявил Генка.
— Так люди решили, и не сейчас спорить об этом, не время.
— А ты за людей не отвечай.
Анатолий пригласил рабочих. Только один раздраженно крикнул:
— Опять субботник!
— Если бы слышали те, убитые,— тихо сказал Иванов,— и люди повернули головы в ту сторону, откуда раздался выкрик. Смотрели и тяжело молчали, пока кто-то не сказал:
— Заткнись, парень…
Генка не сказал ни слова.
Нет, все-таки он прав! И когда братья припирали его к стенке — «Откуда ты такой правильный? »— не отмалчивался…
— Откуда? От Ленина, — отвечал Анатолий с такой непоколебимой убежденностью, что даже Юрка, этот балагур и циник, поднимал руки: «Ну, тут я молчу».
Как и когда это случилось? Сейчас, пожалуй, точно не установить. Но одно несомненно: началось это со встречи с Сашей Рязанцевым. Вернулся Анатолий из армии, пришел на стройку комбината— размах всесоюзный, все в новинку, в диковинку. А дисциплина ни к черту. Один начальник отдает распоряжение, другой отменяет, третий развалил бригаду, пьянствует, а выкручивается — заслушаешься. И тут случилось. Поставил Анатолий не ту арматуру, какую требовалось. Смалодушничал по неопытности. Сказали: делай как велят. Сделал. А фундамент забраковали. И пошло повсюду: виноват, виноват. В общем, оказался Анатолий Иванов тем самым стрелочником, который хочешь не хочешь, а отвечать должен. «Сколько мерзавцев на свете,— невесело думал Анатолий.— Но есть же где-то и хорошие люди…»
Вот в такие-то смутные для себя времена и познакомился в драмкружке с одним парнем. Коренастый, волосы забрасывает головой назад, а глаза живые, цепкие. Работал этот парень дежурным слесарем на комбинате. Саша Рязанцев… Сдружились. До репетиции вместе, после занятий тоже не спешили домой. Рассказал Анатолий ему о тоске по хорошим людям. Саша только рассмеялся: «Не узнаю Толю Иванова,— говорит.— Обида твоя — как завеса пе ред глазами. Будь принципиальным — ведь виноват. Знал, что делаешь брак…»
— Команду же дали! — разозлился Анатолий.
— А голова у тебя, кстати, чтобы думать.
Чуть не поссорились. А на другой день приносит Саша книгу в красном переплете. Раскрыл Анатолий первую страницу — «Воспоминания о Ленине».
Но почему именно «Воспоминания о Ленине»? А все дело в том, что накануне у них в драмкружке был бурный спор. Художественный руководитель — дерзкий парень, выпускник театрального института — предложил Саше сыграть роль Ленина в пьесе Погодина «Человек с ружьем». Драмкружковцы тогда удивились: смотрят во все глаза на Сашу, ждут, что скажет. А Саша встал, молча вышел в соседнюю комнату. Через минуту распахивается дверь, и… «Здравствуйте товарищи». Кружковцы так и ахнули. Голос — Ленина, походка — Ленина, жесты — ну удивительное сходство! Вот вам и Саша Рязанцев, дежурный электрик. Оказывается, он уже давно мечтал об этой роли. Мечтал и готовился. Саша ночи просиживал над книгами Ленина, по крупицам собирал все, что могло ему подсказать, каким человеком был Ильич.
Как-то раз вечером Анатолий заглянул к Рязанцеву на огонек. Саша обрадовался.
— Будем слушать «Аппассионату». Вот, достал… Готовь магнитофон — запишем.
Саша сидел не шелохнувшись, отрешенный, побледневший.
— Вот она какая, эта «нечеловеческая музыка»…
На другой день он опять позвал Иванова к себе:
— Приходи. Сегодня спектакль из Москвы «Третья патетическая».
Нет, он задумал невозможное, этот Саша Рязанцев.
По вечерам друзья уходили в горы, откуда как на ладони открывалась стройка, золотой закат, венцом охвативший гору Качканар, безбрежные лесные дали. В один из таких вечеров признался Саша, что теперь он не может жить так, как прежде,— серо, плохо, скучно!
— Завтра я выйду на сцену. Завтра я должен сделать что-то доброе людям, прежде чем стану Лениным. Понимаешь? Не искать добро, а делать его…
…В тревожном ожидании притих зал, когда они вышли на сцену — «человек с ружьем» и Ленин: Анатолий Иванов и Саша Рязанцев. Соленые на язык бетонщики, пропахшие ветрами и металлом монтажники-верхолазы, разбитные шоферы верили и не верили: Ленин!
Робко хлопнули в задних рядах, и смолкли. И вдруг шквал аплодисментов враз захватил затемненный зал. Долго еще раздавались гулкие хлопки, словно рвались хлопушки.
Саша Рязанцев шагнул вперед, к рампе, как будто хотел разглядеть кого-то в темнеющих рядах.
И зал притих, замер, прислушиваясь. Зал верил, верил ему, Саше Рязанцеву— качканарскому электрику, бросавшему в темноту страстные ленинские слова.
Занавес сомкнулся. Они сидели на табуретках, прислонившись к стене и опустив руки, как будто восемь часов подряд вязали арматуру. Они чувствовали себя безмерно счастливыми.
Вот откуда это в характере Анатолия Иванова — живи, как проповедуешь…
«Правильный ты человек, Толь, сверхправильный…» Самое поразительное, что эти же слова Анатолий слышал не только от братьев. Только звучали они совсем иначе…
О столкновении Анатолия с Костей Никоновым младшие Ивановы, пожалуй, не знают: Качканар только-только начинался.
Вернулся Костя из мест не столь отдаленных, где, как не без вызова он любил повторять, прошли «все его детские и юношеские годы». Анатолий знал, что Костя на земле одинок, как перст, и не раз пытался вызвать его на разговор. Тот бригадира не сторонился, но при каждом удобном случае «лез в бутылку
», отбивая у Анатолия желание спорить и говорить.
Бригада работала на отшибе, потому каждый запасался обедом из дому. Костя приносил свои харчи в целлофановом мешочке, привольно располагался на досках для опалубки, еще пахнущих свежестью леса, и каждый раз начинал свою речь одними и теми же словами:
— Жизнь у нас, братушки, очень хорошая: двенадцать стаканов чая — и все без сахара…
Потом, в зависимости от настроения, ругал или начальство, которое «опять что-то намудрило в нарядах», или на чем свет стоит костил завклубом за старые кинокартины, на которые он, однако, ходил с завидной пунктуальностью.
Правда, и тут у него были свои неприятности. В самых, казалось бы, неподходящих местах фильма Костя разражался смехом, и на него со всех сторон сыпались угрозы.
Но перерыв есть перерыв, и ребятам иногда чертовски надоедали бесконечные Костины разоблачения.
— Да не пищи ты, комар,— лениво говорил кто-нибудь из арматурщиков.
Тут обычно и вспыхивала ссора.
Но зато в конце перерыва Костя первым поднимался со своего места и орал на всю площадку:
— Леди и Гамильтоны! Пора!
Что там ни говори, а работать он умел.
Была у него одна мания, доставшаяся в наследство от прежней жизни: каждый в этом мире сам за себя, и никому ты, собственно, не нужен. Ему казалось, что все стараются отделаться от него, сторонятся, имея в виду его прошлое.
В один из дней бригада не услышала привычного Костиного призыва: «Пора!» Костя не спеша отламывал от булки большие куски и молча смотрел в землю.
— Эй, дружище, пора! — крикнул Анатолий.
— Ладно, без меня,— отмахнулся Костя.
Анатолий ждал.
— Ну чего, чего надо? А меня, может, тогда незаконно! Может, во мне Моцарт погиб!.. И ты запачкаться боишься. Один за всех — и все за одного… Разве тебе есть дело, что у Кости вот тут, в грудной клетке?!
— А думаешь — нет? Чурка ты неотесанная!— впервые за все бригадирство заорал Анатолий.— Думаешь, все по твоей мерке живут? Под свой аршин себя подгоняют, так? Моцарт!
Густые пепельные брови Кости дрогнули и поползли вверх. Неожиданный выкрик бригадира не испугал его, но удивил. Оказывается, и бригадир мог показать характер. Не смотри, что новичок…
— Ну, что опять? — тихо спросил Иванов, ожидая издевки.
— И говорить не хочется.— Костя махнул рукой.— В общежитии чуть что — «Костя! Кто это сделал?» Вчера у одного раззявы сапоги сперли. Так все на меня… И ты боишься. Тебя-то по головке не погладят. Ты же партейный…
— Дурак!
— Во-во… Только неизвестно, кто. Ладно, пора! Не столкуемся.— Костя устало поднялся.— А я вот этим газорезом землю надвое разрезал бы, чтобы доказать, кем стал Костя…
Он забросил на плечо шланг и шагнул на шаткий помост, перекинутый с земли на фундамент.
— Продуй шланг! — крикнул Иванов.
— Радетель! — Костя зло сплюнул.— Взорвусь — так рады будете.
Анатолий посмотрел на блок. Костя резал арматуру, припав на одно колено. Казалось, он действительно приводил в исполнение свою угрозу разделить земной шар надвое — работал со злостью. Голубая струя газа полосовала сталь. На землю с фундамента сыпались искры и окалина.
Все, что произошло дальше, было нелепой случайностью, от которой никто не застрахован.
— Костя! Шланг горит! — раздался чей-то истошный вопль. Анатолий увидел, как бросились врассыпную ребята, опасаясь взрыва баллона с кислородом, как рванулся с места Костя, но оступился: нога застряла в арматурном сплетении. Костя, извиваясь, пытался высвободить ее.
— Вот, пижон несчастный! Говорил же ему! — Анатолий в сердцах выругался.
Несколько прыжков, и Иванов грудью прижал огонь к земле. Одной рукой он перехватил пылающий шланг, а другой с силой крутанул вентиль баллона, перекрывая кислород.
Огонь пропал. Анатолий встал бледный, покачиваясь и не говоря ни слова, пошел прочь.
Только тут он сообразил, что излишне было падать на шланг, а стоило лишь без суеты перекрыть вентиль — и все. «Смешно и нелепо вышло»,— думал он и, не поднимая головы, уходил от котлована.
Он мучился неловкостью своего поступка и ждал, что его поднимут на смех.
И первый Костя.
Но сзади молчали.
— Эх ты, Гамильтон! — сказал кто-то Косте с упреком.
Костя не огрызнулся. Он машинально хлопал себя по бокам, груди, нащупывая папиросы, и не попадал в карманы. А может, забыл, что у старой спецовки их уже давно не было.
Вот тогда он и сказал: «А бригадир у нас — правильный человек». Сказал устало, даже грустно.
Через год Костя уехал на другую стройку, отказавшись от мысли разделить землю надвое: «Куда же люди денутся?..» Он впервые подумал о людях.
И еще. Он неловко обнял бригадира. И пока поезд не скрылся за поворотом, Костя стоял на подножке вагона и смотрел в сторону Качканара.
Как-то Генка позвонил Анатолию и сказал, что вечером они с Юркой зайдут. «Поговорим о жизни, а?»
Анатолий в тот день получил письмо от Виктора и показал его братьям. Юрка, усмехнувшись, стал читать. «Ноги гудят от асфальта»,— писал Виктор. Юрка взглянул на обратный адрес и расхохотался.
— Понятно, какой там асфальт. Я же служил в этой части…
Юрка коротко обрисовал Витькино житье-бытье. И братья тут же не без ехидства написали ему: мол, меси асфальт как глину в детстве для отцовских кирпичей — добросовестно.
— А мы к тебе, Толь, за советом,— сказал Генка.— Уходим следователями в милицию. Одобряешь?
— Тебе скажут: держи вора, а ты спросишь: зачем? Так, что ли? — не удержался Анатолий и громко, от души, рассмеялся.
— Нашел, что вспомнить,— сконфузился Юрка.
Генка поднял руку:
— Граждане-братья, есть предложение обсудить тезис: «Землю надо очищать от дряни…»
…Говорят, на Ивановых земля держится. Я верю в это.
