Севрюга, Серега, Сергей…

Однажды в студёную зимнюю пору
Погодка!.. Бывает хуже, но редко.
С темного неба сыпят белые мошки, злые и кусачие, словно стеклянные брызги. От ветра нет никакого спаса даже за пузатыми колоннами филармонии.
— Давай наперегонки, — предложил Севрюга, чтобы совсем не замерзнуть. — На одной ноге.
— Неудобно…
— Плевать!
Прохожие не знали, что скачки эти — вынужденные, что мы не хулиганим, и смотрели на нас без особого восторга. А один дядька, тащивший на плече плотно спеленатую бинтами большую елку с желтым, как сыр, косым срезом, бросил зло:
— Ни стыда, ни совести!
Я смолчал. Севрюга нет. Огрызнулся на всем скаку:
— А елку на кордоне валить — это совесть?
Дядька прибавил шагу. Не обязательно потому, что свалил елку на кордоне. Просто, наверное, не захотел с нами связываться.
И вдруг я увидел совсем близко знакомую красную вязаную шапочку.
Галочка-Палочка! Наш классный руководитель!
Ее лицо, исхлестанное ветром, было почти таким же красным, как шапочка.
— Что вы тут делаете, мальчики?
— Мы… Мы…— замычал я, придумывая безуспешно, что бы такое наплести.
Но Севрюга не растерялся:
— У нас культпоход, Галина Павловна.
— Скрипка? — Она удивленно скользнула по афише своими блестящими веселыми глазами. — Вот уж не думала, что ты интересуешься инструментальной музыкой.
— Вы же у нас совсем недавно. Вы просто еще не узнали интересы всех.
Это было здорово сказано! Решительно, и вместе с тем вежливо, — не придерешься. Учительнице, казалось бы, не оставалось ничего больше, как скромно попрощаться с нами и уйти. Ну, в крайнем случае она могла бы еще сказать: «Не забудьте приготовить уроки на завтра», «Не перебегайте улицу перед быстро идущим транспортом» или еще что-нибудь в таком роде.
Но ветер на минуту стих, и к нам потянулись из-за высоких окон тоненькой ниточкой выматывающие душу звуки, и на такой же тоненькой ниточке повисла вся наша сегодняшняя затея. Галочка-Палочка приподняла правую бровь.
— Там ведь еще играют. — Она посмотрела прямо на меня.
— Играют, — уныло подтвердил я и отвел глаза в сторону.
— Честно? — быстро спросил Севрюга, на что-то решившись, и у меня сердце скатилось в ноги: неужели он ей все выложит?
— Честно!
— Мы ушли раньше. Неохота целый час торчать в очереди за пальто. Знаете, сколько народу! А эти чудики, ну, там, в зале, стали на бис вызывать.
Галочка-Палочка поверила. Глаза опять стали веселыми. Я незаметно перевел дух и сунул в карманы пальто вспотевшие руки. Все хорошо. Молодец, Севрюга!
— Кто сегодня играет? — спросила Галина Павловна.
— Нина Бейлина, — торопливо ответил я. Севрюга стоял спиной к афише и мог напороть.
— И как? Хорошо?
— Честно?
Севрюга, по-моему, переборщил: второй раз не следовало.
— Ну, конечно же, честно! — рассмеялась Галочка-Палочка. — Неужели ты думаешь, я могу сказать: нет, нечестно?
— Мне не очень понравилось, — сказал Севрюга. — А вот ему ничего. — Он мотнул в мою сторону головой. — Даже уходить не хотел. «Останемся, останемся еще».
Я смущенно хмыкнул.
— А что вы сейчас здесь стоите?
— Своих ждем. Они же все там.
— Много вас?
— Полно! Серко, Киреева, Мамлин…— стал загибать пальцы Севрюга.
— Ельцова, — вставил я, почему-то краснея.
— Медведкин, Семенов… Голов двадцать, не меньше.
— Голов, штук, гавриков, — поморщилась Галочка-Палочка. — Как будто нельзя сказать нормально: человек.
— А это еще неизвестно, — сказал Севрюга.
— Неизвестно — что?
— Из всех ли получатся люди.
— Да знаешь, Копыльцов, я тоже как- то насчет всех не уверена, — согласилась вдруг Галочка-Палочка. — Что же вы мне не сказали, я бы тоже с вами пошла… Билеты, смотрите, не выбрасывайте. Соберешь их завтра у всех, Копыльцов.
— Лучше Петух, — предложил Севрюга. — Он поаккуратней. А я еще потеряю.
— Ну, хорошо, пусть ты, Томилин. Соберешь и сдашь пионервожатой… У нашего класса реальные шансы выйти на первое место. Только бы не подвел кто- нибудь…
Галочка-Палочка опять посмотрела на меня, словно подвести класс мог именно я.
Она попрощалась и пошла, не забыв все-таки сказать на прощанье, чтобы мы застегнули пальто на все пуговицы и поправили шарфы. Мы дружно застегнулись и так же дружно расстегнулись, когда красная вязаная шапочка поплыла, покачиваясь, на гребне людского потока.
— А здорово она тебя! — Я хихикнул. — «Насчет всех не уверена».
Севрюге не понравилось.
— Пользуется своим служебным положением. Я бы ей тоже мог сказануть.
— Нет, а все-таки здорово, сознайся… Что им там неймется?
За окнами долго громыхали, даже вроде бы кричали хором, и я ждал, что вот-вот снова потянется скрипичная ниточка. Но нет, концерт окончился. Начиналась наша работа.
В дверях появилась первая пара. Старик под руку со своей старушкой. Остановились, подняли воротники, напуганные буйным ветром. Севрюга к ним со всех ног:
— Билеты у вас остались? Отдайте, пожалуйста.
Эти отдали безропотно. Даже ничего не спросили. Другие полюбопытнее:
— Зачем вам билеты?
Ответ был заготовлен заранее:
— Собираем коллекцию. Как марки. Или как монеты, знаете?
— Марки — знаю. Монеты — знаю. Даже наклейки со спичечных коробок знаю. А вот про коллекцию билетов впервые слышу.
— Новая мода такая… Ну, отдайте, клянчили мы.
Удивлялись, смеялись над нами, но все равно отдавали — кому эти бумажки нужны? Только один молодой, лет, наверное, семнадцати, пожадничал:
— Я сам собираю.
Севрюга толкнул меня в бок: слушай!
— И много у тебя?
— Штук четыреста.
— А двойники есть? Давай меняться, — предложил Севрюга. — Три симфонических на один цирк.
Я не выдержал, прыснул. Жадина сообразил, что его разыгрывают, разозлился, обругал Севрюгу и пошел, задрав подбородок…
Пришлось побегать, не у всех ведь были билеты, многие успели выбросить.
Последними вышли Ельцовы, наши соседи по дому: мама Ельцова, Катька Ельцова— она учится в нашем классе, и Зоечка Ельцова, ее младшая сестренка. Все в платках и серых шубах, все толстенькие, румяненькие, страшно похожие друг на друга, одна большая, вторая поменьше, третья совсем маленькая, как набор матрешек.
У них я билеты просить не стал, только шепнул Катьке, чтобы притащила завтра в школу.
— Зачем? — удивилась она.
— Нужно.
Катька больше ничего не спросила. Раз нужно — принесет.
Она девчонка свойская, уж тут проверено.
Мы сосчитали свои трофеи. Девятнадцать штук. И еще Катькиных три. Двадцать два.
— Считай, лира есть! —обрадовался Севрюга. — Не зря все-таки подвергали риску свое молодое здоровье. — Он передал все билеты мне: — На, вручишь завтра Главбуху. Пусть нам припишут.
— Куда теперь?
— К шоферу.
— Насчет металлолома?
— Ага.
— Думаешь, выйдет?
— Пятиклашки обскачут, если не выйдет. Они знаешь сколько натаскали — страх!
Мы зашагали в центр. Ветер швырял в глаза целые пригоршни снега, приходилось все время отворачиваться.
— Зайдем на почтамт, погреемся, — предложил Севрюга.
Мы сели на скамью возле необъятного стола с десятком разбросанных на нем ручек, похожих на маленькие, аккуратно отесанные бревнышки, особенно, если на них смотреть сверху, вроде как с самолета. А чернильницы-невыливайки, тоже, когда смотришь на них сверху, наверное, похожи на бензохранилища…
— Ты уже летал? — спросил я.
Севрюга покачал вытянутыми ногами.
— Детский вопрос! Какой у нас век?
— А все-таки?
— Тысячу раз! На «АН-2», на «ИЛе». На реактивных. На вертолете. Хватит тебе?
— А на вертолете как? — попытался я его поймать. — Они разве не военные?
— Во-первых, не все. Во-вторых, у папы полно друзей — военных летчиков.
— А кто твой папа?
Севрюга у нас в классе с начала учебного года, мы с ним вроде как друзья, а что я знаю про его родных? Он вообще редко говорит о себе.
— Что молчишь? Секрет?
Севрюге не понравилось. Бровями задвигал, скривил рот. Но все же сказал:
— Он тоже летчик.
— Здесь?
— В Заполярье.
Врет? Нет, не похоже. К тому же я знал, что Севрюга живет не дома — у тетки.
— И мама твоя там?
Он ни с того ни с сего взял, да и поднялся.
— Пошли, хватит рассиживать. Ты домой?
Я хотел сказать — да. Куда же еще, не в пионерскую же комнату домоуправления, где на всех ребят двора одни только шахматы без белого короля. Но тут вспомнил, что у меня недалеко от почтамта родственники завелись.
— Нет, к братцу заскочу, к Кириллу. Племяшка у меня там растет, — пояснил я.— В январе четыре стукнет. Старушенция!
Конечно, персональная племяшка не папа — полярный летчик и даже не самолет-вертолет. И все-таки… Севрюга мог бы не пропустить мою племяшку так безразлично, мимо ушей, хотя бы из вежливости.
Но он молчал. Это уже было обидно, и я двинул напролом:
— Мне еще за десяток только перевалило, как я стал дядей. Не у каждого так, верно?
— Верно, —согласился Севрюга без капли зависти, —На, держи. — Он вынул из кармана свою теплую шершавую руку. — Мне сюда…
Мы расстались, и я нырнул в узкий, набитый снегом переулок.
Мой старший брат Кирилл уходил от нас трижды. Первый раз очень давно, я тогда совсем еще маленьким был. Но все равно хорошо помню, потому что два дня дом ходуном ходил. Мама плакала, папа ее утешал. То и дело приходили незнакомые люди, из школы Кирилла, с маминой работы. Спрашивали: «Ну как, не нашелся?». А потом приехал из соседнего города дядя Миша, папин брат. Втолкнул в комнату Кирилла и пропищал: «Развели тут культ личности! Весь мир существует, видите ли, только для него!»
Дядя Миша большой и грузный, как медведь, а голосок у него тонкий-тонкий.
Оказывается, Кирилл что-то попросил у папы, а папа не дал. Кирилл сильно обиделся и убежал к дяде Мише.
А потом Кирилл ушел от нас, когда женился на Лене. Правда, ушел недалеко, всего-навсего в соседнюю квартиру на нашей же лестничной площадке. Там как раз освободилась заводская комната, и папа договорился, чтобы ее выделили Кириллу: он окончил политехнический институт и потом должен был работать на папином заводе. Но Кирилл с Леной, хотя и переехали, все равно целые дни пропадали у нас, особенно после того, как у них родилась Дашка. Лена не знала, что с ней нужно делать, боялась даже на руки брать, и мама обучала ее всяким пеленочным приемам. Они у нас и завтракали, и обедали, и ужинали. Кирилл располагался в большой комнате со своими чертежами, а меня, несчастного, с учебниками и тетрадками загоняли на кухню. И я не понимал, зачем Кириллу с Леной понадобилось от нас уходить? В своей комнате они только ночевали, а уж спать-то не все ли равно где. Вполне можно было у нас на раскладушках.
Зато после того, как Кирилл ушел в третий раз, два месяца назад, он вообще перестал у нас появляться. Лена с Дашей еще заходили, больше днем, когда я был в школе, а Кирилл за все время так и не выбрал свободной минуты заскочить к нам. Да и не в свободных минутах дело, хотя мама и твердит, что мальчик (так она называет Кирилла) очень занят на работе.
Кирилл сменил квартиру, поскандалив с отцом. От меня это тщательно скрывали, говорили, что просто Кирилл нашел более удобную жилплощадь, но я все равно догадался. Они очень смешные и наивные, мама с папой, когда хотят что-нибудь утаить. Переглядываются многозначительно, перемигиваются, и только привлекают внимание. А мне много ведь не надо: где услышу слово, где намек, где сам додумаю — и все.
Одного только я не узнал: из-за чего именно Кирилл с папой поругались. Спросил у мамы напрямую, но она только вздохнула и сказала:
— Очень плохо, Петух, когда отец с сыном в одном месте работают.
Значит, что-нибудь по работе. Они и раньше, бывало, спорили о всяких там винтиках и шайбочках и о том, как что лучше сделать. Но тогда до ссор дело не доходило. Поспорят, покричат, помашут руками и мирно усядутся ужинать. А теперь вот…
Мне кажется, папа немного завидует Кириллу. Папа на заводе уже больше двадцати лет, сразу как с войны пришел, а работает простым конструктором. Правда, его очень ценят, выбирают на праздники во всякие президиумы, почетных грамот у нас дома целый ворох. Но вот не стал же он за все эти двадцать лет хотя бы главным конструктором завода, не говоря уже о директоре.
А Кирилл очень способный, все схватывает на лету. Не успел прийти на завод, как сразу же попал в старшие инженеры. А еще чуть позже его назначили заместителем главного технолога. Но заместителем Кирилл только числится, на самом деле его работа совсем другая. Он ходит по цехам и присматривается, где что можно усовершенствовать, улучшить, ускорить. «Расшивает узкие места производства», — говорит папа. Кирилл уже много сделал, не зря ведь его называют на заводе светлой головой.
В школе Кирилл был круглым отличником, с первого до последнего класса, и эта его слава тяжелым камнем висит на моей шее. Потому что я далеко не отличник и дома мне постоянно напоминают о былых подвигах старшего брата. Хорошо еще, что я учусь совсем в другой школе, не там, где учился Кирилл. Из всех наших учителей его знает одна Зинаида Романовна, наша литераторша, сил никаких не хватает слушать ее упреки:
— Кирилл твой брат? Никогда бы не поверила!
И все-таки брат. И все-таки я его люблю, хотя его слава мешает мне жить. И все-таки, пусть у меня не сплошные пятерки, как у него, даже не сплошные четверки, я тоже хочу стать инженером, как он. И даже не обязательно сразу старшим. Пусть просто инженером.
А вот Лена инженером не стала. Она была на курс моложе Кирилла, когда они поженились. Сначала она тоже сидела над чертежами, и Кирилл, смеясь, рисовал на них карандашом чертиков, которых она тотчас же стирала резинкой. Потом родилась Дашка, и Лена взяла отпуск. Чертежную доску поставили на время в кладовку, и так она там стоит до сих пор, заставленная ломаными лыжами, деревянным самодельным чемоданом, который наш папа привез с войны, и прочей рухлядью. Об этой доске даже не вспомнили, когда переезжали на новую квартиру, и я понял, что отпуск Лены затянулся на долгие годы.
Я не знаю, какой из Лены получился бы инженер — Кирилл говорит, что ей не хватает широты мышления. Но товарищ она, что надо. Наша дружба началась в первые же минуты знакомства. Я как раз мучился над задачей с двумя трубами, из которых никак не хотело выливаться нужное количество воды. Лена тоже воды не прибавила, но зато заставила взяться за трубы самого Кирилла, чего мне никогда не удавалось, и он решил задачу.
Мы стали с ней такими друзьями, что Кирилл начал приставать ко мне с дурацкими вопросами, вроде — не знаю ли я, за кого Лена собирается замуж?
На их свадьбе мне разрешили выпить целую рюмку вина, насовали полный карман грецких орехов. Я отыскал молоток и отправился на лестницу, чтобы быстро разделаться со скорлупой. И там я вдруг наткнулся на Лену. Она стояла, прислонившись к стене, и плакала.
Я спросил:
— Из-за Кирилла?
Она молча кивнула.
Тогда я разозлился, почувствовал себя сильным, заявил очень грозно, что раз так, то вот сейчас пойду отыщу Кирилла, отлуплю принародно и заставлю разжениться.
Лена засмеялась, поцеловала меня и сказала:
— Дурачок, я плачу от счастья.
Чем страшно меня удивила. Плакать от счастья? Разве возможно такое?
Во всяком случае, я еще никогда не видел, чтобы человек получил пятерку — и разревелся от радости. Или забил решающий гол — и пошел лить ручьи. Или проник в кино на фильм до шестнадцати— и в слезы от счастья…
На мой звонок к двери кинулась Дашка. Я слышал, как она с грохотом подтащила стул, повернула ключ в замке, сняла цепочку и лишь потом спросила:
— Кто там?
Я просунул в щель ногу и сказал басом:
— Серый волк!
Но Дашка нисколько не напугалась, наоборот, завизжала от радости:
— Заходи, заходи, пожалуйста, серый волк!
И даже разочаровалась, когда вместо волка увидела меня:
— A-а, Петух…
— Не Петух, а дядя Петр, — строго поправил я.— Ну, скажи, дядя Петр. Получишь конфетку.
— Сначала покажи! — потребовала Дашка: у нее уже был житейский опыт.
— Потом, — сказал я.—  Завтра. Я дам указание, чтобы тебе в детском саду выдали дополнительно.
— А у нас детский сад карантином заболел, — объявила Дашка, довольная, что не заглотила мой пустой крючок.
Вышла Лена. В переднике руки в муке.
— Здорово, Петушок. Снимай пальто, поможешь нам пельмени стряпать.
— Кирилл дома?
— Нет.
Не очень-то мне понравилось, как она ответила. «Нет» — и все.
— Скоро придет?
— Не знаю.
Так. Что-то у них случилось…
Я пошел на кухню, стал вместе с Леной лепить пельмени. Дашка сначала тоже помогала, вернее, мешала, потом ей надоело, и она побежала в комнату перебирать елочные украшения.
Видно, не в первый раз: в мусорном ведре сверкали красивые разноцветные осколки.
Лена все молчала. Это было на нее не похоже,
— Поссорились? — покосился я.
Она покачала головой и отвернулась.
Но я успел заметить слезы на глазах.
— Опять ты скажешь, что плачешь от счастья.
Она снова покачала головой, но ничего не сказала.
— Он ударил тебя?
— Ты что! — она даже удивилась, подняла голову.
— Тогда чего плачешь?
— Не так все просто, Петушок.
Вот это мне уже совсем не понравилось.
— Петушок не поймет, да? — я долепил последнюю пельмешку и встал. — Петушок дурачок, да? Совсем еще маленький? А, между прочим, Петушок уже давно дядя! Хочешь, я сам тебе скажу?
Комната на середине была перегорожена большим книжным шкафом; в нижней части его лежали скатанные в рулоны чертежи. Я порылся в них и быстро нашел то, что искал: две пустые бутылки из-под водки. У Кирилла была привычка заворачивать их в чертежи.
Я вынес бутылки на кухню.
— Это?
Лена кивнула.
— И это тоже. Но главное, он стал другим. Ну, как тебе объяснить? Чужой какой-то. Шутит зло… Как будто он все- все на свете понял, как будто раскусил всех людей. И как будто теперь он знает, что они все недорого стоят…, понимаешь?
Я пожал плечами:
— И понимать нечего. Ты его почаще критикуй и не корми пельменями.
Лена вздохнула.
— Хорошо, Петушок, попробую… Ну, ждем еще пять минут — и за стол. Даша, помой ручки!
Что-то тут было не так — я же понимаю, не хотела она мне всего рассказывать. Я пошел в комнату, включил репродуктор— может, музыка хорошая?
Музыки не было: кто-то выступал. Голос показался мне знакомым: басовитый такой, немножко с хрипотцой. Подумал я и вспомнил: писатель Звягин! Я видел его однажды на встрече в детской библиотеке. Он забрал у всех бумажки, по которым ребята готовились выступать, и стал въедливо выспрашивать, что нам нравится и что не нравится в его книжках и почему нравится или не нравится.
Тогда, на встрече, писатель Звягин говорил интересно. Я сел против репродуктора и стал слушать. Писатель рассказывал о человеке, который лежит недвижно вот уже сколько времени, зрение почти совсем потерял, а все равно мужественно борется с болезнью и даже книгу стал писать о своей жизни…
Тут ввалился Кирилл. От него попахивало водкой, но пьяным он не был, только слегка навеселе. Мне он обрадовался:
— О, кого я вижу! Родная кровь! — Он взъерошил мне волосы и потянулся к репродуктору. — Сезам, заткнись!
— Погоди! Это писатель Звягин. Про человека одного рассказывает.
— Все мы люди…
— Без глаз, а книгу пишет,
Кирилл рассмеялся:
— Треплется, а ты уши развесил. — Он выключил репродуктор.
Лена внесла тарелку пельменей. От них шел аппетитный пар.
— Нет, нет, Лен, пельмени ему не давай, сначала яичницу, — Кирилл все еще смеялся. — Ты ведь любишь глазунью, да, Петух?
— Ну и что? — Я приготовился к подвоху. У него не поймешь, когда он шутит, а когда всерьез.
— Не надо, Кирилл, — сказала Лена.
— Лен! —Он сжал губы.
Лена встала, ушла на кухню. А Кирилл подсел ко мне, стал расспрашивать, как дома, как мама с головной болью.
— А что сам не заходишь?
— Запарка, Петух, такая запарка. Но на днях забегу непременно. Обнаружилась тут крабоносная жила в одной торговой точке. Ну, а Новый год, салат и прочее— сам понимаешь. Закину вам тройку банок. Старушке будет приятно, как ты думаешь?
— Особенно, если ты такой заявишься, — сказал я строго.
— Это? — Он дыхнул. —Сегодня премию за рационализацию получил. — Вытащил из кармана пачку десятирублевок, швырнул небрежно на стол. — Лен! — крикнул он на кухню через открытую дверь. — Можешь завтра отправляться за стиралкой.
Вошла Лена, внесла на тарелке глазунью. На деньги она даже не посмотрела. Кирилл снова сжал губы, сузил глаза:
— Лен!
— Что ты к ней прицепился? — спросил я.— Лен да Лен.
— Ничего! — отрезал Кирилл. — Знай себе наяривай!
Я ткнул ложечкой полужидкий желток, но он лишь спружинил под нажимом. Я нажал сильнее — ложечка погнулась, а яичнице хоть бы что. Чудо!
— Может, этим? — Кирилл, уже улыбаясь, протянул нож.
Но и нож не брал эту странную яичницу.
Кирилл теперь не просто улыбался, а хохотал.
— Не старайся зря, Петушок, — сказала Лена. — Она из сверхупругой пластмассы.
— Зачем ты! —Кирилл стукнул кулаком по столу, — Обязательно надо навредить, что за характер… Ладно, каюсь, Петух, пошутил. Привез тут один тип из Италии. Но грех свой искуплю… Хочешь винограду?
Но теперь я знал, что это будет за виноград.
— Тоже из Италии? Ешь сам!
— Ну-ну, обиделся… Давай, Лен, пельмени, только погорячей…
Мы поели пельменей, настоящих, не пластмассовых. Кирилл вдруг вспомнил, что у него где-то припрятана четушка водки. Устроил шумные поиски, включил в них Дашку, а потом взял, да и выволок бутылочку, как фокусник, из своего же кармана. Дашка смеялась взахлеб.
Кирилл выпил, повеселел еще больше. И так как Дашке было уже время укладываться спать, принялся за меня. Вот скажи ему, как я учусь! Достаточно ли высоко держу знамя отрочества, врученное старшим братом? Правильно ли использую передовой опыт, накопленный человечеством?
— Чего-чего? — не дошло до меня насчет опыта.
— Знаешь, где хранятся мои школьные тетради?
Я — и не знаю! В сундуке, конечно, в кладовке. Раньше я тайком нередко заглядывал в них, надеясь извлечь практическую пользу из семейной святыни.
— Вот и пользуйся.
— Спасибо! Попробовал! Хватит!
— А что?
— Пара — вот что.
— Не может быть! —не поверил Кирилл.
— Может… По литературе сочинение. Образ кого-то в чем-то, уж не помню. Списал, а у тебя слово в слово, как в учебнике.
— Мстишь за яичницу? — Кирилл обиженно выпятил нижнюю губу. —Я из учебников никогда не сдувал, ни до седьмого, ни после. Из брошюр всяких, из малоизвестных журнальных статей — это пожалуйста. А из учебников… Что я, сам себе враг?
— А я тебе говорю: слово в слово. Хорошо, Витька Серко заметил—мы с ним тогда на одной парте сидели. Я и тетрадь не стал сдавать. Пара — и все. А так верный кол, да еще родителей в школу за наглость.
Кирилл долго не хотел верить, а потом все-таки сообразил:
— Наверное, в мое время была брошюра, а потом ее автор написал учебник.
Ему слава и почет, а тебе пара. Диалектика! — рассмеялся он. — Одному гадость, другому радость… Лен! Лен, ты слышишь! — крикнул он. — Премия за четвертый квартал, считай, в кармане. Директор сегодня на совещании сказал.
Лена не отозвалась, возилась с Дашкой, племяшка моя что-то раскапризничалась, не хотела укладываться, все требовала, чтобы ей подали в кроватку картонную коробку с елочными игрушками — еще не все переколотила.
— Между прочим, — вспомнил я, — тебе пакет пришел, от твоего Вальки Горбунова.
Кирилл встрепенулся.
— Как! На ваш адрес?
— Ага! Его жена прислала. «Валя срочно уехал в командировку, просил отправить, а я нашла только старый адрес…»— прочитал я на память.
Удивительное дело: всякие никому не нужные пустячки я запоминаю отлично, зато какое-нибудь необходимейшее «нелепо ли ны бяшеть» дольше суток у меня в голове не держится. Вызовут в течение суток — хорошо, а поднимут на вторые— пропал!
Кирилл вскочил, лицо злое-презлое:
— Ах, дура она, дура! И Валька тоже хорош, нашел кому доверять! А ты зачем пакет вскрыл? —вдруг накинулся он. — Что за привычка?
— Да ты что! — воскликнул я.— Соседи так принесли. Их Маруська случайно раскрыла.
— Случайно, случайно! Знаем мы эти случайности! До чего же все-таки пакостные людишки… Отец тоже видел?
— Нет, он уже на работу ушел.
— А сейчас дома?
— Не знаю. Вообще-то говорил — партсобрание.
Кирилл выбежал в переднюю, набросил синее пальто с серым каракулевым воротником — новое; раньше он носил демисезонное.
— Ты к нам? Погоди, я с тобой.
Но он не стал ждать. Сильно хлопнула дверь.
Как же! Пакет от Вальки!
Валька Горбунов учился вместе с Кириллом в политехническом, они дружили, и никому в нашем доме их дружба не нравилась. Папе — потому, что Валька имел привычку одалживать и не возвращать самые ценные книги, маме — потому, что Валька, как она говорила, дурно влияет на Кирилла, хотя я так и не понял, в чем проявилось его дурное влияние. Валька не курил, не пил, не хулиганил, не ругался, наоборот, был очень вежливый и тихий. Я даже удивлялся: почему он не нравится маме, такой положительный? Ведь моих друзей-приятелей она как раз гоняла за то, что они сильно шумели и громко смеялись.
Что касается меня, то я не любил Вальку Горбунова только за одно: он никогда не выполнял своих обещаний. Вот, например, раззадорит, раззадорит меня рассказами о том, какая у него дома на столе лежит великолепная польская марка, специально для меня приготовленная, пообещает завтра же принести — и не принесет, ни завтра, ни послезавтра, никогда. Или возьмет с собой условие запутанной задачи по арифметике, скажет: «Решу» — и с концом. А я ведь на него надеюсь, я ведь сам не решаю. И в результате неприятность. Не у него, конечно, — у меня.
Когда они закончили политехнический, Валька Горбунов плюнул на назначение и махнул на берег Черного моря, устроился там по блату на родственный нашему завод. Некоторое время он не давал о себе ничего знать. А потом однажды приехал в командировку, жил у нас целых две недели, и вот с тех пор они с Кириллом снова сдружились, еще крепче, чем прежде. То и дело шлют друг другу письма и пакеты — такие, как сегодня. Ничего интересного, я не раз смотрел. Какие-то рисунки, какие-то чертежи, технические тексты. А вот Кириллу интересно. До того интересно, что вот сейчас он, как узнал о пакете от Вальки, так сразу за ним и помчался.
Двинул домой и я. Дашка спит, Лена сегодня какая-то кислая.
Лена сунула мне леденцов на дорогу. Оставив открытой дверь, вышла на лестницу.
— Ты маме не рассказывай, ладно? — лицо у нее было виноватое.
— Про что не рассказывать? — не понял я.— Про бутылки?
— И про бутылки тоже.
— А что ты боишься? — искренне возмутился я.
— Все равно, Петушок, не надо. Она расстроится.
— Ладно! —Мне стало Лену жаль. Видно, с Кириллом ей не сахар.
— Взяла бы и ушла к нам. У нас как раз две раскладушки: одна тебе, другая Дашке. Пусть сам себе сочинает свои обожаемые пельмени.
Лена улыбнулась, натянула мне шапку на глаза:
— Советчик!
Я фыркнул…
На улице носом к носу столкнулся с Севрюгой.
— Давненько не виделись! — воскликнул я.— Что-то ты потолстел за эти десятилетия.
— Годы! —ответил Севрюга мне в тон. — Старость не радость… К старости даже коты толстеют.
— Как шофер? Договорились?
— Носит его где-то.
Мы прошли вместе квартала два, сгрызли в два рта все Ленины леденцы.
— Где ты живешь? — спросил я.
— Моя хата с краю. — Он показал на новый дом из крупных блоков.
— Забрести к тебе, что ли? Дома делать нечего.
Севрюга замотал головой.
— Не, не! Тетка поднимет шум.
— Мы тихо.
— Все равно. Шизофреничка!
Он торопливо попрощался и забежал в первый подъезд. А я шел и думал: почему же все-таки Севрюга не захотел, чтобы я к нему зашел. Ведь у меня он был, — правда, недолго, — уже раза три.
В шизофреничку-тетку я не очень-то поверил.
Дома, как и следовало ожидать, никого не было. Мама на курсах кройки и шитья, папа еще не вернулся с завода. Я зашел к соседям за ключом. Тетя Нюра сняла его с гвоздя, подала мне.
— Кирюша ваш прибегал.
— Знаю, — буркнул я. Сейчас начнется допрос — тетя Нюра без следствия не может.
— Пьяненький. Что он?
— Вам показалось. — Я незаметно отступил к двери.
— Ну да, я два года на свете прожила, тверезого от кирного не отличу. Как они с Леночкой-то?
— Здорово! Как голуби. Сидят на подоконнике, воркуют, зерна клюют.
— Погоди, Петь… Ну и ребенки пошли!..
Больше я не слышал. Выскочил на лестницу.
Едва войдя в переднюю, я почуял запах хвои.
Елка! Мама купила елку к Новому году. Зажег свет. Так и есть! Даже целых две. Довольно жалкенькие, общипанные, лапы редкие. Но из двух вполне можно соорудить одну приличную.
Я взял на кухне нож, пошарил в шкафу, обнаружил шпагат. Взялся с увлечением за работу. Пусть мама не говорит, что я ничего не делаю для дома.
Одна елка быстро превратилась в кривоватую палку, зато другая стала разлапистой и густой. Не стыдно игрушки вешать на такую.
Сюрприз так сюрприз! Слазил на антресоль, выволок ящик с елочными украшениями. Но развесить их не успел. На лестничной площадке загремели ключи. Мама. У нее одной их целая связка.
Она вошла, всплеснула руками:
— Какая прелесть! Папа принес?
— Ну да, папа! —я самодовольно улыбался. — На никого другого ты, конечно, не можешь подумать.
— Неужели ты?
— А вот представь себе такой фантастический случай. Твой сын из двух палок выстроил одну елку.
Мама переменилась в лице.
— В передней стояли? В этом углу? Ой, Петька, опять ты набезобразничал! Елки ведь не наши.
— Как не наши?
— Одна Раскалюкиной, другая провизорши из третьего подъезда. Они побежали в очередь за мукой и поставили их к нам на время…
С ума сойти — какое невезение!
Впрочем, все обошлось. Провизорша получила от Раскалюкиной два килограмма муки и отреклась навечно от своей доли гибридной елки. Раскалюкина, очень довольная, тотчас же уволокла мою елку, а заодно остаток веток на четвертый этаж.
Ручаюсь, она тоже, как и мама, считала, что я просто набезобразничал.
Я так расстроился, что лег спать раньше времени. Уже сквозь сон услышал, как вернулся с завода папа, как стал рассказывать на кухне приглушенным голосом о своем собрании. Там очень хвалили Кирилла, и папу почему-то это беспокоило.
Странные люди родители. Ругают нас — они беспокоятся. Хвалят —тоже беспокоятся.
Сами себе заботь придумывают.

Мы, которые оболтусы
Утро началось с мелких неприятностей. Проснувшись, я не обнаружил на стуле своей коричневой вельветовой куртки на молнии. Вместо нее висел серый школьный френч, который еще в самом начале учебного года я с умыслом запихал в недра стенного шкафа под старые папины пиджаки и пальто.
Я схватил френч и босиком побежал на кухню. Мама там жарила яичницу.
— Не надену я это форменное барахло!
— А что наденешь?
— Куртку.
— Мокрую? Я ее замочила. Надо же когда-нибудь выстирать.
Пришлось напялить ненавистную серятину, расцвеченную на самых видных местах фиолетовыми чернилами.
Потом долго не было автобуса. В свеженькие чистенькие сугробы возле остановки прямо из своих дымоходных спален ныряли черные, перепачканные воробьи. Трепыхались в снежной ванне и выбирались оттуда такими же закопченными.
Подошел автобус, прекратил воробьиное купанье. Шофер вылез из кабины, хлопнул дверцей и отправился любезничать с киоскершей «Союзпечати». Я тихо злился. Не мог выбрать какой-нибудь другой день для своих ухаживаний, именно сегодня, когда до начала уроков у меня еще столько дел!
— Чего не едешь? — наконец крикнула шоферу кондукторша.
— Пусть побольше пятаков набежит. Ах так, мы тебе не люди, а пятаки! В отместку я не стал брать билет. Так и ехал почти до самой школы. Потом все- таки взял: вдруг на остановке контроль? Как тогда? Доказывай, что я не от жадности, а по идейным соображениям. Все равно не поверят.
Катька Ельцова уже сидела за своей партой и, заткнув уши, чтобы не слышать шума, зубрила теорему по геометрии. Я отдернул ее руку от уха:
— Принесла?
Она отдала мне три билета, я присоединил их к остальным, пронумеровал быстренько красным карандашом, подшил в тетрадочку и понесся к Главбуху.
Главбух — это никакой не бухгалтер, даже не счетовод, а просто наша пионервожатая Валентина Александровна. Новая пионервожатая.
Вот до нее у нас была вожатая, так вожатая! Такая же, как мы, и никто ее никаким начальством не считал, звали просто Верой, и ей даже в голову не приходило обижаться. А какие у нее были крученые подачи — ни за что не взять, отлетает мяч в сторону и все. И по шесту лазила — будь здоров, и стометровку бегала лучше всех в городе… А потом девчонки пошли шушукаться, что Вера наша кого-то полюбила, куда-то уезжает… Мы взяли и прямо спросили ее по-мужски.
— Да, ребята, — так же прямо ответила Вера. — Выхожу замуж, а он из другого города.
— Замуж?! — поразились мы. — Так ты же еще маленькая.
— Дорогие мои, мне скоро двадцать два…
А мы ее совсем своей считали!
Валентина Александровна по шесту, понятное дело, не лазит, стометровку не бегает, на «ты» себя называть не разрешает— впрочем, не знаю, кому может придти в голову сказать ей «ты». Но положительные качества у нее тоже есть. Вот, например, она очень аккуратная сама и приучает к аккуратности нас. Все пионерские дела разложены у нее по папкам, все мероприятия регистрируются в толстой книге со страницами, разделенными на всякие графы. Она в любое время может точно сказать, какой класс на первом месте по проценту опозданий, какой пионерский отряд идет впереди по сбору металлолома или по количеству членов общества охраны природы. Мы зубоскалим, но Главбуху, наверное, иначе никак. В ее руках все нити школьного соревнования за право поездки на Красноярскую ГЭС во время зимних каникул. А в этих запутанных нитях без цифр как разберешься?
В прошлом году мы тоже соревновались. Победителей обещали на лето отправить в Крым, и вся школа очень увлеклась этой идеей. Наш класс нажал активнее всех, мы даже стали аккуратно выполнять все задания по рисованию, чтобы набрать побольше очков. Образцова нас очень хвалила — в прошлом году она была нашей классной руководительницей, — Дир тоже. Мы из кожи лезли вон. И вылезли! Заняли первое место — и остались вот с таким носом. Кто-то каких-то денег не дал. Лопнуло наше Черное море, как проткнутый шар.
Поэтому мы не очень поверили в Красноярскую ГЭС. Решили не напрягать свои физические и умственные способности, как в прошлом году. Пусть побеждают другие, а мы посмотрим, короче или длиннее их нос, чем у нас. Но тут в наш класс пришел новенький — Серега. Ко- пыльцов, Севрюга, и сразу придумал, как победить в соревновании, не слишком напрягаясь, малой кровью. Что требуется для победы? Только одно: побольше эмблем. И чтобы их добыть, пошло в ход все. «Цель оправдывает средства», как сказал кто-то из учебника истории.
Главбух устало горбилась за пишущей машинкой, выстукивала одним пальцем какие-то столбики цифр. Раньше она работала в секторе учета райкома комсомола, потом у нее что-то сделалось с глазами, и на время лечения, пока зрение не восстановится полностью, ее послали на укрепление нашего боевого пионерского духа…
— Чего тебе, Томилин?
— Вот. Билеты принес. Вчера у нас был культпоход в филармонию. Эмблема причитается, лира.
— Давай сюда.
Она не спросила, что мы слушали, понравилось или нет. Лишь послюнявила пальцы и пересчитала билеты. Быстро-быстро, как кассирша в гастрономе.
— Двадцать два… Безобразие!
— Почему? — поразился я.— Двадцать два из тридцати пяти — это же хорошо! Почти шестьдесят три процента.
— А я говорю: безобразие! Галстук твой где?
— Ой, забыл!
Ни к чему так не придирается наша вожатая, как к галстуку. Без галстука ты для нее не только не пионер — даже не ученик и почти не человек.
Я вытащил из кармана пионерский галстук и стал торопливо прилаживать к шее.
— Безобразие! — не унималась Главбух. — Для чего, интересно, дается пионерский галстук?
— Чтобы носить, — сказал я уныло.
— В кармане?
— На шее.
— Вот именно! —она подняла палец. — На шее, как символ принадлежности к пионерской организации. А если в кармане, то какой же это символ? Какой, интересно?
— Никакой, — выдавил я, раз ей так интересно.
— Вот именно — никакой… Запомни!
Главбух вывалила на стол, рядом с пишущей машинкой, груду папок, нашла нужную с надписью «Лиры» и сунула туда мои билеты.
Все! Будет нам эмблема!
Класс жил своей обычной размеренной жизнью. Витька Серко торопливо сдувал с чьей-то аккуратной, обернутой в блестящую бумагу тетради домашнее задание по алгебре. Печевин взахлеб доказывал веснушчатой хохотушке Вале Комаровой, что книги про шпионов не врут. Севрюга вместе с бывшим двоечником Борькой Лопатой, которого мы всем классом взяли на поруки и дружным нажимом на Галочку-Палочку вытащили из прорыва, занимались предчетвертной математикой: сосчитывали общую сумму всех Борькиных отметок и делили их на количество. Получилось что-то около трех с половиной. В воздухе ощутимо пахло четверкой.
Две девчонки корпели над одной газетой, разодрав ее для удобства на две половины. Вообще, считалось, что мы все ежедневно читаем газеты и не хуже дипломатов разбираемся в международных делах. Даже эмблему специальную нам выделили. И верно, первое время приходилось читать: Галочка-Палочка могла поднять в любую минуту. А потом мы придумали: на каждый день в классе по тайному списку выделялось двое дежурных по международному положению; они специально готовились и добровольно вызывались рассказывать о событиях в мире. Такая рационализация позволяла нам читать газеты не ежедневно, а только два раза в месяц, в день дежурства, и очень облегчала жизнь.
Оставалось только неясным, знает ли Галочка-Палочка про нашу выдумку или нет. Мнения расходились. Севрюга, например, считал, что знает наверняка. А молчит только потому, чтобы не лишать свой класс шансов на первое место в соревновании — ей ведь тоже выгодно, если мы победим. Я допускал, что Галочка-Палочка может ничего и не знать; она ведь еще совсем молодая учительница, преподает только второй год, и где ей предвидеть все трюки такого бывалого народца, как наш седьмой «б»!
Первый урок начался, как всегда, с опоздания Митяя. Он совершенно классический враль, в жизни никогда не встречал другого такого. Он врет, и сам верит в то, что выдумывает тут же, у нас на глазах. В младших классах, когда мы эго еще как следует не раскусили и были подоверчивее, Митяй водил нас за нос, как хотел. То сообщит под страшным секретом, что он сын французского графа, потомок д, Артаньяна, отданный временно на воспитание в советскую семью. То, опоздав на первый урок, вдруг сочинит потрясающую историю о том, что ночью в доме был обыск и их соседа по квартире — мы все его хорошо знали, он работал киномехаником в «Форуме»,— арестовали контрразведчики,— он оказался шпионом одной иностранной державы. А когда после большой перемены прибегали с улицы возмущенные ребята и кричали, что вот, только что, видели собственными глазами Митиного соседа, он с ходу сочинял, что того уже выпустили: жена его сходила в милицию и обещала, что больше шпионить ему не даст.
Позднее мы Митяя раскусили, и он стал выдумывать более правдоподобно. Но все равно ему уже никто не верил. Даже в тех редких случаях, когда он говорил правду.
Вот и сейчас, только он ворвался в класс, язык на плече, мы все заулыбались. Кроме, конечно, Галочки-Палочки. Она спросила очень серьезно:
— Почему опоздал?
— Трамвай с рельс сошел, — выпалил Митяй.
Галочка-Палочка покачала головой.
— Не оригинально. Уже вчера было.
Класс сдержанно хохотнул. Митяй вытаращил глаза, но сразу же нашелся.
— Вот именно! — подтвердил он. — Два дня подряд. И что самое удивительное— на том же месте!
— Есть простое средство предотвратить эти бесконечные аварии. — Галочка- Палочка открыла журнал и сняла колпачок с авторучки. — Получай тройку за поведение. Надоело твое вранье слушать.
— Галина Павловна! Галина Павловна! — зашумели мы все. — Вы же снизите нам процент!
— Так и быть, — она снова надела колпачок. — Садись, Митя. Но в новой четверти пощады не жди… Отвечать пойдет…— Она повела пальцем по списку в журнале, и в классе установилась жуткая тишина. — Копыльцов Сергей.
Все украдкой перевели дух, а бедный Севрюга затопал к доске.
Вообще, в этот день ему не везло, его то и дело вызывали. Но он ничего, отбивался на славу.
— Смотри, как здорово стал отвечать! — сказал я ему на перемене, после четверки по химии.
— Я что, думаешь, я слабак? В Красноярске до прошлого года я ходил в твердокаменных хорошистах.
— А потом?
— Суп с котом… В милицию попал — и каюк! Стали мне колы лепить, пары — сначала один директор старался в поте лица, а за ним и другие. Ведь главное не как ты знаешь, а какая у тебя слава. Директор сказал на собрании, что я школу подвел, что я хулиган и с жульем связался — и покатился с горы снежный ком. А сюда приехал — кто я такой? Кадровый второгодник, да еще вот такой бумажный хвост за собой приволок.
— Как ты в милицию попал?
Севрюга нахмурился.
— Длинная история.
— Расскажи, а, расскажи!
— Не канючь, не интересно… Дай лучше литературу подзубрить, а то, как бы еще литераторша Зина не вытащила.
Севрюга словно в воду глядел. Зинаида Романовна первым вызвала именно его. Мы рассмеялись. Она поджала свои тонкие губы.
— Почему смех?
Стали объяснять, но она даже не улыбнулась.
— Значит, долгов наделал. Вот у меня тоже. Не могу ведь я выставить четвертную по одной устной оценке… Копыльцов, быстрее, не тяни!
— Не Зина, а Образина, — прошипел Севрюга, вставая.
У наших учителей в общем-то нет прозвищ. Зовем мы их больше по именам или по специальностям. Ну, иногда добавляем к имени еще тетю или бабу: Тетя Люда, Баба Таня. Литераторша же у нас— когда Зина, а когда и Образина. И вовсе не потому, что она какая-нибудь там уродина. Просто, у нас две Зины — она и ботаничка тоже. Можно запутаться. А у литераторши фамилия подходящая — Образцова, и образами нас к тому же замучила: образ Гринева, образ Маши Мироновой, образ Савельича. До того довела, что однажды Витька Серко даже сочинение написал: «Образ лошадей в «Капитанской дочке». «Сначала лошади бежали дружно, потом они пошли шагом и скоро стали. Стояли, понурив голову и изредка вздрагивая. Потом лошади тяжело ступали по глубокому снегу». Зина влепила Витьке единицу и потащила к директору на проработку.
Вот тогда мы ей в отместку и сообразили, что Обра+Зина=Образина.
А так она даже красивая, когда, конечно, не вредничает.
К Севрюге Зина явно придиралась, долго гоняла по старому материалу: ехидничала, как могла. Но он держался молодцом, почти на все вопросы ответил. И класс прямо ахнул, когда она за такое старание наградила его трояком.
Севрюга не выдержал:
— Это несправедливо, Зинаида Романовна.
— Ты где научился учителям замечания делать? — вскипела Зина. — Уж не в детских ли приемниках милиции? Смотри у меня!
Севрюга побелел весь, и я испугался, что его сейчас понесет. Но он сдержался. Сказал глухо:
— Вы просто меня провоцируете.
— Вот как? Очень мило. Почему ты так думаешь? Скажи! При всех!
— Не скажу. Трешку схватил—и ладно. А так еще припишете мне нарушение дисциплины, и классу будет большой минус в соревновании. Вот дайте слово, что не припишете — скажу.
Ой, как он здорово! У Зины лицо пошло пятнами.
— Ну, скажи.
— Даете слово?
— Хорошо, даю.
— В прошлом году вы обещали ребятам Крым, если ребята победят. Они победили, а ваш Крым оказался самой настоящей липой. Вас за это сняли с классного руководства, и вам обидно. Вот вы и стараетесь нам снизить оценки, чтобы мы и теперь не поехали никуда.
В классе стало тихо-тихо, словно уроки уже кончились и все ушли.
И вдруг Зинаида Романовна заплакала. Не рев подняла, конечно, как наши девчонки, когда их стукнешь, а просто в глазах у нее появились слезы, она схватила журнал и выбежала из класса.
Сразу поднялся шум, все заговорили, загалдели:
— Что ты наделал, Севрюга!
— Все! Нет больше Красноярска!
— Разве ей можно верить на слово?
Одна только Катька Ельцова сказала:
— Ребята, вот как хотите, а мне Образиночку жалко. — И сама чуть не плачет.
И что самое странное — мне тоже было ее немножко жаль. В голову лезли всякие ее добрые дела: как она однажды весной, еще в пятом классе, отменила урок и повела нас в парк; как Людке Синицыной двойку зачеркнула, когда узнала, что у нее день рождения… Но, с другой стороны, ведь и Севрюга не виноват. Она поступила несправедливо, и он молодец, сказал прямо, что весь класс про нее думает.
Теперь мы ждали, что Зина вернется к нам с Диром. Или, если Дира нет в школе, с Папой Вторым. Лучше бы, конечно, с Папой. Тогда, может быть, еще обойдется.
Выслали разведчиков к учительской и к директорскому кабинету. Но они тотчас же влетели обратно с шипеньем:
— Идет!
Зинаида Романовна пришла одна. Совершенно спокойная. Вроде и не она вовсе только что плакала.
— Давайте продолжать урок.
И стала рассказывать про свои любимые образы. А мы с Севрюгой тихонько гадали, что же произошло:
— Дира нет.
— И Папы Второго тоже.
— Нет, он здесь — я видел на перемене. Просто Папа уговорил ее не подымать шума. Думаешь, если шум, им приятно?
— А, может, она не сказала?
— Ну да!
Как бы там ни было — обошлось. Но все же интересно: сказала она или не сказала?
Следующим уроком была геометрия — снова Галочка-Палочка. Она вошла в класс явно расстроенная и сразу спросила:
— Что вы наговорили Зинаиде Романовне?
— Ничего, — ответили мы, изобразив простодушное удивление. — Она разве жаловалась?
— Нет, просто сказала, что вы — ужасный народ. Что бога в вас нет.
— А мы и в самом деле атеисты, — повел в сторону Севрюга. — Галина Павловна, откуда такое слово — атеист?
Но Галочка-Палочка не поддалась.
— И все-таки, что у вас тут произошло?.. Не хотите сказать? Вот ты, Копыльцов.
Севрюга встал нехотя.
— Так, поговорили по душам.
— Может, и со мной поговорите?
— Повода нет, — Севрюга сел, и она отступилась.
Но напрасно мы думали, что этим все завершилось. Только началась последняя перемена, в класс втиснулся Папа Второй. Поправил завитушки, которыми маскировал посадочную площадку на макушке, откашлялся, как перед длинной речью, но сказал — короче не придумаешь:
— Дураки!
Катя Ельцова замерла с открытым ртом. Она нас всех гоняла, когда мы в классе обзывались, и тут, видно, чуть- чуть не сделала замечания самому Папе Второму.
Папа был большим и толстым, в узкие входные двери школы он пролезал только боком, и малыши-карандаши из первого класса хлопали в ладоши и орали в восторге: «Эй, ухнем!». А когда Папа хмурил свои брови, он становился таким грозным, что у тех, кто его еще не знал, перехватывало дыхание. Но мы уже были с ним отлично знакомы и не боялись ничуть. Несмотря на весь свой бармалейский вид, завуч не раз выручал нас из всяких бед, больших и малых. Папой Вторым прозвали его тоже не зря: он сам говорил, что в школе завуч замещает пап, и к нему можно обращаться решительно со всеми делами.
— Да, да. — Папа Второй совершенно серьезно посмотрел на Ельцову. — Я констатирую печальный факт. Гайдар в шестнадцать лет командовал полком, а вы…
Он водрузил на свой рыхлый нос очки в тонкой оправе, вынул из книги, которую принес с собой, сложенный вдвое лист, и стал читать, торопливо, без всякого выражения, проглатывая окончания слов:
«Директору школы такой-то от учительницы Образцовой Зинаиды Романовны заявление…»
— Нажаловалась, — прошептал Севрюга.
Он не угадал.
«…Я обещала своему классу поездку в Крым в качестве премии за победу ПП в соревновании. По известным Вам обстоятельствам деньги на поездку не были выделены, я потеряла в классе всякий авторитет, почему и прошу освободить меня от классного руководства…» Вот так!
Мы молчали. Значит, она сама. Значит, ее не сняли…
— А какие известные обстоятельства? — спросил кто-то.
— Вам знать не полагается. Только Зинаида Романовна здесь совсем не при чем. Ясно?
— Ясно! — ответили мы.
— Что будете делать?
— Извинимся, — опять прошумели мы.
— Вот это мужской разговор! — Папа Второй снял очки, покосился на Катьку Ельцову и добавил: — От слова «мужество».
Он вложил лист обратно в книгу и шагнул к двери. Половицы сгибались под его гигантскими ногами. Говорили, что он носит сорок шестой размер и выписывает ботинки из специального московского магазина для великанов.
Что ж, извинимся, раз надо. Мы народ не гордый.
Но я лично почувствовал себя как-то неважно. Да и Севрюга, кажется, скис…
На следующий день Витька Серко ворвался в класс с убийственной новостью:
— Мальки готовят свой личный новогодний утренник с концертом!
Даже верить не хотелось. Вот до чего додумались наши главные соперники из пятого «а»! Свой концерт — верная лира, и еще какая — высшего сорта! А если пятиклашки обскачут нас по лирам, да плюс еще их преимущество по металлолому — плакал тогда наш Красноярск горючими слезами.
Разумеется, мы расстроились. Один Севрюга не растерялся, вспрыгнул на парту:
— Люди, без паники! Витька, бери бумагу и карандаш.
— Зачем?
— Будем выявлять таланты. Мы тоже свой утренник проведем.
— Что мы — маленькие? Не утренник, а вечер, — тут же внесли девчонки важную поправку.
— Правильно! И с танцами!
— И объявление напишем: «Лицам старше шестнадцати вход воспрещен», — заработала творческая мысль класса.
Витька разграфил лист.
— Таланты — в очередь на регистрацию!
Я фыркнул:
— Будешь ждать до вечера. Какие у нас таланты?
— Номер один, например, — указал на меня пальцем Севрюга.
— Я?!
— На губной гармошке дуешь? Вот тебе сразу целый концертный номер.
— Да ты что! Одну только «Полечку» и ту плохо.
— И хватит! А плохо ли, хорошо — кто разберет.
Витька Серко провозгласил:
— Выступает заслуженный артист республики Петр Томилин. Венгерская полька. Музыка народная. На губной гармошке исполняет автор… А? Здорово?!
Все зааплодировали. Я представил свой шумный успех на сцене и поклонился важно.
— Бис! Бис! — закричали девчонки.
— Да, а как если и правда на «бис»? — спросил я.
— Сыграешь свою полечку по второму кругу, только помедленней, — посоветовал Севрюга. — Пиши, Витька… Первый номер: Петух на губношке.
Вторым номером записали, конечно, Галку Ходоренкову. Она на всех школьных вечерах читала стихи. Читала, по- моему, плохо, просто никудышно, завывая и закатывая глаза. Я, сидя в зале, краснел и бледнел, боясь, что вот сейчас кто-нибудь расхохочется, а за ним и все остальные. Но никто почему-то не хохотал, а наоборот, всем Галкино воющее чтение очень нравилось и ей всегда хлопали.
— А третьим пусть выступит Митяй, — предложил Витька.
Митяй рот раскрыл:
— А что я могу?
— Наплетешь что-нибудь с ходу.
Так и записали: показательное выступление чемпиона мира по вранью в полусреднем весе.
Митяй сиял…
Наша музыкантша Ира Сереброва милостиво согласилась сыграть на пианино.
— Как вы думаете, что лучше: Лист или Шопен? — томно спросила эта ломака.
— На собственный выбор, — великодушно разрешил Севрюга. — Только чтобы не очень длинно и не очень нудно. Чаще пальцами по клавишам вот так, — он провел ногтем большого пальца от края до края парты.
— Тогда, пожалуй, Лист…
В прошлом году Ира мне нравилась больше всех наших девчонок. Но потом Галка мне сказала по-секрету, что она на переменках натирает губы зубной щеткой, чтобы покраснее были. Я сперва думал, Галка треплется, но потом сам увидел: точно, у Ирки в портфеле зубная щетка. Зачем, спрашивается? Зубы в школе чистить?..
Нашлись у нас и певцы и танцоры. А Витька Серко взялся показать фокус с грецкими орехами.
— Только, смотри, опять пожара фокусами не наделай, как в прошлом году на елке, — сказал я ему в отместку: пусть не называет заслуженным артистом.
Все рассмеялись, а Витька насупился:
— А кто виноват, если мне вместо керосина бензин подсунули? Я как почувствовал, сразу выплюнул — он же ядовитый бывает.
Сколотили программу. Вот только сценки драматической у нас не нашлось, но мы и это повернули себе на пользу, придумали для нашего вечера оригинальное название: музыкально-вокально-танцевальный концерт с сюрпризом. Сюрприз мы добавили из-за Витьки: его грецкие орехи ни в музыку, ни в вокал, ни даже в танцы не укладывались. А так даже интереснее: сюрприз!
С рисования Севрюга сбежал. Риска никакого, потому что в кабинете было темно: художник весь урок показывал нам через проекционный фонарь всякие греческие и римские храмы и статуи. Храмы нам понравились, а статуи нет. У них то руки отбиты, то ноги, то головы, а то и все сразу. Мы так и сказали живописцу: неплохо бы их реставрировать, теперь ведь не то, что камням, — людям конечности приживляют. Он в ответ назвал нас юными варварами, взволнованно стал говорить про точность и достоверность, но все равно меня, например, не убедил: какая уж там достоверность без рук и без ног! И я решил про себя так: все дело, наверное, в том, что современные скульпторы не могут мрамор подобрать — ведь нужен точно такой же. Но лучше уж другой мрамор или даже деревяшка крашеная, чем показывать статуи безрукими и безголовыми.
Севрюга вернулся на перемене и сразу объявил:
— Сегодня вечером в шесть собираемся у красного гастронома.
Что случилось?
Зачем? — посыпалось сразу со всех сторон.
— Металлолом грузить. Со знакомым шофером договорился: треть наша, за погрузку. А в квитанции вроде как будто мы собирали.
— Я не приду, — заявила музыкантша. — Опять какой-то обман.
Борька Лопата скорчил рожу:
— Ах, мадам Доньша-Кихотша!
— Агитировать никого, в том числе и гениев, не собираюсь. А кто не явится, в том числе и гении, тому — во! — Севрюга помахал в воздухе костлявым кулаком.
Последним уроком шла спокойная, без всяких взлетов и падений, ботаника. Но пришел Папа Второй и объявил, что расписание меняется и сегодня вместо ботаники будет физика.
Только в школе физкабинет на ремонте.
Все сразу оживились. На уроках физики не поскучаешь. Физик рассказывает интересно, задает нам хитрые устные задачки с подвохами, решая которые надо все время быть начеку. Вот, например, как измерить высоту небоскреба с помощью будильника и секундомера? Мы мучились всем классом целые пол-урока, пока он нам сам не открыл глаза:
— Залезть на крышу небоскреба, сбросить оттуда будильник и засечь секундомером время падения.
И поставил классу коллективную двойку. Это означало, что после уроков десять человек — он их называл пленниками— должны явиться в кабинет физики стирать пыль с бесчисленных приборов и схем. Охотников в пленные всегда находилось достаточно, потому что Физик во время уборки рассказывал всякие забавные вещи и демонстрировал опыты с электричеством.
Иногда на него находило, и тогда он начинал к нам придираться. Но так как в остальном Физик был вполне приличным малым, мы прощали ему эти мелкие чудачества. А девчонки так те даже находили им оправдание. Придумали, что наш Физик безнадежно влюблен в литераторшу Зинаиду, страдает и мучается, бедный, и, когда муки становятся особенно невыносимыми, начинает рычать на нас. По каким-то своим признакам — любезно или сухо поздоровалась Зина с Физиком, улыбнулась ему при встрече или не улыбнулась и по всякой другой чепухе— девчонки даже предсказывали, как он будет вести себя на уроке. И самое удивительное, что их прогнозы иногда сбывались.
Физик пришел в класс расстроенный — все сразу это заметили. Неужели из-за своей любимой Зиночки?
Он повернулся к классу боком, спросил:
— Здорово видно?
На его шикарном лавсановом пиджаке, у левого плеча, болтался рваный прямоугольный лоскут.
Мы дружно ойкнули:
— Ой! Где вы так, Петр Антонович?
— Да вот, окно кто-то распахнул в коридоре возле учительской. Я стал закрывать, а там сбоку гвоздь… Ну-ка, Лопаткин, бегом ко мне в кабинет. — Он протянул ключ Борьке Лопате. — Возьми молоток и заколоти, пока еще кто-нибудь не напоролся.
Борька унесся, а Физик все щупал дыру в пиджаке.
— Жалко, Петр Антонович? — сочувственно спросил Ким Медведкин.
— А ты как думал? Пиджак почти новый.
— А новый всегда быстрее порвется или запачкается. Закон всемирного свинства…
— Что? — не понял Физик.
Тут делегатом от девчонок первого ряда, все время возбужденно шептавшихся между собой, встала Ира Сереброва.
— Дайте, Петр Антонович, мы зашьем.
— И не подумайте! Лучше клеем БФ, — посоветовал Севрюга и мрачно предрек: — Они испортят.
Я поддержал:
— Точно — испортят!
— Испортите? — спросил Физик.
— Слушайте их больше! — Ира Сереброва покраснела. — Мы же по труду проходили.
— Ну, раз проходили…— Физик стал снимать пиджак, но тут же передумал. — Нет, я лучше дома.
— Но почему? — не отставала Ирка. — Не верите?
— Да неудобно же перед вами в подтяжках стоять… Ну, ладно, давайте кто-нибудь сюда, ко мне, прихватите прямо на плече, чтобы не болталось.
Обрадованные девчонки показали нам язык, облепили Физика и пошли махать иглами. Он переминался с ноги на ногу, а Ирка командовала:
— Стойте смирно, а то руку пришьем!
— А говорить можно?
— Говорите, только не вертитесь…
— Так какой же там у тебя всемирный закон? — спросил Кима Физик; ему, наверное, было неловко стоять на виду у класса таким беспомощным, чуточку смешным и ощущать на себе наши развеселые взгляды.
— Закон всемирного свинства, — охотно повторил Ким. — Вот, например, бутерброд всегда падает маслом вниз. Это один из частных случаев проявления закона, — пояснил Ким ученым языком. — Или вот когда не выучишь урока — обязательно вызовут.
Все рассмеялись.
— Готово, Петр Антонович.
Девчонки отгрызли нитки, отступили на несколько шагов, любуясь своей работой.
— Спасибо. — Физик ощупал рукав. — В самом деле, держится… Ну что, как вас отблагодарить?
Все сразу загалдели:
— Не вызывайте!
Он согласился.
— Хорошо, не буду. — И тут же признался со смешком. — Я и не собирался. Есть новый интересный материал. Приготовьте тетради, будете записывать.
Мы опять завопили.
— Это нечестно, Петр Антонович! Снова вы сверх учебника!
— Мы вам пиджак починили, а вы…
— Вот она, людская благодарность!
— Я говорил — закон! — тяжело вздохнул Ким Медведкин.
Физик поднял руку, и стало тихо.
— А я вот сейчас твой лжезакон опровергну.
— Не будете рассказывать?! — обрадовались мы.
— Раз не хотите…
Вид у него был такой, что мы поняли: прогадали.
— А о чем материал, Петр Антонович? — спросил Севрюга.
— О возникновении звезд. Но вы не желаете…
— Желаем! Желаем! — разом, словно по команде, отозвался класс. — Ну, расскажите, ну, пожалуйста!..
Уроки кончились, и неожиданно, вне всяких графиков, нагрянула к нам Главбух. Разложилась на учительском столике со всеми своими папками, бумагами и процентами.
— Я вас долго не задержу, — многообещающе начала она, и мы, уже наученные опытом, переглянулись обреченно.
Сначала Главбух, как всегда, навалилась на нас с упреками:
— Ваш класс обещался сто книг собрать у местного населения для уличных библиотек. Где книги? — И сама же ответила: — Нет книг!
— Как же нет? — запротестовали мы. — Собрали и отдали. Еще в ноябре.
— А документ где? Пока документа не будет — ничего не знаю… Обществом охраны природы в вашем классе охвачено всего…— Она заглянула в бумагу, — …всего шестьдесят процентов личного состава. А вы брали обязательство на стопроцентный охват. «Что делать будем?» —спросила она.
— Возьмем новое обязательство, — Севрюга честно смотрел ей в глаза.
— Какое?
— Выполнить то обязательство.
— Вот именно, —она показала нам свой указательный палец. Он был в чернилах. — Другие как думают?
— Так же, — ответил Севрюга за всех Других.
— Два дня вам сроку… А теперь самое главное. Томилин Петя и.…— Главбух посмотрела в бумагу, —и Алла Киреева, выйдите вперед.
Что бы это могло значить? Меня в одну компанию с отличницей-приличницей Аллой Киреевой? Я недоумевал. Вышел вперед, стараясь стать подальше от Алки: она рослая, выше всех в классе, даже выше Севрюги, а уж я-то рядом с ней — пигмей и пигмей.
— Вот они оба перед вами. Оба школьники, оба пионеры…
И я догадался: про галстук она — вот что!
Вожатая стала говорить, что мы не просто школьники, а советские школьники, самые передовые школьники в мире, не просто пионеры, а пионеры седьмого класса, самые передовые пионеры.
— А галстуков не носят, — перешла она, наконец, к сути дела.

Я молчал. В таких случаях лучше не возражать. Но Алка Киреева этому еще не научилась. Она была отличницей, примерной тихоней, не бегала на переменках по коридору, всегда здоровалась с учителями, даже не нашего класса. Ей никогда не приходилось стоять вот так, перед всеми учениками, ей было стыдно, и она стала очень робко оправдываться:
— Я ношу.
На ней, и правда, был галстук. На мне тоже. Я успел надеть его, когда Главбух вошла в класс.
— Сейчас — да, — сказала вожатая змеиным голосом. — А вчера?
— Она в школе всегда носит, — вступились за Алку другие: у нее уже дрожали щеки.
— Вот именно — в школе. — Мы опять получили приятную возможность полюбоваться чернильным пятном на ее пальце. — А не в школе? Я тебя сколько раз примечала — все без галстука. В театре— помнишь? На городских соревнованиях? И вчера — в музее. В школьной форме и без галстука. Почему? Пионер всегда должен быть при галстуке!
— Мне стыдно. — У Алки закапали крупные слезы. — Мальчишки на улице дразнят.
— Что-о? — Главбух даже привстала. — Ты стыдишься пионерского галстука? Ты стыдишься частицы красного знамени, символа принадлежности к пионерской организации? Отвечай сейчас же!
Алка не могла ответить по той причине, что просто ревела. Слезы уже не капали, а лились по щекам, прокладывая кривые дорожки, как дождь по стеклу.
На ее защиту вылез Севрюга:
— Вы же видите, какая она здоровая вымахала.
Главбух уставилась на него непонимающе.
— Ну и что? Какое значение играют сантиметры?
— Понимаете,— слезы Киреевой заставили и меня нарушить обет молчания,— ей уже давно четырнадцать, ей пора быть в комсомоле, и когда она, такая дылда, ходит по улице или там в театре с пионерским галстуком на шее, малыши ее дразнят.
— Как? — недоверчиво спросила Главбух.
— «Такая кобыла, а в пионерах». Я сам слышал.
— Они еще обзываются: пионерская невеста, — Выдавила Алка сквозь слезы. — Даже взрослые — и те смеются.
— Что ты ревешь, что ты все ревешь? — заерзала на стуле Главбух. — Я же тебя не наказываю, мы просто говорим… Взрослые не могут над этим смеяться. А которые смеются, значит, несознательные. И ты тоже… Разве сознательному человеку может быть стыдно за принадлежность к пионерам? Вот я! — она дернула себя за обтрепанный кончик пионерского галстука. — Я вам не ровня, у меня дома двое таких оболтусов, как вы, а мне не стыдно. Или пенсионерам республиканского значения. Им разве стыдно, когда им пионерский галстук повязывают? Наоборот, они гордятся. А вы?
— Мы тоже будем гордиться, — сказал негромко Витька Серко, и я прыснул.
Хорошо, что Главбух не расслышала или не поняла.
— Вот именно! А в комсомол вступим организованно, к Первому мая… Какие будут предложения?
— Можно мне? — Севрюга поднял руку.
— Ну, говори, — подозрительно покосилась на него Главбух. — Только без глупостей, как тогда, с водой этой.
— Не с водой, а с анабиозом, — поправил Севрюга.
— Все равно жидкость.
В начале учебного года это было, на показательном диспуте: «Как я представляю себе школу будущего». Диспут готовило какое-то школьное начальство для пионервожатых всего города, и нам предназначалась на нем роль подопытных кроликов. Каждый получил листок с текстом выступления на диспуте, и все тексты начинались так: «Я согласен с Витей (Вовой, Маней, Катей)» или «Я не согласен с Витей (Вовой, Маней, Катей)». Три дня на зубрежку, два дня на репетиции, все идет блестяще, и тут в самый неподходящий момент ко всеобщему ужасу на трибуну залезает внеплановый, не отексто- ванный Севрюга и начинает молоть несусветнейшую, интереснейшую чепуху:
— В будущем детство у людей будет продолжаться долго. Лет так до тринадцати или даже до четырнадцати. Потом всех направят на исследование умственных способностей, усыпят и положат на год в анабиоз. А пока человек будет спать, магнитофон начитает ему разные науки, которые нужны для будущей специальности. Год прошел, человек проснулся, диплом в зубы — и шагай на завод инженерить.
— А учителя? — спросили из зала, когда Севрюга кончил описывать заманчивое будущее.
— Учителя будут не нужны и постепенно отомрут, — авторитетно заверил Севрюга.
Мы побросали наши пресные тексты и пошли фантазировать, кто во что горазд. Даже сам секретарь горкома комсомола спорил с Севрюгой, Севрюга ему возражал.
Всем нам очень понравилось и секретарю горкома, кажется, тоже. Он сказал, что мы народ с головой и что с нами не поскучаешь. А вот Дир на другой день вызвал Севрюгу к себе в кабинет и учинил нагоняй: что за выпад против учителей, да еще в присутствии стольких приглашенных— учителя отомрут! И вообще, кто ему дал право вносить в организованное мероприятие элементы хулиганствующего анархизма? Может быть, в Красноярске это и терпели, но здесь не Красноярск, и пусть Севрюга не рассчитывает, что подобные художества сойдут ему с РУк-
Вот о каких Севрюгиных глупостях напомнила Главбух.
Честно говоря, я тоже ожидал, что Севрюга ляпнет сейчас что-нибудь веселенькое, и уже заранее начал улыбаться. Но он предложил серьезно и вполне разумно:
— Давайте сделаем так: кто из пионерского возраста вышел, пусть до вступления в комсомол носит не галстук, а особый значок. На нем даже можно написать «Старший пионер», или «Почетный пионер», или еще что-нибудь такое.
— Вот правильно! —поддержали ребята. — Даже можно праздник такой придумать— день вручения значка.
— И не учиться! — развил кто-то мысль дальше.
На него цыкнули:
— Мы серьезно.
Но Главбух накинулась на Севрюгу:
— Ну, анархист! Ну, анархист! Где ты такое видел, чтобы вместо галстуков значки? Может, в твоем Красноярске?
— А почему нам нельзя первыми? — не уступал ей Севрюга. — Должен же кто- нибудь начать!
Так они схватились, что Главбух совсем забыла про меня с Киреевой. А потом ей уже стало не до нас, потому что отворилась дверь, просунулась растрепанная голова какого-то малька и пропищала:
— Валентина Александровна, нам еще ждать вас или можно домой идти?
Главбух взглянула на часы, ойкнула, проворно собрала со стола всю свою канцелярию и исчезла вслед за мальком, крикнув на ходу:
— Будьте готовы!
Мы с Алкой переглянулись и так мило улыбнулись друг другу: я — весело, она — все еще со слезой в глазах.
Севрюгин шофер мне нисколько даже не понравился. Желтые неровные, словно изъеденные по краям ржавчиной зубы. Мокрые и холодные ладони. Я даже дернулся непроизвольно, когда он задержал мою руку в своей и переспросил:
— Как, как? Томилин? Уж не Кирилла ли Юрьевича родственничек? Обличьем похож.
И когда узнал, что Кирилл мой родной брат, прямо-таки обрадовался:
— Ну, братан у тебя — что надо! Если у тебя такая ж башка на плечах — будешь раскатывать на своей «Волге». Да, Кирилл Юрьевич — это тебе, брат, не каждый встречный!
Мне почему-то были неприятны его шумные похвалы Кириллу. Может быть потому, что он так и не выпускал моей руки из своих лягух.
— А у Кирилла «Волги» нет, —сказал я, чтобы хоть в чем-то с ним не согласиться.
— Нет — так будет, точно говорю. Уж я-то знаю. Я с ним в одном цеху работал, когда он вверх пошел. На тракторишке вкалывал, внутризаводском — видел? Так вот, Кирилл Юрьевич его с шести колес на три переставил.— Он, наконец, отпустил мою руку и начал считать, загибая пальцы.— Маневренность улучшилась — вот тебе раз, вместо шести покрышек три, а покрышки, знаешь, какой дефицит — вот тебе два. сам хорошую деньгу сгреб за рационализацию — три. Нет, голова, голова! Это я тебе говорю — Островский… Моя фамилия — Островский. Очень знаменитая фамилия. Знаешь такого знаменитого человека — Островский! — спросил он самодовольно, словно знаменитым человеком был он сам.
Наверное, он думал, что вот сейчас я растаю от восхищения: как же, знаю, писатель. Но мне не хотелось доставлять ему радости, даже такой ерундовой.
— Композитор, что ли?
— Какой еще композитор? — он уставился на меня вылупленными глазами.
— «А у нас во дворе». Ничего песенка!
— А писателя такого не знаешь? Ну, который «Как закалялась сталь» написал? Еще «Бесприданницу» … Мощное кино! Как она этого купца за нос водила…
Подошли другие ребята. Шофер со знаменитой фамилией и потными руками отцепился наконец от меня.
Нам предстояло грузить на машину старые секции батарей центрального отопления, сложенные штабелями и засыпанные снегом в темном дворе возле недавно отремонтированного большого дома. Работка так себе, мы бы управились без особых затруднений, если бы машина остановилась возле штабелей. Но шофер въехать во двор не захотел: у него было что-то не в порядке с путевым листом, и он боялся постового милиционера на перекрестке возле дома. Машина стала с тыльной стороны квартала, в глухом проезде, между складом посудного магазина и гаражом пожарников. Сюда мы и таскали батареи кратчайшим путем. «По гипотенузе», — сказал Севрюга, протаптывая дорожку в глубоком снегу.
Секции были тяжелые, килограммов по сорок, не меньше, и мы навалились на них вчетвером. А девчонки так те даже по шесть человек.
Явились все, за исключением Иры Серебровой, да еще Митяя. Как водится, опоздает и сочинит в оправдание очередную небылицу. Зато Алла Киреева привела с собой лишнюю единицу — голенастого первокурсника из строительного техникума. Вообще-то мы чужаков не жалуем, и девчонкам достается от нас даже тогда, когда они на школьных вечерах танцуют с ребятами не из нашего класса. Но сейчас возражать не стали: чем больше мозолистых рук, тем лучше. Тем более, что Алкин кавалер трудился на совесть: то ли перед нами выпендривался или перед Алкой, то ли по натуре такой работяга.
За каких-нибудь два часа машина сделала шесть ездок. Больше батарей не было.
— Богатыри! — похвалил нас шофер и протянул Севрюге руку.
Я подумал, что сейчас он начнет со всеми нами прощаться за руку, и скорей отступил к машине. Но шофер, оказывается, не прощался, он только отдал Севрюге бумагу с печатью. В ней удостоверялось, что такой-то класс такой-то школы сдал сборщику утильсырья такому-то три тонны бытового металлолома и получил за это восемнадцать рублей с копейками.
— А где они? — спросил я.
— Ого! — шофер смотрел на меня с насмешкой. — Губа не дура — что я говорил! Батареи чьи? Ваши?
— Зато мы грузили.
— Ладно, не вякай! — прервал меня Севрюга. — Не в деньгах счастье. Главное—пейпер.
Он сложил бумагу и сунул в карман.
— А если Главбух спросит, где деньги?
— Скажем, потратили на культпоход или на что-нибудь еще…
А утром Севрюга встретил меня с расстроенным лицом:
— Ты знаешь, шофер ведь батареи украл, гад!
— Как украл? — не понял я.
— Очень просто. Наврал мне, что утильсырье купило их у ЖКО и ему только перевезти на машине. А утром я сегодня проходил там, управдом бегает по двору и всех расспрашивает, куда батареи подевались.
— Ой, Севрюга! — испугался я.
— Да ты не бойся, Петух. Управдом побегает до обеда и успокоится. Он ведь тоже так, для порядка. Очень они ему нужны, старые батареи.
— Все равно, мы соучастники.
— Плюнь! Никто ничего не узнает. Иди лучше, отдай Главбуху бумажку… А этому гаду я резину всю проколю, — Севрюга показал мне шило, добытое, наверное, в школьной переплетной мастерской. — Я знаю, где у него стоянка.
— Может не надо, а?
— Нет, надо, надо! Сбегаю после английского и проколю.
На большой перемене Севрюга исчез ненадолго, а когда появился опять, по выражению его лица я понял, что дело сделано.
— Четыре ската! — шепнул он мне, —
Провозится минимум до вечера, гад. А на следующей неделе я еще проколю.
— Нехорошо как-то получилось с металлоломом, Севрюга.
Он меня не понял:
— Я же сказал: не трусь!
— Да я не боюсь… Просто неловко.
— Что ты все: неловко, неловко! — вспыхнул, как спичка, Севрюга. — Возьми и порви квитанцию, если тебе неловко.
— Ну что ты сразу…
— А не рвешь, так молчи!
Я и замолчал.

Тореадор, Пикадоры и Дир.
Лена не ходила к нам несколько дней, и мама забеспокоилась: уж не заболела ли Дашка.
— Сбегаю к ним вечерком проведать.
— Привет Дашке-племяшке. — Я вытащил из своего ящика со всякой всячиной увеличительное стекло, чуть треснувшее сбоку. — На вот, отдашь от меня. Скажешь, волшебное стеклышко дядя Петя присылает.
— Собирайся в школу побыстрее, дядя! — Мама растрепала мой ежик. — Опоздаешь. Уже без двадцати восемь… Все взял? Алгебру?
— Взял, взял.
— А кеды? Сегодня у тебя физкультура.
Ой! Ведь кеды-то я забыл! Но признаться? Пойдут нотации…
— Взял.
А сам побежал в переднюю за кедами. Пока я их запихивал в портфель, в дверь постучали. Нагрянули гости—и еще какие почетные: Лена с дочкой. Дашка- племяшка вся укутана, только носик один из платка торчит да глаз черный виднеется— веселый такой, хитрющий.
— Что такое? — сразу заволновалась мама. — Что случилось, Леночка?
— Ничего особенного. Просто хочу Дашеньку подкинуть вам на часок-другой. Можно?
— Ну, конечно же! Мне сегодня попозже… Дай я тебя раздену, Дашок, дай шубку сниму, маленькая… А ты куда, Лена, так рано?
— Хочу к главному архитектору города зайти…
Я вышел из дома вместе с Леной. Покосился на нее. Какая-то она грустная сегодня. И молчит.
— А зачем к архитектору, Лена?
— Работу мне обещали… Каждый человек должен работать, Петушок. Вон даже Дашка и та работает в детском садике своем. Одна я дома сижу.
— Но ведь ты еще не кончила институт. Кто тебя возьмет?
— Ну, уж чертежницей-то, думаю, примут. Я ведь здорово чертила. И себе, и.…— Она замялась на секунду, — …и другим.
«И Кириллу», — подумалось сразу мне. Я хорошо помню, как Лена, еще студенткой, приходила к нам помогать Кириллу. Чертил-то он неплохо, а вот всякие надписи у Лены получались красивее.
— Как Кирилл? — спросил я и тут же уточнил, что именно имею в виду: — Выпивает?
Лена вздохнула:
— Уж лучше бы он выпивал.
И побежала через улицу к зданию горисполкома.
После уроков состоялось заседание Совета Справедливых. Совет Справедливых придумал наш директор. Вернее, не придумал, а взял из статьи в газете и перестроил на свой лад. Там, в статье, в Совете Справедливых заседали одни ученики, учителей на нем совсем не было. На наших же заседаниях постоянно присутствует Дир. На Совете решаются важные вопросы: кому дать и кому не дать эмблемы за разные хорошие дела. А каждая эмблема — шаг вперед к победе в соревновании. Понятно, возникают споры, и очень жаркие. Потому что каждому классу хочется взять побольше эмблем себе и дать поменьше эмблем другим. А каждый спор, как говорит Дир, это драка в зародыше. И чтобы не было ни споров, ни драк, Дир ходит на наши заседания. Он не член Совета, а просто арбитр, посредник. Если споров нет, с его мнением мы можем не считаться — так он нам сам объявил. Но как только возникает спор, Дир сразу вмешивается и предлагает свое решение, и тогда все споры кончаются сами собой. Попробуй, не согласись с мнением Дира! Его вся школа боится. Не только мы, но и учителя.
Раньше, когда Дир у нас не преподавал, мы боялись его еще больше. Идет он по школьному коридору, строгий такой, важный, ни на кого не смотрит, никого не замечает. И ты жмешься к стенке, и бормочешь «здравствуйте», и трепещешь от страха. А чего боишься — и сам не знаешь. Ну, что он может тебе сделать—Дир? Ну, прочитает нотацию, ну, пошлет домой за родителями. Не так уж страшно, если подумать. Другие учителя то же самое делают. А вот боишься и трепещешь, как кролик перед орлом.
Массовый психоз!
Когда стало известно, что сам Дир будет нам историю преподавать, в классе три дня царила паника. Девчонки так те даже плакали. И правда, первый урок был страшным. Дир ходил по классу, заложив руки за спину, тыкал пальцем то в одного, то в другого и выпаливал: «Ты!». Вызванный говорил свою фамилию, тащился к доске, и Дир начинал короткую, но яростную атаку. Даже отличники не выдерживали больше трех его вопросов.
— Что такое: вени, види, вици?
А черт его знает, что это такое!
— Опиши внешность Гая Юлия Цезаря.
Да кто из нас его в глаза видел, Гая Юлия Цезаря!
— Что произошло бы в Европе, если бы исход Каталаунской битвы был другим?
А каким он вообще был, исход Каталаунской битвы?
Дир наставил кучу двоек, немного успокоился и заявил, что теперь начинается новая эра в нашем обучении. Упор будет делаться на нашу собственную инициативу. Внеклассная работа по истории особо поощряется. Удовлетворительную оценку можно заслужить только плавным рассказом. Первое же «э-э» — и ученик отправляется на место.
Дир говорил долго. Мы слушали, раскрыв рты и холодея от ужаса. Но прошло каких-нибудь три урока, и все стало ясно. Из истории мы знаем, что у великих людей есть свои слабости. И у Дира, к нашему счастью, тоже. Первой это обнаружила Ира Сереброва. Дир вызвал ее. От страха она все напутала и стала плести такое, что класс оцепенел. А Дир сидел и смотрел прямо перед собой, время от времени одобрительно кивая, наша музыкантша заработала четверку. И тогда мы все поняли. Он не слушает! Важно говорить быстро и плавно, а что говорить — не имеет никакого значения. Но стоит только остановиться на секунду, как тотчас же следует прицельное: «Каким богам поклонялись карфагеняне?» — и ты падаешь замертво жертвой истории.
то касается нашей инициативы и внеклассных работ по истории, которые вначале нас так напугали, то оказалось, что это, наоборот, нам на пользу. Вырежешь из старой книги картинку с саблезубым тигром или бронтозавром, приклеишь на картонку и тащишь Диру в кабинет:
— Олег Борисович, я пособие сделал по истории для малышей. — И обязательно надо добавить: — По своей собственной инициативе. — Иначе вся работа впустую.
— Инициатива — хорошо! Как твоя фамилия? Так, записал. Иди, сдай в кабинет истории.
Сдать? Как бы не так! Этот бронтозавр еще на меня поработает. Я его цветными карандашами раскрашу и через недельку снова отправлюсь к Диру за пятеркой.
На Совете Справедливых по три представителя от соревнующихся классов. И от нашего класса трое: я, Алка Киреева и Ким Медведкин.
Меня выбрали сам не знаю почему: в тот день я в школе не был. Алку — полуслучайно: она девчонка, а от каждого класса в Совете непременно должна быть хоть одна девчонка. Ну, а Ким Медведкин — этот избран по достоинству. Такого хитреца, как он, не было на свете еще, наверное, со времен древних греков.
Ким — закоренелый отличник, его школьная биография не запятнана ни единой тройкой. И он, действительно, способный, не то, что иной зубрила, который волочит свое звание отличника на горбу, как туристы рюкзак с консервами и брикетами. Но, вдобавок к способностям, Ким еще блестяще ориентируется в обстановке. У него великолепный нюх на вызов, да и тактик он первоклассный. Вот, например, вызывают его по химии, а он не то, чтобы не знает, но не очень уверен, что будет пятерка. И вот он начинает вывертываться. Первым долгом, вопрос к обладателям наручных часов — их у нас всего трое:
— Сколько осталось до звонка?
Если еще много, Ким немедленно заболеет. Ему станет плохо, у него даже кровь пойдет из носа — он и это умеет. Химичка Татьяна Михайловна забеспокоится, захлопочет, назначит двоих ребят вывести бедного Кимушку в коридор, усадить у открытого окна, чтобы свежим воздухом подышать.
Если же до звонка осталось всего несколько минут, Ким применит иную тактику:
— Татьяна Михайловна, у нас тут спор возник.
Ему ли не знать, что Химичку хлебом не корми, а спорный вопрос задай по ее предмету! Мы даже иногда на перемене специально вопросы сочиняем, чтобы потом, на уроке, время тянуть. Только она за журнал, как мы сразу:
— А вот можно горячей водой пожар потушить?
— Опасен ли фосфор для человека?
И Татьяна Михайловна отвечает.
Конечно, если бы не Ким, а скажем Севрюга сказал бы, когда его вызывают: «Татьяна Михайловна, у нас тут с Томилиным спор возник»,— она бы его и слушать не стала. Отвечай сначала урок, а потом, если еще будет охота, рассказывай про свои споры. Но Ким есть Ким. Учителя души в нем не чают, в том числе и Дир. Ким у них Ученик Номер Один. -Чистенький такой, всегда в форме, пионерский галстук у него на шее.
Дневник у Кима заполнен красивым почерком на неделю вперед. Тетрадки невозможно чистые, обернутые в бумагу, и не в простую, а гофрированную, промокашки приклеены ленточкой, и опять же не простой, а шелковой.
И вообще, он улыбчивый, вежливый со всеми, даже с малышами, которых иногда случайно сшибает на катке. Разгонится, налетит, собьет, а потом сам же поднимет, утешит, снег стряхнет, особенно если мама или папа этого малыша поблизости. И никто на него не в обиде, даже, наоборот, восторгаются:
— Ах, какой воспитанный мальчик! Не чета нашим охломонам.
В Совете Справедливых Ким у нас самый незаменимый человек. Я просто не знаю, что бы мы стали делать, если бы не Ким. От пятого «а», наших главных соперников, в Совете три яростных спорщика. Среди них рыжий чертенок со смешной фамилией — Бедуля. Ну, не Бедуля, а прямо настоящий Шерлок Холмс! Он точно чует, если у нас что не так, и наседает, и наседает. А Ким раззадорит его, доведет до белого каления, а потом к Диру:
— Олег Борисович, они опять спорят. Решите, пожалуйста, по справедливости.
И Дир, как правило, решает в нашу пользу, вернее, в пользу своего ненаглядного Кимушки.
Вот и сегодня Ким организовал сражение за последние решающие эмблемы. Сначала он сообщил Совету, что мы собрали три с половиной тонны металлолома. Рыжий чертенок и компания сразу же подняли визг, требуя доказательств. Доказательство лежало у меня в кармане, я уже хотел его вытащить и торжественно продемонстрировать, но Ким удержал меня, шепнув:
— Рано! Пусть поорут.
Они орали минут пять:
— Не верим! Вранье! Приписка!
Ким с достоинством защищался, упирая, главным образом, на то, что людям надо верить, особенно, если они старше. А когда пятиклашки, уже уверенные в нашем поражении, обратились к Диру, Ким сказал мне:
— Бумага у тебя, Томилин? Предъяви, пожалуйста, Олегу Борисовичу.
Так рыжий чертенок потерпел первое поражение. Оно не охладило его пыл, и когда пошла речь о нашем культпоходе в филармонию, он, чуя неладное, завопил снова:
— А кто выступал в концерте, кто?
По его тону чувствовалось, что он-то уж разузнал кто, и ждет только малейшей оплошности с нашей стороны, чтобы придраться.
Я побоялся, что Ким влипнет. Он ведь ничего не знал про Бейлину. Но тут Ким поворачивается ко мне и произносит негромко так, мученически:
— Скажи ты им сам, Петя.
Словно он уже устал с ними спорить…
И только теперь, когда бычок на аркане был настолько разъярен, что ничего не видел и не слышал, тореадор Ким приступил к главному. А главным был большой альбом со спортивными картинками, который наш класс подарил подшефным первоклашкам. Подарил, конечно, не бескорыстно. Мы требовали за альбом олимпийские «пять колец», эмблему хоть и не очень важную, но чрезвычайно нужную нам для счета.
— Это старый альбом! — подняли крик наши главные противники. — Ваш класс сделал его еще три года назад для пионерской комнаты.
Как они пронюхали? Правда, альбом претерпел некоторые изменения: мы вклеили в него новые картинки, нарисовали на обложке пять колец, но основа осталась прежней, и трудно было спорить.
А вот Ким сумел! Он произнес короткую, но яркую речь о значении спорта в жизни человека. Дир одобрительно кивал, и тогда Ким сделал ход конем:
— Вот они говорят, старый альбом. Но посмотрите, Олег Борисович, откуда в старом альбоме могли взяться снимки молодого конькобежца Валерия Каплана? Он же тогда был еще никому неизвестен. Или вот таблица достижений советской команды на Токийской олимпиаде. Олимпиада в Токио ведь происходила позднее.
Удар пришелся точно в цель. Бычок был повержен, и тореадор Ким снисходительно отвечал на бурные рукоплескания толпы. Мы с Алкой Киреевой скромно держались в стороне. Мы были простыми пикадорами, матадорами или что там еще бывает, и нам не полагалось делить славу с блестящим тореро.
Я уже собрался домой, когда ко мне подбежал взволнованный Ким.
— Знаешь, что они надумали?
Кто такие они, было ясно.
— Что?
— Выкопали откуда-то наши шефские обязательства помощи пенсионерке. Ну, та, помнишь? В сентябре ходили пилить к ней дрова.
— Зачем им понадобилось? — не понял я.
— Хотят проверить, как мы их выполняем.
Вот тут я по-настоящему испугался:
— Мамочки! Ведь мы у нее с тех пор так и не были… Что делать, а, Ким? Придумай что-нибудь.
— Что тут придумаешь… Черт, обидно, так старались. Красноярск, можно сказать, в кармане… Где хоть ее дом?
— На Пролетарской. А номер забыл… Почти у самой реки.
Лицо у Кима прояснилось:
— Тогда живем! Кажется, выход есть. Он помчался по лестнице вниз.
— Куда ты?
— В канцелярию… Обожди!
Вернулся Кимушка довольный.
— Все! —он потер руки. — Они уже ушли.
— Чему же радуешься?
— А потому, что не дойдут. Понимаешь, там у меня братан двоюродный живет поблизости. Я ему звякнул.
— Ну и что?
— Не понимаешь? — он улыбался спокойно, ясно и, по своему обыкновению, чуть застенчиво. — Свистнет ребят со своей округи и пустит им юшку с носу — закаются ходить по той улице.
— Голова! —одобрил я…
Но голова — головой, а все-таки я почувствовал себя не совсем ловко. И чем дальше я отходил от школы, тем мне становилось гнуснее на душе. Ну что же такое? Они ведь соревнуются по-честному. Металлолом целую осень таскали в школьный двор. По железке, по дырявой мисочке, по консервной банке. И натаскали целых три тонны, больше, чем все классы.
Мы же связались с этим шофером-ворюгой…
А теперь их еще бить!
Ноги у меня сами повернули обратно. Скорее туда, на Пролетарскую улицу!
Я прибежал вовремя. Рыжий чертенок со своими шумливыми коллегами из Совета Справедливых стоял, окруженный целой шайкой. Шайка наступала, задиралась, а рыжий, по виду нисколько не напуганный, зло отбрехивался.
— Который тут двоюродный брат Кима?
Учинять розыск не было время. С рыжего уже сбили шапку.
— Не трогайте их ребята! — крикнул я.
— А ты кто такой? — враждебно откликнулся долговязый в круглой финской шапочке. Я искал в нем хоть какое-нибудь сходство с Кимом и не находил. — Иди, иди, пока самому не влетело.
— Постой, — я старался говорить миролюбиво. — Ты Кима Медведкина знаешь?
Больше ничего сказать я не мог: ведь рыжий чертенок тоже слушал, а он догадливый.
— Знаю — не знаю. Тебе-то какое дело? — К долговязому подошли другие, он охрабрел и без дальнейших разговоров замахнулся на меня.
Мы схватились. Я был сильнее его, но он ведь не один. Кто-то подставил мне ногу, я свалился, успел, однако, сильно стукнуть долговязого в скулу. Они все набросились на меня кучей.
Ходить бы мне неделю с синяками, но тут, откуда ни возьмись, Севрюга. Расшвырял моих противников, дал пинка одному, треснул кулаком другого. Наши пятиклашки тоже расхрабрились. Картина сражения сразу изменилась. Долговязому в финской шапочке не оставалось ничего другого, как драпануть во главе своей шайки. Он еще выкрикивал какие- то боевые лозунги, обещал кого-то еще позвать и тогда расправиться с нами. Но было ясно, что это бессильные угрозы.
Тем не менее, Севрюга сказал малькам строго:
— А ну, домой! А то они сейчас вернутся.
Пятиклашки, обрадованные, что дешево отделались, не заставили себя второй раз просить. Сразу дали деру.
— Наломали бока? — Севрюга стряхнул снег с моей шапки, подал мне.
— Не успели. А ты как здесь оказался?
— Встретил Кима. Он похвастал. Вот гад!
— Да…— Я спрятал глаза. Интересно,
кто из моих близких знакомых сказал Киму: «Голова!». — Пошли.
Но Севрюга не торопился:
— Надо бы заглянуть к той старухе. А то ведь они не успокоятся, мальки. Сегодня не получилось, завтра соберутся всем классом и наведаются.
— Пожалуй, верно.
— Знаешь, где она живет?
— Найду, если поискать хорошенько.
Мы пошли, и я все время осматривался. Пятиэтажный дом — его тогда еще только строили. За ним скверик, а уж потом, кажется, ее дом.
Прошли еще немного. Я остановился у зеленого забора. За ним, полузасыпанный снегом, стоял домик с двумя оконцами.
— Вроде, здесь.
— Хоть как звать ее, помнишь?
— Иванова. Или Петрова.
— Хороши шефы…
Мы прошли вдоль забора до калитки, поколотили в нее ногами, чтобы обнаружить нет ли законуренных собак.
— Проверено, — нет! — Севрюга первым вошел в калитку.
Навстречу нам семенила маленькая седая старушка в валенках и сером платке.
— Ко мне, ребята?
— Сейчас выясним, — сказал Севрюга. —К вам осенью приходили школьники колоть дрова?
— Не только приходили, но и кололи. — Глаза у нее были не тусклые, как у многих старых людей, а острые и смешливые.
— Тогда, значит, мы к вам.
— Очень приятно.
— Помогать, — пояснил Севрюга.
— Спасибо, ребята.
— Любую работу, — Севрюга, видимо, думал, что старушка его не поняла. — Мы — ваши шефы, понимаете? Что скажете, то сделаем.
Севрюга, конечно, перестарался. Сейчас она навалится на нас: воду принесите, дрова наколите… Еще, чего доброго, полы заставит мыть.
Но старушка покачала головой:
— Ничего не надо.
Мы растерянно смотрели друг на друга. Как быть? Ведь если завтра прибегут сюда пятиклашки…
— Понимаете, в чем дело, — принялся объяснять Севрюга. — Наш класс участвует в соревновании, и мы, по условию, должны оказывать помощь престарелым.
— И просто пожилым, — поторопился вставить я.
Старушка по достоинству оценила мою поправку, весело сверкнула в мою сторону своими быстрыми глазами.
— Поэтому нам обязательно нужно вам помочь, — продолжал Севрюга. — Понимаете?
Забавно! Мы, как американские безработные, клянчим хоть какую-нибудь завалящую работенку.
— Прямо не знаю. — Старушка осмотрелась, словно подыскивая нам что-нибудь по плечу.
— Мы работы не боимся, чем грязнее, тем даже лучше, — уговаривал ее Севрюга. — Вот, например, хлев почистить. Есть у вас личкор?
Старушка поняла.
— Личная корова? Что вы! Даже личкош отсутствует… Вот дорожку, может быть, от снега очистить…
— Во-во! — обрадовались мы.
Она приволокла из сарая лопаты и ушла в дом. Мы лихо взялись за дело, взметая облака снежной пыли.
— Здорово она насчет личкош!
— Да, не простая старушка, — согласился Севрюга. — Они только с виду похожие, не разберешь. А так все разные. Одна уборщица, другая директор завода на пенсии, а третья доктор всяких наук,
— А наша кто, как ты думаешь?
— Откуда я знаю…
За полчаса мы проложили на месте бывшей тропы широкую магистраль, прямую, как меридиан.
Кликнули старушку:
— Принимайте работу, хозяйка.
Она поморщилась:
— Фу, слово-то какое выкопали — хозяйка! Так и тянет полезть в кошелек за двугривенным.
— Но мы же не знаем…—Я не договорил, замялся.
— Констанцией Сергеевной меня звать…
Старушка сделала вид, что восхищена нашей работой, хотя ей, вероятно, было удобнее ходить от дома до калитки по тропинке, чем по нашей автостраде.
— Чудесно! — хвалила она. — Молодцы! Две машины без труда разъедутся… Ну, пошли в дом.
— Зачем?
— Отогреетесь… И потом, надо же мне с вами за работу рассчитаться.
— Вы что! — возмутились мы оба разом.
— Я же сказал: в порядке шефства, — напомнил Севрюга. — Общественная на грузка.
— Бесплатно, — добавил я.
— А я вам денег и не предлагаю… Пошли, пошли!
На столе в комнате были расставлены всякие вкусные вещи: конфеты, пирожное, мармелад, халва… Я как увидел халву, так больше уже не мог оторвать от нее взгляда. Моя любимая — тахинная.
— Садитесь, ребята. Вам повезло: вчера внучата ко мне заходили. Они теперь большие, не я их — они меня угощают. Поменялись ролями.
Начали мы с Севрюгой скромно: по конфетке. Потом, вроде бы поддавшись на уговоры, деликатно взяли еще по одной. Потом потянулись за пирожным. Потом, уже без всяких уговоров, принялись кто за мармелад, кто за халву—к счастью, у нас вкусы не сошлись.
— Констанция Сергеевна, а вы кто по специальности были? — благодушно спросил Севрюга, прихлебывая чай.
— Учительницей.
Мы переглянулись.
— А что преподавали?
— Русский… Как вы с ним — в ладах?
— Да ладим, — ответил Севрюга, помешивая сахар в стакане.
«Корова» в большинстве случаев пишем через «о», —уточнил я.
— А вот как будет множественное число от «дно»?
— Дны, — сказал Севрюга, не подумав.
— Ну, а ты?
— Днища.
Я был уверен, что угадал. Но она покачала головой. «Днища» — множественное от «днище». А от «дно» — «донья».
— Смешно! — хмыкнул Севрюга. — «О донья Клара» … Скажите, а вы двойки ставили?
— Еще как! — Констанция Сергеевна зажмурилась, словно от удовольствия. — Вот тебе бы за «дны» тоже полагалось.
Севрюга великодушно признал:
— За это можно.
Констанция Сергеевна сразу же уловила его мысль, и я подумал, что она наверняка была хорошей учительницей.
— А разве с тобой поступают несправедливо?
— Понимаете, несправедливо — не то слово, — принялся объяснять Севрюга. — Отметки вообще сложная формалистика. Ну вот, например, он знает инглиш на троечку. — Севрюга ткнул пальцем в мой живот. — В лучшем случае! А я на четверку. Даже с плюсом.
— От скромности ты не умрешь, — предсказала Констанция Сергеевна. — И не заболеешь.
— Нет, правда! — вступился я за Севрюгу. — Он знает английский лучше всех в классе. Язычница говорит—у него врожденные способности,
— И как вы думаете? — продолжал Севрюга. — Какие у него отметки? — Выждал немного для эффекта. — Не старайтесь зря, все равно не угадаете. У меня три, у него пять. Подтверди, Петух!
— Точно! — сказал я.— Последний раз она ему даже кол влепила за домашнее задание. Вызвала к доске, а он с пустой тетради весь текст задания прочитал. Наизусть! Все правильно, до последней буковки. И — единица. Пятерку бы за такое, как минимум, а она кол!
— Ну, кол, положим, за обман, — Севрюга хотел быть до конца самокритичным. — А вот с Диром как?.. За одну и ту же схему по истории поставил пять и три. Мне, само собой, — три, Володьке Пасечнику, само собой, — пять. А схема моя. Я ее рисовал, вот этими самыми руками, Володька только и сделал, что стер резинкой тройку и снова понес к Диру. И ему пять. Почему? Потому, что он отличник. А мне три. Почему? Потому, что я, опять же, хулиган. Разве это не форменный формализм?
— Ну, ладно, ладно, — махнула рукой Констанция Сергеевна. — Не положено вам учителей своих обсуждать.
Севрюга как будто даже обрадовался:
— Вот пожалуйста! А это? Не формализм? Не положено!.. А мы обсуждаем! Вы машете руками, не хотите слушать, а мы ведь все равно обсуждаем. Мы же люди, у нас глаза, уши, голова на плечах, а в ней шарики. Мы видим, слышим, шарики крутятся, голова думает… Что, тоже не положено?
— Послушай, почему бы тебе не потолковать с кем-нибудь из своих учителей? Вот так, откровенно, напрямик, как сейчас со мной?
— Сэнкс! Сразу родителей в школу.
Я добавил:
— Целый год будут склонять на всякие лады.
— Вы хотите сказать, что у вас ни одного учителя нет, с которым можно было бы поговорить без опаски?.. Не верю! — решительно заявила Констанция Сергеевна.
— С Физиком, пожалуй, можно, — начал я неуверенно.
— С Галочкой-Палочкой, с Папой Вторым…
Но Севрюга сразу же перебил:
— Да ты что! Он без Дира ни шагу! Помнишь, как было с Савчуком?
Еще бы я не помнил! На контрольной по физике в классе вдруг погас свет. Осмотрели лампочки — целы, пробки в порядке. Минут через пять севт зажегся сам собой. Только уселись за парты — опять темно. И так пол-урока, пока Физик не послал за стремянкой и не обнаружил самодельное реле.
Контрольную перенесли. Притопал Папа Второй, учинил дознание, но так и не докопался. Тогда он пообещал амнистию тому, кто признается добровольно. Виновник поверил й открылся. Мы все ахнули. Это был тихоня Савчук, помешанный на всяких физических и химических экспериментах.
Амнистии не получилось. Савчук заработал выговор перед строем школы и четверку по поведению в четверти. Говорили, что на этом настоял Дир; он даже требовал на педсовете тройку по поведению. Но все равно виноват Папа Второй. Он ведь обещал, что не накажет. Мог бы ничего не рассказывать Диру.
С тех пор кончилась у нас мода на добровольные признания. Нет дураков!
— И вообще, чем меньше дел с учителями, тем лучше, — подвел итог Севрюга. —Вызвали, рассказал, заработал свой трояк — и приветик! Показалось мало — помалкивай, а то в другой раз еще меньше будет. Показалось несправедливо— проглоти, а то еще такое припишут— взвоешь! Словом, три «айся»: не попадайся, не пререкайся, не сознавайся.
— Что-то мне твоя философия очень не нравится, — задумчиво произнесла Констанция Сергеевна.
Севрюга сразу отозвался:
— Само собой! Всем учителям не по вкусу.
Мне стало неловко за него, и я добавил:
— Вас он не имеет в виду, правда, Севрюга?
— Да, — подтвердил Севрюга довольно равнодушно.
Она кивнула, мол, понимаю, посмотрела весело.
— Ну что, думаете, небось, начну сейчас втолковывать, что учителя разные бывают? Да? Есть хорошие, есть плохие, да?.. Не ждите, не буду. Сами ведь знаете… А вот послушайте притчу… Жил однажды человек. Как-то прочитал он о древнегреческом мыслителе, который подавился ягодой винограда. И этот человек с ужасом и ненавистью отбросил от себя сладкую гроздь, которую собирался съесть. Он разозлился на лето — ведь именно в это время года созревает опасный для жизни человека виноград. Он возненавидел солнце — ведь оно дает винограду сладость, привлекающую людей. Он возненавидел дождь — ведь дождь способствует росту винограда. Даже землю он возненавидел — только за то, что на ней растет виноград.
— Вас понял, — сказал Севрюга. — Но я не чудик — у меня опыт.
Констанция Сергеевна рассмеялась.
— Скажи, пожалуйста, какой умудренный товарищ… Но погоди еще делать выводы, философ. Согласись, ведь все-таки ты немного желторотый.
Домой мы возвращались молча. Я несколько раз пытался заговорить, но Севрюга не был расположен к задушевным беседам. Он шагал угрюмый и злой, ничего мне не отвечал. Потом уже, когда я раздосадованно бросил: «Будь здоров» и двинулся к своему дому, окликнул:
— Петух!
Я вернулся.
— Что?
— Слушай, что ты все-таки за парень? — Севрюга смотрел на меня испытующе.
Мне стало смешно.
— Блондин. Пятьдесят третьего года рождения. Не женат.
— Нет, серьезно.
Меня зацепило. Что он? Только сегодня со мной познакомился?
— Не обижайся, — Севрюга вдруг запросто, по-свойски положил мне руку на плечо, и я сразу оттаял. — Просто я видел, как один человек другого предал.
— В киношке, да? Как называется?
— Как называется? — переспросил он. — «Останься с нами», вот как.
Он поднял воротник своего пальто и побежал, чуть косолапя, длинный, худой, сгорбленный, похожий чем-то на голодного ничейного пса. А я шагал домой и думал: что за фильм «Останься с нами»? Что-то я не слышал о таком.
Выдумал Севрюга?..

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ