На полярную станцию из тундры пришел человек. Пешком. Один. В начале пути было их трое: Поранов, Зайко и Пашев. Все трое рыбаки. Были у них собаки. Но собаки дорогу не осилили…
— Надо скорее,— торопит Поранов.— Надо скорее. Зайко остался на Гафнер- фиорте. Он болен. Пашев остался в тундре. Близко. Не может…
Поранов не договаривает, и голова его безжизненно падает на грудь. Тепло клонит в сон, тепло лишает последних сил.
Зимовщики трясут Поранова за плечи.
— Где близко? Где искать?..
— Близко… я сейчас…
Поранову растирают руки и ноги. Его трясут, тормошат: проснись же!
— Где? Где? Где? — как молотком стучит в измученном мозгу обмороженного рыбака, и он с трудом открывает глаза.
Уже разогрет мотор вездехода, уже приготовлена одежда, продукты, медикаменты.
— Кто поведет машину?
— Мы.— Это водитель Данин и моторист Жильников.
— И я.— Это радист Ходовский.
— Я тоже.— Это Василий Поранов. Он с трудом поднимается, с трудом натягивает рукавицы. Поймав тревожные взгляды, старается улыбнуться:— Не найти ведь без меня. Скорее надо. Замерзнет.
Пашева нашли быстро. Хорошо, что у полярников оказался вездеход. Хорошо, что у Поранова хватило сил дойти до станции.
Второй рейс труднее. И пурга не стихает, и до рыбацкого зимовья, где остался Зайко, больше двухсот километров. Двести. Поранов-то знает, что значат эти двести полярных ночных километров. Восемь дней они шли с Пашевым по тундре с дальнего рыбацкого промысла Усть-Таймыра. Сначала вместе с ними был Зайко. Но он дошел только до Гафнер-фиорта. Чтобы спасти его, Пашев и Поранов пошли дальше. Кончились продукты, иссякли силы.
Поранов откидывается на спинку, вездеход укачивает, от запаха солярки кружится голова… Он опять засыпает, и снится ему все тот же сон: десятка три дощатых домиков, низкие корпуса, низкое серое небо.
Рыбозавод. Его рыбозавод. Он никак не мог досмотреть сон до конца — будили. «Куда дальше?» Темная ночь — снег да ветер. Куда ехать дальше? Где-то там, в ночи, мечется в бреду Зайко. Жив ли он еще?
Обмороженное, опухшее лицо Поранова передергивает судорога. «Он же знал, знал, что мы без продуктов!» — говорит он в ухо Данину, и Данин понимающе кивает головой.
«Он» — это Фатеев. Начальник Усть-Портовского рыбозавода. Весной Фатеев отправил на дальние водоемы несколько бригад. Напутствовал странно, но тогда рыбаки на это напутствие не обратили внимания— торопились. Вспоминали фатеевское напутствие позже, когда остались без продуктов, одежды и рации. «Поедете на месяц-другой, а там, может, и на дольше останетесь. Продуктов подкинем, и рацию сбросим с самолетов. Что надо будет — пилотам скажете».
Фатеев говорил увесисто, словно припечатывал каждое слово гербовой печатью. Поехали.
Поранову с его бригадой выпал Усть-Таймыр. «Место не очень обжитое, зато лов на озерах хороший»,— говорил Фатеев. Лов и в самом деле оказался хорошим. А место…
Усть-Таймыр — снежная равнина. Нет ей ни конца, ни края. Лютые морозы, и сотни километров до ближайшего жилья. Утлыми суденышками кажутся в этом белом океане две рубленые избы. А в этих избах — семь рыбаков. Говорят, «семерка »— счастливое число…
Обосновалась бригада. Промышляла удачно. Бочки и соль кончились раньше, чем ожидали. Но о Фатееве тогда еще не вспомнили. В конце концов с рыбой обошлось: и замораживать научились, и самолет прилетел — сбросил тару и соль. О Фатееве вспомнили, когда грянули первые морозы. Ведь обещал прислать не только зимнюю одежду и продукты, но и рацию.
Решили подождать второго самолета. Но второму самолету вылететь помешала пурга.
Бригада стала дожидаться третьего рейса. Месяц прошел, другой. Продукты, как ни растягивали их, кончились. Пора возвращаться. Начальник участка, надо полагать, и сам об этом знает, да что-то не торопится прислать хотя бы весточку.
Вместо самолета пришли вездеходы. Это набрела на рыбацкое зимовье геологическая партия. Встреча в тундре — всегда праздник. У геологов, к тому же, оказалась и мощная рация. Рыбаки сообщили начальнику о своем положении, запаслись у новых друзей спичками, кое-какими продуктами. И промышлять, и ждать стало веселее. Теперь-то скоро прилетит самолет.
Прошел еще месяц. Молчала Большая земля. Что там случилось? Мешают полетам туманы? И пурга? Но они не каждый день. Летчики кружились и не в такую погоду. На то они и полярные ассы. Надо еще подождать. Сколько? Срок определили по продуктам. Пересчитали, распределили продукты по дням. Поранов, Зайко и Пашев вызвались откочевать на другое зимовье. Там, на Гафнер-фиорте, должны быть прошлогодние припасы. Хоть не ближний и опасный путь, а надо попытаться. Всем в Усть-Таймыре не продержаться. Снарядили собачью упряжку. Пошли. Пурга, мороз, но хоть луна выглядывала — все не кромешная тьма. Когда чувствовали, что все, конец, мороз доконал,— всех собак укладывали на снег, а сами забирались в середину этой живой и теплой кучи. Так добрались до Гафнер-фиорта. А там Зайко слег.
Голова у Зайко была тяжелая, горячая. Спал он беспокойно, часто кричал: «Лес, солнце!»
Вездеход встал. Ледяные торосы, обрывы — не пройти. После короткого совещания Ходовский послал в эфир радиограмму: «Всем, всем. На зимовье Гафнер-фиорт тяжелобольной. Вездеходом не пройти. Вызываем санитарные самолеты. Вызываем санитарные самолеты…»
Самолет поднялся с подмосковного аэродрома. Лететь нельзя. Лететь запрещено погодой и инструкцией. Но лететь необходимо. Вызывает Таймыр. Там, в бескрайней тундре, в непроглядной полярной ночи, надо найти маленькое зимовье Гафнер-фиорт. Там больной. Нужна срочная помощь.
…Берег спрятался в шапке-невидимке. Туман такой, что о полетах и помышлять не приходится. Второй день ждут у студеного моря погоды полярные летчики. Чтобы скоротать время, пустились в воспоминания. Один рассказал, как вез на Большую землю белых медвежат для зоопарка. Другой, высокий и с виду суровый человек, припомнил какой-то забавный случай. Начал свою «байку» и третий — командир вертолета. Рассказать не успел.
Из райкома и из больницы позвонили, что на далекой зимовке тяжело заболел человек. Вся надежда на летчиков. Сумеют ли они доставить врача?
Над берегом туман. Обстановка по трассе еще сложнее. Кроме того, на зимовке, куда надо лететь, нет надежной посадочной полосы. Лететь нельзя. Но лететь надо. Вызывает Таймыр.
Пилоты склонились над картой. Синоптики принесли неутешительные прогнозы: «Разрешаем взлет. Остальное — на усмотрение командира машины…»
Летчики поднялись, стали собираться.
Первая забота о горючем: по пути заправка возможна только в одном пункте. А от него до зимовья и обратно самая большая часть рейса. Значит, взять надо намного увеличенный запас. Значит, ради этого надо поступиться всем, чем возможно: тяжелым инструментом, бортпайком… А может быть, и доктор обойдется без медсестры?
…Вездеход отошел, развернулся и снова ринулся в ночь. «Обойдем обрыв с востока»,— объяснил Поранову водитель. Ветер метет поземку, ветер гулко барабанит по крыше вездехода, ветер забивает ветровое стекло снегом и ритмично поскрипывают по стеклу «дворники». Поранов кивает головой в такт каждому нырку машины, и его голова медленно сползает набок, к борту вездехода.
…У них не было выхода: спасти Зайко мог только доктор. И Поранов с Пашевым пошли за доктором на мыс Челюскина. Неделю кружил их буран по тундре. Буран лишил их сил, буран лишил их продуктов и ездовых собак.
Шаг за шагом по жесткому насту, шаг за шагом по рыхлому снегу свежих сугробов. Километр за километром шли они и мечтали: вот бы иметь самокаты-лыжи! Нет, не аэросани,— ими не снабдить каждого,— маленький полоз-торпеду… Поранов обдумывал конструкцию. Думать надо о чем-то постороннем. Так легче идти. Шаг, шаг, еще шаг. Собаки — не транспорт. Они слишком прожорливы для дальнего пути… Каким должен быть моторчик, чтобы не остывал на остановках? Ведь мороз за сорок… Неужели нельзя такого сделать?
А Пашев мечтал о полярной одежде. Есть такая. Брезентовый верх, овчинная подкладка — куртка и брюки, унты из собачьего меха. А если вместо меха просто воздушная прокладка? «Подбитая» воздухом, одежда будет теплее и легче. Только можно ли сделать такую одежду? Вот капюшоны нужны обязательно. Ненцы не зря шьют шубы вместе с шапками. И рукава у них такие, что, не снимая одежды, руки можно вобрать внутрь. Так удобнее и теплее спать в снегу. Ведь есть же такая одежда!
Зайко, оставшись на Гафнер-фиорте один, мечтал об удивительной радиостанции. Величиной она с карманный фонарик. Нажал кнопку — подаст в эфир сигнал — «порядок», нажмешь другую — позовет на помощь. Выбился из сил или заболел, как случилось с самим Зайко,— включай свой «карманный голос». Время от времени он будет подавать пеленг: «Я здесь, я здесь…» Наверное, нельзя сделать такого передатчика. Давно бы сделали. А почему нельзя? Не предполагал рыбак, что именно их полярная эпопея заставит инженеров подумать над конструкцией карманного радиомаяка и придти к тому же выводу: можно!
Зайко мечтал о карманной рации. Мечта заглушала боль. Проклиная свою болезнь, он вставал, шатаясь, добирался до печки и готовил себе пищу. И случилось чудо: работа прибавляла силы! Через три дня после ухода товарищей Зайко стал разжигать костры. Но как узнать, в какой час суток подать самолету знак?
…Снова и снова чертит круги самолет. Высота, ориентация — все по приборам. Только полярная ночь может так упрятать землю — ни огонька. А он должен быть, огонек. Надо продолжать поиск.
Новый круг: может быть, с земли дадут ракету… Еще один: может быть, разведут костер… Нет, только ночь. Ни лунного отблеска на торосе, ни серебристого снежного разлива — всюду плотный черный бархат.
Хорошо, если просто ошибка в расчетах. Пусть ошибется опытный штурман. Хорошо, если подвели лишь приборы. Пусть покапризничают безупречные помощники. Пусть. Лишь бы не самое страшное, лишь бы не поздно…
Снова и снова тормозит вездеход у края обрыва. Рывок в сторону — и остановка. На секунду смолкает грохот гусениц. Новый рывок. Лучи фар из льда высекают сноп искр и повисают в черном пространстве. Им уже нечего освещать, не за что «зацепиться». Впереди только пропасть. Пологий подъем, по которому машина выскочила на высокое ледяное плато, потерян. Поземка сразу же замела следы. Вездеход мечется от края к краю. Рывок, еще рывок, но только черная пугающая пустота вокруг. А надо скорее, надо спешить. «Лес, лес…» ,— бормочет Поранов, и Ходовский его не тревожит. Он уже знает: так бредил Зайко. Ходовский не знает, что Зайко, превозмогая тупую боль в затылке, шатаясь под ветром, ходит вокруг зимовья, вслушивается в воздух и держит наготове спички. Зажечь костры. Подать знак. Зайко думает уже не о себе. Он боится, что без его костров вертолет, а тем более самолет, в такой кромешной тьме разобьется. Темная, непроглядная ночь…
Самолет не нашел огней, не заметил во мгле избы на Гафнер-фиорте. Зимовье указали пилоту только фары вездехода…
…Я шел по следам событий. Повстречался с одним, с другим, с третьим. Узнал, что еще не убрался с севера Фатеев. Был и у него. Фатеев сначала гостеприимно расспросил — кто, откуда… А потом нахохлился, говорил зло, с вызовом:
— А что говорить? Кто ж их знал, рыбаков, что не станут дожидаться… А вообще-то я здесь ни при чем. В трест сообщал, сигнализировал. Обещали разобраться. Вот, копии телеграмм сохранил…
По расчетам Фатеева припасов «должно, вроде бы, хватить». Фатеев считает себя бывалым полярником. Он морщит лоб, припоминает, как однажды сам «попадал в переплет». Он спокоен. В столе у него «копии».
Не сохранил он только одной копии. Копии той самой радиограммы, которую Ходовский дал с борта вездехода: «Всем, всем, всем…» Эта радиограмма к Фатееву не относилась.
