Во время империалистической войны я работал радиотехником на Царскосельской радиостанции, в то время крупнейшей в России. Поскольку она находилась в резиденции Николая II, жандармерия стремилась всячески изолировать нас от политических влияний извне. Но все эти попытки оказались тщетными. Как можно было «уберечь» от политики рабочего от станка или крестьянина, одетых в серые шинели! А таких у нас среди технического персонала радиостанции было большинство. Конечно, многое из происходившего мы понимали не совсем правильно, так как в основном представления о событиях черпались из правительственных газет. Кое-какие новости удавалось узнавать из разговоров офицеров, безусловно более осведомленных в политической жизни страны. Офицеры подолгу засиживались в дежурной комнате, куда я имел доступ, и делились друг с другом мыслями о возможном будущем России.
Никаких партийных программ у нас в то время не было, но мы тянулись к большевикам, к их лозунгам о немедленном прекращении империалистической войны, о восьмичасовом рабочем дне, о передаче земли крестьянам.
Февральская буржуазно-демократическая революция была встречена радостно. Все питерцы вышли на улицу, поздравляли друг друга. Стихийно возникали митинги и собрания, произносились зажигательные речи. Выступали люди с самыми различными взглядами и убеждениями. Нередко митинги переходили в рукопашные схватки. Бывали и другие курьезные случаи.
Как-то один из ораторов обратился к слушателям со словами: «Следуйте за партией социал-революционеров, сам Христос был социал-революционером, следуйте по стопам Христа!» Вдруг из толпы выскочил человек, одетый в потрепанную чуйку, и возбужденно крикнул: «Не трожь Христа! Он учил отдавать ближнему последнюю рубашку, а ты, сукин сын, за сырую комнату в подвале готов снять с меня последние штаны! Согласны, пойдем за тобой по стопам Христа, только ты отдай нам один дом на Каменноостровском,— у тебя их два!» Собравшиеся ответили хохотом, аплодисментами.
Внимательно прислушиваясь к ораторам, можно было определить, чьи интересы они защищают. Рабочие районы шли за большевиками. Трудовой люд Выборгской стороны и Нарвской заставы гнал в шею краснобаев, призывавших поддерживать лозунги реакционных, соглашательских партий.
Непрекращающиеся митинги или, как называли их в то время, «говорилки» не давали никаких конкретных результатов. Все напряженно ждали чего-то или кого-то, кто мог бы направить неорганизованные массы на верный и твердый путь.
3(16) апреля в Россию возвратился Владимир Ильич Ленин.
Узнав об этом, мы на второй день оставили на радиостанции уменьшенную вахту и отправились в Петроград. Ко дворцу Кшесинской приехали, когда там уже собралась большая масса народа — рабочие, солдаты, матросы. Но были и люди интеллигентного вида, и офицеры. Бросалось в глаза, что они стояли обособленно, сзади, точно пришли сюда из праздного любопытства.
Я не смог пробраться ко дворцу и оказался в садике, расположенном на другой стороне улицы, против дворца. На балконе стоял человек. Он что-то горячо говорил и время от времени переходил с одной стороны балкона на другую. Это был Владимир Ильич Ленин.
Из-за отдаленности я не мог разобрать все, о чем говорил Владимир Ильич, до меня долетали отдельные слова и фразы. То и дело раздавались аплодисменты и одобрительные возгласы: «Правильно!»
В эти дни произошел революционный перелом и в настроении солдат, обслуживавших радиостанцию. У нас под председательством солдата Василия Суслина была организована большевистская ячейка, в которую вошли Иван Полуэктов, Петр Барановский, Николай Денисов, Ян Зеберг и другие.
Не буду описывать событий, происходивших летом 1917 года, а расскажу об октябрьских днях.
Вечером 23 октября на радиостанции было получено для передачи в эфир воззвание главы Временного правительства Керенского «Всем, всем, всем!» Содержание его в деталях не помню, но оно мало чем отличалось от всех воззваний Керенского: те же громкие слова, призывающие «сплотиться вокруг Временного правительства», «объединиться для борьбы с большевистской опасностью». Однако в нем улавливалось чувство тревоги и безнадежности.
Распоряжению пришлось подчиниться. Но как только закончилась передача этого воззвания, я дал в эфир: «Всем, всем, всем… Товарищи трудящиеся! Керенский вас обманывает, не верьте ему!» И повторил ленинский призыв: «Берите власть в свои руки! Вся власть Советам!»
О падении Керенского и переходе власти в руки Советов мы узнали 26 октября от Суслина, вернувшегося из Петрограда.
Работая с радиостанциями Парижа и Лиона (Франция), Карнарвона (Англия), Рима и Кольтано (Италия), мы еще продолжали принимать от них официальные сообщения, фронтовые сводки о действиях союзников, сообщения иностранной прессы, а также перехватывали германские и австро-венгерские передачи и сводки. Все это отправляли в Генеральный штаб. И вот теперь, когда Временное правительство пало, перед нами встал вопрос: куда доставлять радиосообщения! Я срочно собрал заседание станционно-технического комитета. Мнения были разноречивы. Тогда я решил отправиться в Петроград.
Утром, взяв разносную книгу и радиограммы, поспешил на отходящий восьмичасовой пригородный поезд. Эта поездка во всех отношениях оказалась весьма интересной.
В вагоне ехали солдаты, рабочие и несколько человек, судя по внешнему виду, «буржуев», как тогда называли лиц, живущих за счет чужого труда. Сразу же начался разговор о политических событиях.
— Наконец-то наша взяла! Буржуев и капиталистов, значит, по шапке! Теперь Россией будем управлять сами,— говорил пожилой рабочий.
— А что вы смыслите в государственных делах! — отозвался прилично одетый гражданин.— Ведь управлять государством— это не за сохой ходить.
— Эх ты, голова! Вот тебе, видно, и соху доверить нельзя: лошадь зря издергаешь и борозду испортишь. А если допустить до власти, ты только нахапаешь себе капитал, сядешь на шею рабочему и будешь ездить, пока не набьешь зад или не обожрешься. Знаем мы вас! — ответил сидевший в углу бородатый солдат.
— Он, видишь ты, считает,— вступает в разговор еще один пассажир,— что мозги у нашего брата хуже, чем у буржуя. А разница в чем! У буржуя есть время шевелить мозгами, а тут как намашешься за день полупудовой кувалдой, то не до дум, а лишь бы поесть чего да добраться до постели. Буржуй — он что! На обед курочка, да винца хлебнет, ну после этого и мозги веселее работают.
Раздается смех.
— Это ты правильно, в самую точку!
— Теперь, поди, замиренье будет,— делится наболевшим солдат.
— Пора бы,— подхватывает сосед.— А то, жена пишет, замучилась с ребятами. Жрать нечего, хоть ложись да помирай.
— Вот вы говорите: надо кончать войну. А как же отечество! Отдать на произвол врагу! Нет, немца надо поставить на колени во что бы то ни стало! — наставительно говорит человек в форменной фуражке.
— А мы не препятствуем, иди, повоюй, покорми вшей. А мы войной сыты по горло! — раздается в ответ.
Поднялся шум.
— Стой, братцы, погоди! — кричит солдат с повязкой на лице, выходя на середину вагона и впиваясь глазами в сторонника войны.— Ты нюхал войну! Нет! А я нюхал. Вот она! — и солдат сдвигает повязку, обнажая глубокий, еще не заживший шрам, протянувшийся от виска до подбородка.— В бога верил, а он обманул меня! Царя почитал, а он вот что сделал со мной! «Отечество, отечество…» Отечество наше — земля, вот за нее-то мы и повоюем!
Противники не решаются возражать и не вмешиваются в разговоры до самого конца пути.
Петроград поразил необычайным оживлением. По улицам ходили вооруженные рабочие, солдаты и матросы с красными лентами на головных уборах. Особенно много их было у Смольного. Пробраться в здание оказалось не так-то легко, но все же мне это удалось.
Идя по коридору, забитому людьми, я очутился в большом зале, превращенном в столовую. У ближайшего стола мне тотчас подали стакан кофе (без молока, но сладкий) и солидный бутерброд с куском жареной рыбы. Завтрак пришелся как нельзя кстати. Быстро подкрепившись, опять вышел в коридор. Встречные, у которых я спрашивал, где находится Ленин, отвечали: «Вверху». Поднялся на второй этаж. Здесь оказалось немного свободнее, чем внизу. Опять задаю тот же вопрос. Мне отвечают: «Там» — и машут рукой вдоль коридора. Я дошел до какого-то зала, угол которого был забит множеством роялей, поставленных один на другой. У стен, под роялями, лежали утомленные солдаты и матросы, не выпуская из рук винтовок. Некоторые, видимо, забылись коротким сном. Здесь-то, наконец, мне сказали: «Товарищ Ленин в комнате номер тридцать восемь».
Через минуту я отыскал нужный номер. У входа стояли два вооруженных красногвардейца.
— Здесь товарищ Ленин! — спрашиваю.
— А тебе что! — в свою очередь задает мне вопрос один из часовых.
— Нужно видеть по срочным делам.
— Здесь несрочных дел нет, все срочные. Что у тебя!
— Пакет с важными бумагами.
— Сейчас товарищ Ленин читать твои бумаги не будет, нет времени. Ты ведь знаешь, что происходит!
— Знаю. Поэтому и пришел сюда.
— Сдай свои бумаги кому-нибудь другому.
— Эти бумаги «кому-нибудь» сдать не могу, их нужно вручить самому Ленину,— настаиваю я.
— А ты кто такой! Откуда!
— Вот с этого,— говорю,— и начинал бы. Я с главной российской радиостанции, привез важные радиотелеграммы.
— Что-то не верится. По шинели ты, брат, на юнкера похож,— сомневается красногвардеец.
Я начинаю злиться.
— Ловко ты определяешь. Может, по усам и в генералы меня произведешь?
— Генералов уже нет, они в «Крестах» сидят.
— А ты на шинель не гляди, ты вот пакет посмотри,— говорю я, раскрыв разносную книгу и показывая толстый пакет, опечатанный сургучными печатями. На конверте — грифы: «Весьма срочно», «Совершенно секретно», «По военным обстоятельствам». Оба красногвардейца с интересом посмотрели пакеты и решительно сказали:
— Проходи!
Не без волнения открыл я дверь и вошел в небольшую чистую комнату. Почти в центре ее — небольшой письменный стол, окруженный группой людей в военной и гражданской форме. То один, то другой из них обращается к человеку, сидящему в кресле. Это был Владимир Ильич. Он слушал короткие сообщения, задавал вопросы, тут же писал что-то на листках, вырванных из блокнота, звонил по телефону.
Я стоял в нескольких шагах от стола, не в силах оторвать взгляда от Владимира Ильича.
На нем поношенный костюм, под жилетом — белая сорочка, слегка сдвинутый набок галстук. На плечи накинуто осеннее пальто, из кармана которого торчит сложенная пополам суконная кепка.
Вот, кончив писать, Ленин протянул записку стоявшему рядом матросу.
— Прочтите и немедленно выполните.
Матрос прочитал записку и нерешительно произнес:
— Ясно, но если…
— Дайте сюда записку! — проговорил Владимир Ильич и, взяв листок, протянул красногвардейцу.
— Прошу вас выполнить как можно быстрее.
— Товарищ Ленин, я тоже все сделаю,— запротестовал матрос.
— У вас, товарищ, есть какое-то «но», а этого «но» сейчас не должно быть. Хорошо, чтобы вам не было обидно, поезжайте оба. Жду вас с положительными результатами к двум часам дня.— И Ленин сделал пометку на отрывном календаре.
Улучив момент, я подошел ближе к столу. Владимир Ильич бросил на меня взгляд.
— А у вас что, товарищ!
— Привез вам наши и заграничные сообщения о положении на фронтах,— отвечаю я, протягивая пакет.
— Откуда это!
— С Царскосельской радиостанции.
Ленин быстро вскрыл пакет и начал просматривать радиограммы.
— А, это очень интересно! Откуда вы получаете заграничные сообщения и часто ли! Только коротенько, очень коротенько.
Я начал рассказывать.
— Прекрасно, прекрасно,— иногда поощрял меня Владимир Ильич.— А переводчики у вас есть!
— Есть. Переводят с французского, английского, немецкого и итальянского, — отвечаю я.
— Кто может принимать ваши передачи!
— Все, кто интересуется. Нашу радиостанцию могут принимать в радиусе до пяти тысяч верст.
— Прекрасно! И впредь продолжайте это важное дело.— Владимир Ильич взял со стола текст воззвания «К гражданам России».— Передайте вот это немедленно и несколько раз. И вообще наши радиограммы будете передавать в первую очередь, как правительственные. Все сообщения из-за границы доставляйте прямо сюда. Понятно, товарищ!
— Понятно, Владимир Ильич.
Ленин тут же распорядился, чтобы мне выдали постоянный пропуск.
Я раскрыл разносную книгу.
— Товарищ Ленин, прошу вас расписаться в получении пакета.
— Обязательно! — улыбнулся Владимир Ильич.
— Я сдаю документы и обязан отчитаться…
— Это верно,— сказал Ленин и поставил в разносной книге красным карандашом: «В. У.» Потом спросил: — А как ваша фамилия!
Я назвал.
Когда я вернулся в Царское Село, сразу же было созвано общее собрание команды радиостанции. Я рассказал о встрече с главой Советского правительства. В принятом решении указывалось, что мы всеми мерами будем поддерживать новую, Советскую власть и безоговорочно выполнять ее распоряжения.
Теперь я стал бывать в Смольном почти ежедневно. В отдельных случаях меня заменял сослуживец Петр Гузеватый.
Уже на следующий день я отправился туда с пакетом радиограмм. Владимир Ильич вручил мне напечатанные на пишущей машинке декреты— декрет о мире и декрет о земле и распорядился:
— Немедленно и несколько раз в сутки передайте их по радио.
Декреты передавались в течение трех суток. Кроме меня передачи вели телеграфисты Николай Денисов, Александр Чибисов, Иван Полуэктов, Генрих Лютер.
В следующий мой приезд в Смольный Владимир Ильич занимался уже в другой комнате. Перед входом в его кабинет находилась довольно просторная приемная комната, и все встречи с главой правительства осуществлялись через секретаря Совнаркома.
30 октября Владимир Ильич вручил мне для передачи следующую радио-телеграмму: «Всероссийский съезд Советов выделил новое Советское правительство. Правительство Керенского низвергнуто и арестовано. Керенский сбежал. Все учреждения в руках Советского правительства.
Сообщаем для сведения, что съездом Советов, который разъехался уже, приняты два важных декрета: 1) о немедленном переходе всех помещичьих земель в руки крестьянских комитетов и 2) о предложении демократического мира. Председатель Советского правительства Владимир Ульянов (Ленин)».
Этот исторический документ передавался нашей радиостанцией два дня.
В начале ноября радио-специалисты собрались на свой первый съезд. Делегатам очень хотелось, чтобы на съезде выступил Ленин. С приглашением в Смольный отправили меня.
Владимир Ильич извинился, что по своей чрезвычайной занятости приехать не может, просил передать съезду пожелания плодотворной работы и предложил выделить 15—20 человек для сортировки писем в Петроградском почтамте, где из-за саботажа чиновников накопилось около двухсот пудов корреспонденции. Делегаты горячо откликнулись на просьбу Ленина. Двадцать пять добровольцев немедленно отправились на почтамт.
Хотелось бы особо сказать о простоте Ленина.
Не терпевший расхлябанности и беспорядка, твердый в решениях, Владимир Ильич охотно прислушивался к мнению других и нередко тут же соглашался, а если не соглашался, то обстоятельно объяснял, почему не согласен. Мне запомнился такой эпизод.
В начале декабря 1917 года я принес Ленину радиограммы. Он стоял у своего стола и разговаривал с П. И. Стучка, народным комиссаром юстиции. Я не знал, о чем шла у них речь, но по отдельным репликам понял, что собеседники в чем-то не соглашаются друг с другом. Ленин говорил с присущей ему энергией, иногда делая по комнате несколько быстрых шагов.
— Давайте сделаем так, как я предлагаю,— говорил Ленин.
— Что ж, Владимир Ильич, попробуем в этом духе,— ответил Стучка.
— Э, нет! — горячо возразил Владимир Ильич. — В таких делах пробовать нельзя, надо решать без проб. Закон должен быть тверд и незыблем, иначе что же скажут о нас? Повторяю: шатающихся законов издавать нельзя. Ведь законы пишутся не на один сегодняшний день, а с учетом будущего, в которое необходимо заглядывать серьезно и вдумчиво.— Ленин посмотрел в мою сторону.— Вот давайте-ка спросим человека из народа, каков должен быть закон.
— Вы слышали, товарищ Дождиков, о чем мы говорили!
Я смущенно ответил:
— Я вошел в кабинет в конце разговора и не подслушал его.
— Ваше выражение неправильно. Подслушивать — это одно, а прислушиваться — совсем другое. Подслушивание некрасиво и недостойно порядочного человека, прислушиваться же можно. Поскольку мы беседовали вдвоем, а вы, третий, были свидетелем, то вы и должны были прислушиваться. Это весьма полезно и иногда прямо необходимо. На собрании, например, слушаешь оратора и прислушиваешься к репликам, бросаемым вполголоса со стороны. Часто бывает так: прослушаешь несколько ораторов и не можешь ни с одним согласиться, а сбоку услышишь только одну фразу в несколько слов и убедишься, что ораторы напрасно занимали время, доказывая свою правоту. Учитесь слушать, прислушиваться и делать тут же наметки, тогда вы всегда будете готовы к выступлению и к решению вопроса.
— Учту ваш совет, Владимир Ильич. Но я только что вошел в кабинет и не захватил начала вашего разговора.
— Это другое дело… А вы из крестьян или из рабочих! — спросил он меня.
— Из крестьян, но выписался из этого сословия и два с половиной года был почтово-телеграфным чиновником.
Владимир Ильич громко рассмеялся, подошел ко мне вплотную и сказал:
— Ну какой же вы чиновник! Из крестьян чиновника никогда не выйдет — это — во-первых, во-вторых, два года — это очень мало для того, чтобы стать чиновником, и в-третьих,— почтово-телеграфные чиновники — это только по званию чиновники, фактически же это чисто технические работники. Вот я и хочу слышать ваше мнение и как крестьянина, и как «чиновника», уже знающего силу и цену разных циркуляров, приказов и распоряжений,— каков должен быть закон: незыблемым или шатающимся!
Я смутился окончательно.
— Да вы не смущайтесь, ответьте так, как вы думаете,— подбадривал меня Владимир Ильич.
— Циркуляры и приказы, полагаю, должны быть устойчивыми, а закон я привык понимать твердым как каменный устой,— подумав, ответил я.
— Вот это верно! — согласился Владимир Ильич.— Закон — твердый как каменный устой! Верно, безусловно верно! — и, уже обращаясь к Петру Ивановичу, сказал: — Давайте на днях обсудим этот вопрос, над ним надо крепко подумать.
Принимая пакет, Владимир Ильич неожиданно спросил:
— Почему у вас такие красные руки!
Я сказал, что забыл рукавички, а на улице сильный мороз.
— Да, морозцы стоят крепкие, без перчаток ездить нельзя,— проговорил Ленин, подошел к лежавшему на стуле пальто, вынул из кармана кожаные, на байке, перчатки и протянул их мне.
— Вот, возьмите! В кабинете они мне не нужны, а вам при разъездах необходимы.
Я отказался. Но Владимир Ильич настаивал, и мне пришлось уступить.
Эти перчатки я носил до апреля 1918 года, потом, приехав к себе на родину, передал их своей матери.
Не могу обойти молчанием второй случай. Он имел место также в декабре 1917 года.
Как-то в кабинете Владимира Ильича я застал несколько человек, в том числе Надежду Константиновну Крупскую. Она держала в руках большую курительную трубку, какими лет сто назад пользовались помещики. Надежда Константиновна, протягивая через стол трубку Владимиру Ильичу, сказала, что нашла ее в дортуарах Смольного. Владимир Ильич взял находку, некоторое время внимательно рассматривал и шутливо заметил:
— Ей-ей, всякий историк встанет в тупик, гадая, как могла попасть эта штука в дортуары института «благородных» девиц.— И, повернувшись ко мне, продолжал: — Вы, вероятно, курите. Так вот вам эта трубка. Курите на здоровье. Впрочем, курение здоровья не приносит, и я безусловно против этого занятия.
Трубка долгое время хранилась у меня, а потом я передал ее в Музей Октябрьской революции в Ленинграде.
Постепенно поток радиограмм из Смольного и в Смольный все увеличивался. Чтобы справиться с делом, требовались дополнительные нарочные. В конце декабря (или начале января) Владимир Ильич спросил меня, как лучше организовать срочную доставку радио-корреспонденции. Я высказал мнение, что лучше всего было бы установить прямую телеграфную связь между Смольным и Царским Селом. Технически это не представляло особых трудностей. Прямой телеграфный провод между радиостанцией и Петроградским главным телеграфом существовал с 1914 года, от главного, же телеграфа до Смольного можно было использовать один из телефонных проводов. Владимиру Ильичу мое предложение понравилось, и он дал распоряжение главному механику телеграфа осуществить его.
Почтово-телеграфные чиновники все еще продолжали саботировать, только теперь их саботаж носил скрытый характер. Чиновники делали вид, что работают, на самом же деле почти ничего не делали. Бывали случаи и прямого вредительства. Особенно часто выходила из строя телефонная связь, неисправностью которой постоянно возмущался Ленин. Не лучше было и с телеграфной связью. Опасаясь, что установление прямой телеграфной связи между Смольным и Царскосельской радиостанцией может затянуться, я поехал к старшему механику главного телеграфа Петру Григорьеву и рассказал о важности задания. Вскоре в Смольном появились два телеграфных надсмотрщика. Владимир Ильич поручил мне наблюдать за работой. Иногда он сам заходил в комнату, где устанавливался телеграфный аппарат, интересовался, как подвигается дело. Наконец связь была установлена. Она безотказно работала вплоть до переезда Советского правительства в Москву.
