Как много может иногда крыться за лаконичной печатной строкой, за несколькими десятками букв, набранных корпусом, петитом, нонпарелью. За краткими и, вроде, сухими строками газетной хроники и информации стоит богатство и многообразие нашей жизни, бьется яркий, насыщенный подвигами и свершениями пульс современности.
А как много может значить иногда одна такая строка в творческой жизни литератора, художника, ученого! Она может стать толчком к замыслу большого произведения или части его. Может увести в большой и многотрудный, но увлекательный поиск, приводящий к важному открытию. Может восстановить в памяти яркую страницу прошлого…
НАДПИСЬ НА КАМНЕ
ГАЛИНА СЕРЕБРЯКОВА
ИЗВЕСТНАЯ французская журналистка Женевьева Табуи как-то рассказывала о своеобразном словесном турнире, когда несколько краснословов соревновались в способности одним-двумя словами объясниться в любви. Победительницей оказалась румынская писательница, написавшая «Приди!». Так иногда слово может вместить в себе целый монолог.
Тем более велика подчас сила строки.
Кто из нас, пишущих книги, не знает, как несколько слов подчас определяют развитие сюжета, завершают долгие и мучительные поиски.
В моей трилогии «Прометей» видное место отведено Елене Демут, верному другу, домоправительнице семьи Карла Маркса. В детстве она поступила прислугой в дом барона фон Вестфалена, в юности последовала за Женни Маркс и ее мужем в изгнание. Всю свою жизнь Ленхен посвятила семье Маркса и была пламенной последовательницей его учения. Меня, естественно, очень волновал и увлек образ этой даровитой крестьянской девушки. Знала я, что родилась она в 1823 году, но тщетно искала в документах указания на день ее рождения, столь важный для романиста, пишущего историко-биографическое произведение.
Однажды в 1932 году на кладбище Хай-Гейт, в Лондоне, долго, не впервые уже, сидела я над скромной могилой, в которой покоился прах Карла Маркса, его жены, маленького внука и Ленхен Демут. На сером камне густая копоть и земля скрыли некоторые высеченные буквы стэллы. Мне захотелось во что бы то ни стало прочитать каждую строчку надгробной надписи. С помощью кладбищенского сторожа я принялась очищать цифры и буквы и вдруг обнаружила у самой грани камня, рядом с именем Елены Демут, надпись:
«Родилась 1 января 1823 года».
Дальше следовало число, месяц и год ее смерти.
Прошло много лет. Заканчивая роман «Вершины жизни», я решила воссоздать встречу Нового, 1877 года в семье Маркса, на которой произошли важные политические и научные разговоры. Тут я вспомнила, что Елена Демут родилась в день Нового года. Мне представилось, что тотчас же после того, как часы пробили двенадцать, и один год уступил место другому, все собравшиеся за веселым праздничным столом: Маркс и его семья, Энгельс с женой, русский ученый Ковалевский и другие гости, о которых
достоверно известно, что и они были на этом торжестве,— наперебой поздравляют «божка домоводства», постоянного партнера Маркса за шахматной доской, скромную, умную трудолюбивую Елену Демут и дарят ей подарки.
Так из одной строки появилось несколько страниц романа.
ВОСПОМИНАНИЕ О СТРОКЕ
ЛЕВ НИКУЛИН
ОДНАЖДЫ во Франции, в одном тихом провинциальном городке, я развернул парижскую газету и прочитал одну строку, набранную громадными буквами so всю ширину полосы. В переводе она значила:
«Советский лунник сфотографировал невидимую сторону Луны.
Это была одна строка, а впечатление она произвела огромное. В гостинице, где я жил, ко мне подходили незнакомые люди, поздравляли и крепко жали руку. Я чувствовал себя гордым и невольно вспоминал строки Маяковского:
Читайте,
завидуйте,
я —
гражданин
Советского Союза.
Эти строки очень подходили к тому поразительному известию, которое уместилось в одной строке парижской газеты.
Кстати, можно добавить такой факт. Сын Алексея Максимовича Горького показал мне однажды письмо из города Уржума. Какой-то доморощенный астроном-любитель писал Горькому, что он конструирует зрительную трубу, с помощью которой можно увидеть обратную сторону Луны. Для этого ему нужны три старых бинокля, и он просит ему их прислать.
— Что же вы ему ответили?— спросил я.
— Отец послал ему книгу по астрономии, кажется Фламариона.
Если бы астроном-любитель дожил до наших дней, он бы узнал, как можно увидеть обратную сторону Луны и как она выглядит.
СТРАНА, ГДЕ МЫ ЖИВЕМ
СЕРГЕЙ БАРУЗДИН
НЕСКОЛЬКО лет назад мне довелось побывать в Челябинске. Еще задолго до поездки в этот замечательный город я знал, что в Челябинском Дворце пионеров есть литературный кружок и притом— очень хороший кружок. Я читал стихи его участников в «Пионерской правде», в журналах «Пионер», «Уральский следопыт», «Мурзилка».
И вот я встретился с участниками кружка.. Они читали мне свои стихи — непосредственные, искренние. Помню, одна девочка прочла стихотворение о нашей Родине, которое заканчивалось так:
Как хороша моя страна,
Страна, где мы живем!
А потом я встретился с юными следопытами Челябинска. Это была удивительная встреча с удивительными ребятами. С каким увлечением рассказывали они о своих путешествиях по родному Уралу, об исторических и минералогических находках, о собирании фольклора!
Я слушал рассказы ребят, смотрел выставку их находок, а сам вспоминал:
Как хороша моя страна,
Страна, где мы живем!
И еще я подумал: «А почему бы мне не написать книжку для ребят о нашей стране и, может быть, даже назвать ее так — «Страна, где мы живем»?
Хотя я и много до того путешествовал по нашей стране, оказалось, что писать книгу рано: ведь я не успел побывать в десятках интереснейших уголков Советского Союза, о которых обязательно надо рассказать ребятам.
И я отправился в новое путешествие. Затри года я побывал на Дальнем Востоке и на Камчатке, в песках Кгра-Кума и на нефтяных промыслах Небит-Дага, в Киргизии, на вершинах Тянь-Шаня и в Казахстане, в Молдавии и Прибалтике.
Так собрались не хватавшие мне наблюдения и впечатления для книжки «Страна, где мы живем», замысел которой родился из одной стихотворной строки челябинской школьницы.
Теперь книжка «Страна, где мы живем» написана. В этом году она выйдет в Детгизе. И, конечно, я буду рад, если книжка не огорчит юных читателей. А еще больше я буду рад, если она понравится им!
ДЕЛО, КОТОРОЕ НАМ ПО ПЛЕЧУ
АЛЕКСАНДР РЕКЕМЧУК
«ЭТОЙ осенью река Печора еще текла на север…»
Так начинается мой рассказ «Века, века…», написанный под впечатлением дерзновенного проекта советских ученых: перебросить сток крупнейших северных рек — Печоры и Вычегды — через Каму на юг, с тем, чтобы пополнить водные ресурсы Волги, Каспия, оросить земли Заволжья.
Но этот рассказ был напечатан уже несколько лет назад. А река Печора и позапрошлой осенью, и прошлой все еще текла, да и сейчас все еще течет на север…
Киностудия «Мосфильм» решила экранизировать несколько моих рассказов, в том числе «Века, века…» И вот сценарий полнометражного фильма «Печорские новеллы» готов. С режиссером картины Сергеем Петровичем Алексеевым мы едем на Пэчору — выбирать места для натурных съемок.
— Скажите, пожалуйста,— по пути осторожно интересуется Алексеев,— а ваш сюжет, поворот Печоры, это — реально? Или так… беллетристика?
Пожимаю в ответ плечами. Я уже целый год не был там, на Печоре.
И вот 2 октября 1961 года мы сидим в здании Печорского горкома партии. Наш собеседник— молодой инженер, русоголовый москвич Никита Иванович Хпюпин. Он — начальник Печорской экспедиции Всесоюзного гидрогеологического треста.
— Значит, вы уже начинаете здесь работать?— спрашивает Алексеев.
— Видите ли… Мы уже кончаем здесь работать,— отвечает Хлюпин и поясняет:— Мы — гидрогеологи. Наша задача — исследовать подземные воды и карстовые явления в районе будущих створов и будущих морей…
(Заметьте, как деловито, как обиходно звучат его слова: «будущих морей»!)
Я поглядываю искоса на режиссера. Я торжествую. Ведь эти слова — почти цитата из рассказа, из сценария фильма. Это уже не беллетристика, это — жизнь!
— Мы всегда приходим самыми первыми,— продолжает Хлюпин.— А потом — черед проектировщиков, строителей, гидротехников…
— А потом — ордена,— подсказывает Сергей Петрович.
— Ну, к тому времени, когда получают ордена, о нас, гидрогеологах, уже успевают забыть,— Никита Иванович весело смеется.
В тот же день мы беседуем с первым секретарем Печорского горкома партии Героем Советского Союза Макаром Андреевичем Бабиковым (одним из участников легендарного отряда морских разведчиков Леонова). Бабиков озабочен. Забот явно прибавилось: предстоит вырубить леса в предстоящей зоне затопления, построить железнодорожную ветку, разместить людей… Масштабы!
На быстроходном белом катере мы несемся по Печоре. Погода холодна. Арктический ветер дует навстречу, против течения, завивает барашки волн. «Моряна»…
Подумать только, что в самом скором времени этот же арктический ветер будет дуть не против течения, а по течению; ведь сама река обернется вспять, на юг!
…Я еще раз перечитываю доклад Н. С. Хрущева о Программе Коммунистической партии
Советского Союза. Вот она — одна строка текста:
« …осуществление крупных работ по переброске больших масс воды из Северных районов Европейской части СССР в бассейн Волги…»
Одна строка— и за ней неслыханное в истории гидротехническое сооружение!
«Это дело нам по плечу»,— сказал Никита Сергеевич.
Одна строка. Всего одна строка из колоссальной программы, которую предстоит осуществить нашей партии, нашему народу, нашему поколению.
Но лучше, пожалуй, не скажешь: «Это дело нам по плечу».
Я льщу себя надеждой, что когда-нибудь, через сколько-то лет, юный читатель, обнаружив в библиотеке старую книжку, заглянет в нее и наткнется на строку:
«Этой осенью река Печора еще текла на север…»
Он удивится и подумает: были же такие времена!..
О ДВУХ БРАТЬЯХ И СТАРОЙ ВЕДЬМЕ
ЕВГЕНИИ ПЕРМЯК
ДАВНО задумывал, писал и переписывал я роман о двух братьях из разных миров и о встрече этих двух братьев — о столкновении двух миров — мира социализма и мира капитализма.
В первых редакциях сюжет романа заключался в том, что у некоего фабриканта (владельца фабрик бытовой химии) было два сына. В 1917 году дороги этих сыновей разошлись. Младший примкнул к революции и стал верным сыном партии. Старший перевел капиталы отца за границу и бежал туда вместе с отцом.
Много лет спустя, к моменту начала действия задумываемого романа, младший брат стал известным советским академиком, а старший— крупнейшим капиталистом Америки.
На склоне лет старший брат-капиталист впал в мистику. Его преследовали различные маниакальные идеи, в том числе идея неизбежного возмездия за прикарманенные деньги — половину отцовского наследства, которая принадлежала младшему брату.
И старший брат решил, что называется, покаяться перед богом и младшим братом. И в одно прекрасное время пожаловал в СССР известный американский капиталист к известному советскому академику…
Такова была завязка романа о встрече двух братьев, двух идеологий.
Роман не получался. То ли я не верил ситуации придуманного мною сюжета, то ли у меня не хватало воображения представить среду, в которой жил старший брат-капиталист, и я оставил работу над рукописью. Прошли годы. Но…
Но как-то в одной из газет, кажется, в «Правде», я прочитал заметку о встрече двух братьев, двух крестьян из Армении. Один из них был эмигрантом, а другой колхозником. Эмигранта из США потянуло на родину — в Армению, и они встретились.
Для меня было довольно одной строчки о встрече двух братьев-крестьян, чтобы зачеркнуть все ранее написанное и перенести сюжет, действие и фабулу романа в колхоз.
Это я считал реальным для себя и понятным для широкого читателя. Недолго раздумывая, я отправился не Урал (который знал лучше, чем Армению) и оказался в селе под городом Свердловском. Колхоз, который я облюбовал, стал натурой для места действия заново переписываемого романа, о встрече двух братьев — Председателя колхоза Петра Терентьевича Бахрушина и американского фермера Трофима, в 1919 году симулировавшего смерть и бежавшего в Америку, а теперь на склоне лет решившего побывать в родном селе…
Этот роман был назван мною СКАЗКА О СЕРОМ ВОЛКЕ.
Вот что иногда делает газетная строчка, за которой всегда стоит настоящая, большая жизнь.
* * *
Нечто подобное произошло и с другим моим романом. Идея его заключалась в том, как некий художник построил дачу, а построив, возненавидел ее и ушел из нее, потому что собственность и собственнические заботы стали разъедать его душу и пожирать его творчество.
Роман я не публиковал, потому что частная жизнь художника мне не казалась типичной для широких слоев. Но…
Но как-то в беседе с уральской поэтессой Татьяничеаой я узнал, что некоторые уральские рабочие, обзаведясь своими домами, вместо того чтобы использовать дом как дом, как жилище и не более, оказались во власти своего хозяйства до такой степени, что производство, трудовые успехи отошли на второй план. А на первом плане оказалась собственность, околдовывающая иногда хороших и очень хороших людей.
И я стал размышлять в этом направлении. А вскоре б одной из уральских газет я нашел подтверждение услышанному. И мой герой «художник» претерпел такое же изменение, как и мой академик из первого романа.
Действие романа о собственности из Подмосковья снова было перенесено на родную, близкую мне землю, на Урал, в рабочую среду, которую я знал куда лучше, чем всякую иную.
У романа не было заглавия. Но как-то в Москве на Центральном рынке одну спекулянтку назвал кто-то ведьмой. Ругательство обычное, рыночное. Открытия в этом никакого нет. Но…
Но торговка в самом деле походила на ведьму, каких рисовали в старое время в книжках. У нее даже нос был настолько крючковатым, что он едва не сходился с подбородком. Она очень напоминала гоголевского Плюшкина — наивысшее олицетворение собственности. И я подумал, а не назвать ли роман ВЕДЬМА? Но…
Но название показалось неточным. Мало ли ведьм есть и было и в литературе и в жизни.
Меня снова выручила газетная строка. Как-то я прочитал:
«собственность это старейшая из…»
Далее следовали подробности. И невольно слово «старейшая» стало в ряд со словом «ведьма». Но «Старейшая ведьма» не очень благозвучное название. А вот СТАРАЯ ВЕДЬМА — это то, что у народа на языке.
И роман получил название — СТАРАЯ ВЕДЬМА, которое, как мне кажется, наиболее точно определяет в наши дни собственность как явление. Собственность — действительно, ВЕДЬМА, ЧАРОВНИЦА, КОЛДУНЬЯ… и притом СТАРАЯ. Самая старая из всех старейших злых сил, поработивших человечество и породивших жадность, зависть, хищничество, обман и… все гадкое, с чем боремся мы и что враждебно нашему строю и нашей жизни.
ЖАНБАТЫЛ-ДИНАМИТ
МИХАИЛ ЗУЕВ-ОРДЫНЕЦ
«Заканчивается строительство шахты «Саранской» № 122 — одной из крупнейших в Карагандинском бассейне, производительностью в 1,5 миллиона тонн угля в год».
«Социалистическая Караганда»
ВОТ ЧТО напомнила мне эта газетная строчка.
…Я проснулся от щелканья взводимого курка. В палатке было темно. За откинутой ее полой была та же тьма и тонкое затишье степной ночи. Щелканье курка разбудило и всех остальных. Послышался тревожный шепот:
— Что?.. Опять налет?..
— Жанбатыл-Динамит?..
— Когда его, дьявола, ликвидируют?..
И звякнули, ударившись стволами, поспешно разбираемые в темноте ружья.
Но, оказалось, завхоз партии, щеголь и франт, снимал с распялки зажатые в нее на ночь брюки. И щелкал не курок, а зажим брючной распялки. Так, в трагикомической обстановке ночного переполоха услышал я впервые имя Жанбатыла Кумабаева. А ночевала в эту ночь наша геологоразведочная партия под Карагандой, где-то между теперешним михайловским железнодорожным переездом и строящейся шахтой № 122.
Был июнь 1932 года.
А затем мы стали слышать это имя все чаще и чаще. Жанбатыл угнал и схарчил шесть лошадей Марковского колхоза. Шайка Жанбатыла обстреляла топографа Карсакпайской партии. Гидрогеологи на Чурбай-Нуре жаловались, что жигиты Жанбатыла гарцуют на обоих берегах реки, а что у них на уме — черт их знает! Ленинградский писатель Юлий Берзин, тихий, робкий человек, мчался по степи пять километров галопом, отбил зад, потерял очки и ленинградскую свою шляпу, приняв за разведчиков Жанбатыла двух студентов-практикантов нашей партии. Жанбатыл напал на наше картофельное поле, выдрал и разбросал, следовательно, погубил. пятьсот кустов едва начавшей клубениться картошки. Сторожа, два дряхлых аксакала, спрятавшись в шалаше, без передышки палили в небо, как в копеечку, более всего боясь попасть в налетчиков. Наши мечты о вареной и печеной на костре картошке развеялись в прах. Придется и осенью питаться мучной болтушкой и жилистой верблюжатиной. Только и слышишь, бывало: «Жанбатыл!.. Жанбатыл!.. Жанбатыл!..»
Наконец Жанбатыл попался. Опергруппа Баян-Аульской милиции окружила его шайку на берегу озера Карасор. Жигиты бешено отстреливались, но по непонятным причинам не нанесли опергруппе ни малейшего вреда. Затем начали бросать самодельные ручные гранаты — обрезки буровых труб, начиненные динамитом. После карасорской схватки Жанбатыл и получил кличку Динамит. Но и гранаты его падали не метко, поражая только барабанные перепонки грохотом взрыва. От взрывов загорелись береговые камыши, и, когда пожар стих, опергруппа бросилась за Жанбатылом буквально по горячим следам, по горячему пеплу и тлеющим уголькам. Но Жанбатыл словно сквозь землю провалился. А через неделю мы узнали, почему так долго не получаем мы крейтоновские буровые станки. Жанбатыл напал под Экибастузом на два наших автогрузовика, везших два «Крейтона», шоферов и пассажиров угнал в степь, попортил автомашины и утащил части разобранных станков.
Кто был прежде Жанбатыл? Бай, родовой старейшина — аткаминер или, может быть, степной торговец? Нет. Жанбатыл провел суровое и убогое детство в ауле около Коянды, в семье безземельного жатака. Здесь же любил он и отдыхать и прятаться после своих налетов. Заросшие кустами бирючины сопки хребта Куу укрыли бы целую кавалерийскую дивизию, не только отряд в десяток всадников.
Что же сделало его классовым отщепенцем, что толкнуло его на тропы политического бандитизма? Глухо рассказывали о кровной обиде, нанесенной Жанбатылу не в меру ретивым чинушей. А вернее всего причина была не одна, их было много, и сплелись они в клубок, распутать который не смог наивный и политически неграмотный степняк. Тут и перегибы на первых шагах коллективизации в Казахстане, и неумелая антирелигиозная пропаганда, чем воспользовались муллы: зеленой отравой ислама одурманивая мозги и натравливая вчерашних кочевников-казахов на безбожников-большевиков. В конце двадцатых и начале тридцатых годов в Казахстане еще активно, хоть и подпольно, работала темная сила: бывшие баи, бии, муллы, купцы. А в тылу и в штабах бандитизма таились еще более зловещие силы. В 1930 году мне в Бухаре рассказывали о неопровержимых доказательствах черной работы в Узбекистане и Туркмении знаменитого английского шпиона и разведчика Лоуренса. Летом того года в Узбекистане было много случаев убийств фанатиками женщин, снявших паранджу. Если Лоуренс в 1930 году был в Узбекистане, те почему он не мог быть в 1932 году в Казахстане? Во всяком случае, жигиты Жанбатыла были вооружены не шокпарами и соилами, не древними кремневыми мылтыками, а одиннадцатизарядными американскими штуцерами «Вастингауз», а на одной из своих стоянок спешно удиравшие жигиты Жанбатыла оставили коран и лубочное изображение Мекки с черным камнем Каабы. На них можно было прочитать мелкий английский шрифт: «Напечатано в Дели».
Энергичный, смелый, всегда удачливый, Жанбатыл оправдывал свое имя и причинял большой вред созидательной работе, закипевшей на просторах Карагандинской области. И не только одной нашей области. Черное дуло его американской одиннаццатизарядки легло поперек дорог, связывавших полевые ушедшие далеко в степь геологоразведочные партии с Акмолинском и Павлодаром и с нашими базами в Экибастузе, Бощекупе и Коунраде. Нападая обычно ночью, в глухой степи, он утаскивал или уничтожал подвозимое нам продовольствие, угонял лошадей гужевого транспорта, портил технику. Между прочим, автомашины он портил выстрелами в баллоны. Степняк Жанбатыл думал, что у автомашины, как и у коня, ценность только в ногах.
И вдруг Жанбатыл пропал. Мы не слышали о нем до середины осени.
Очень немногие из карагандинцев знают, что первым зданием города Караганды был одноэтажный саманный дом в старом городе, где теперь расположено отделение Госбанка.
Мы приехали в Караганду сдавать в лабораторию на анализ керны наших буровых. Лаборатория помещалась в этом первом доме Караганды, занимая крошечную комнатку; в остальных было общежитие рабочих. Я стоял у раскрытого окна и смотрел на расстилавшееся передо мной степное урочище Ит-Жон. Сейчас там раскинулся Старый город. Покрытое жесткой осенней травой, оно действительно напоминало желтую собачью спину. И, насколько хватало глаз, казалось, до самых синевших на горизонте вершин «Трех братьев» оно кишело людьми. Типичная новостройка первой пятилетки. Очень много людей с тачками и носилками, много лошадей и верблюдов, мало автомашин и еще меньше тракторов. Таскали и возили песок, камни, глину. Строились жилые здания. В 1932 году в Караганде было уже около десяти тысяч жителей, а жить негде. Жили в землянках, в кочевых юртах. Здесь же, под открытым небом, лежали вороха домашнего скарба, и здесь же, на временных плитках и печах, варили, жарили, кипятили чай. Смерчи поднимали сухую угольную пыль и кидали ее в кастрюли и чайники.
От былой, дореволюционной Караганды новоселам остались три маленькие глиняные мазанки да развалины кирпичного «дома Герберта».
Мрачную память оставил этот дом у карагандинских шахтеров. Это было гнездо хищников, терзавших казахскую степь. В гостиной этого дома собирались на ежевечерний покер три надменных мистера: главноуправляющий концессией «Спасская медь», объединявшей Спасский завод, Успенский рудник и карагандинские шахты— Джим Герберт; управляющий карагандинскими шахтами Харбетль и начальник конторы Мортон. Шахтеры — русские и казахи — знали их под кличками. Тощий долговязый Герберт, но сивший пробковый тропический шлем и багровые краги, имел кличку — Жердь в крагах. Харбетля прозвали Горбателем — за горбатый, изогнутый нос. У Мортона была кличка Мужик. Он знал только одно это русское слово и обращался с ним к шахтерам, русским конторщикам и даже смотрителям шахт. Четвертым игроком в покер была жена Герберта, миссис Мэри. И ее крепко запомнили карагандинские шахтеры. Любительница верховой езды, она мчалась по поселку галопом, давя кур и свиней, а если шахтер не спешил освободить ей дорогу, на голову и плечи наглеца опускался плетеный стэк гордой леди.
Красочная страница добротного колониального романа в духе Киплинга! Три джентльмена играют в покер в гостиной кирпичного коттеджа, в окна которого смотрит дикая азиатская степь, а леди гарцует на коне и хлещет стэком диких туземцев.
Не колониальный этот роман имел далеко не классический конец. В этом же коттедже, возможно, в этой же гостиной, собрались в 1920 году на первое собрание большевики карагандинских шахт и Успенского рудника. Здесь была создана первая партийная организация Караганды. И я, глядя на развалины «дома Герберта», думал: «А не стоят ли за спиной Жанбатыла Кумабаева и эти четыре мрачные тени, не натравляют ли и они одураченного степняка на большевиков, так грубо прекративших последнюю их партию в покер?..»
Мысли мои прервали выстрелы. Они раздавались с берега речушки Букпы и гремели один за другим. Неужели опять Жанбатыл, о котором я только что думал? Я побежал к Букпе и увидел инженера Игоря Потапова, пристреливавшего новенькую «фроловку». Ружье упрямо несло вправо, Игорь сердился и, марая губы чернильным карандашом, все гуще и гуще метил на мишени неуловимое для пуль «яблочко». На упражнения его заинтересованно и насмешливо смотрел из-под ладони высокий, могучего сложения казах.
— А я думал, что опять Жанбатыл появился,— запыхавшись, сказал я Игорю.
— Жанбатыл?— засмеялся Потапов.— Верно, появился! Вот он!
Игорь указал ка высокого казаха.
Не буду описывать, что испытал я, глядя на это большое и каменно-спокойное лицо. Именно каменное лицо. Даже глубокие и крупные морщины на щеках были, как борозды на камне.
Заметив мое крайнее удивление, Игорь рассказал интересные подробности добровольной сдачи Жанбатыла. Он прислал в Баянаульскую раймилицию письмо с предложением сложить оружие и назначить место, куда ему явиться для сдачи. Жанбатылу долго не отвечали, опасаясь какого-нибудь подвоха. Тогда он прислал в Баян-Аул заложниками жену и сынишку Нуржана, своего единственного ребенка, луч своей души. А затем, не дожидаясь ответа, явился и сам.
Это произошло в окрестностях того же Баян-Аула. Однажды вечером из покрывавших сопку кустов бирючины, дурманной и отравной волчьей ягоды, вышел высокий вооруженный казах. Подойдя к палаткам геологоразведчиков, он положил на землю американский штуцер, наган, большой нож и, назвавшись Жанбатылом-Динамитом, заявил, что сдается без всяких условий, полагаясь только на милость Советской власти, не мстящей ошибающимся людям. Сказав это, он неумело протянул испуганно шарахнувшемуся студенту-коллектору руку, черную и жесткую, как земля его степей.
После, в районе, на допросе Жанбатыл рассказал, что за эти месяцы, в течение которых мы не слышали о нем, он мучительно раздумывал над вопросом: нужно ли ему быть врагом Советской власти? Как решил он этот вопрос, доказывает его сдача. Жигиты его, лишившись атамана, частично тоже сдались, а частично были переловлены.
В Караганду его привезли из Баян-Аула на лошадях, а отсюда его отправляли в Акмолинск. Он ходил по строящемуся городу без конвоя, ко всему удивленно присматриваясь. Я видел, как он, отойдя от нас, подошел к трактору, долго разглядывал его, щупал гусеницы и восхищенно цокал языком. Много позже я узнал, что приговор Жанбатылу был очень мягкий, а вскоре он был амнистирован. Ведь на душе его не было ни одной смерти. Никто не слышал, чтобы при очередном налете Жанбатыла кто-нибудь был убит или ранен. Не поднялась, видимо, рука бедняка-жатака не трудового человека. После амнистии Жанбатыл уехал в Кузбасс и стал шахтером.
Это и напомнила мне строчка из «Социалистической Караганды». Первые камни в фундаментах будущего красавца-города, нашей родной Караганды, и первое биение пульса новой, творческой, счастливой жизни на просторах карагандинских степей.
Могучий этот пульс сумел услышать и Жанбатыл-Динамит и сложил оружие в дни своих многочисленных удач. Он понял, что в его степях, как сказал поэт:
Две разные правды сшибаются лбами,
Но вправе в эпоху одна лишь войти…
БОЛЬШОЙ ДИПЛОМ
БОРИС РЯБИНИН
В НАЧАЛЕ этого года в газете «Известия» появилась большая статья, в которой рассказывалось о лучших советских научно-популярных и документальных фильмах.
«Среди них есть подлинные жемчужины,— писала газета.— такие, как «Начинается город» (Хабаровск), «Мои друзья» (Вильнюс), «Там, где бежит олень» (Свердловск)…»
Можете представить мое волнение, когда я прочитал последнюю строку: ведь там говорилось о фильме, в создании которого я принимал самое непосредственное участие.
В памяти сразу всплыл март 1958 года, сверкание снега, монотонный гул моторов…
Помню, с каким замиранием сердечным летел я той весной на самолете от Тюмени на Север… Под крылом плыла однообразная картина— чуть всхолмленная равнина, черные пятна леса, белые заснеженные пространства с рельефными абрисами стоящих елок. Порой все это начинало валиться куда-то в сторону, когда самолет делал вираж. Мой путь — на Ямал — «Земли конец», к отрогам Заполярного Урала, к тундре и Карскому морю, где живет северный народ — ненцы…
Вся жизнь ненца связана с его четвероногим другом — северным оленем, кротким, выносливым и нетребовательным животным. На олене ездят, с поразительной быстротой покрывая большие расстояния. Олень кормит, олень дает одежду и материал для постройки чума.
Круглый год олень находится под открытым небом, сам находит себе пищу, отрывая из-под снега мох-ягель, нет у него ни теплого стойла, ни кормушки…
«Там, где бежит олень» — так должен был называться фильм, сценарий которого я взялся написать для Свердловской киностудии. Впрочем, такое название он получил позднее, а тогда была обусловлена лишь тема: в оленеводческом колхозе…
Правду говорят, что Север имеет свое неповторимое, какое-то поистине магнитное очарование, властно и прочно — иногда на всю жизнь — привязывая к себе. Навсегда запомнил я тот полет над застывшей Обью, ту поездку в дальние суровые края, убедительные приметы нового в тысячелетнем укладе маленького, но отважного народа, побеждающего и свирепый северный ветер — хад, и злобную пургу, и громадные заледенелые просторы. И как-то сами собой вошли в ткань кинематографического повествования вертолет, колхозная рация, школа-интернат, где на долгие зимние месяцы поселяются юные ненцы, желающие, как все советские граждане, стать грамотными, культурными людьми.
Фильм был снят на цветной пленке. Хорошо потрудились, снимая его, режиссер В. К. Григорьев, операторы Геннадий Орлов и Станислав Сыпиевский. Фильм был хорошо принят в Москве. Однако, нам, создателям его, как-то даже не думалось, что он станет, как выразились «Известия», одной из жемчужин советского научно-популярного кино. И уж совсем не чаяли мы такой радости — вдруг сообщают: «Фильм получил на международном кинофестивале в Сан-Франциско Большой диплом…»
ЛЕВ ТОЛСТОЙ ПИШЕТ ШКОЛЬНОЕ СОЧИНЕНИЕ
ВИКТОР АРДОВ
В МЕМУАРАХ Андрея Белого «На рубеже двух столетий» описан случай, который имел место в частной московской гимназии Поливанова, где автор учился в одном классе с Михаилом Львовичем Толстым — младшим сыном великого писателя. Преподаватель однажды принес в класс стопку тетрадей с домашними сочинениями учеников, Он роздал всем сочинения, прочитанные им и оцененные по пятибалльной системе. В руках у преподавателя осталась только одна тетрадь.
— Толстой!— произнес после паузы учитель.— Вы сами писали это сочинение?
Мальчик встал и смущенно ответил:
— Нет, мне помогали…
— Кто вам помогал писать?
После паузы Михаил Толстой выговорил с трудом:
— Папа помогал…
— Оно и видно,— заключил учитель.— Возьмите вашу тетрадь.
Отметка за это сочинение не была проставлена. (Кстати, как известно, в казенной Петербургской гимназии оценили двойкою сочинение, которое написал для своего сына Кости М. Е. Салтыков-Щедрин; но в либеральной гимназии Поливанова учителя были потолковее — они понимали, что не надо ставить двойки великим писателям).
На этом, собственно, кончаются воспоминания А. Белого об эпизоде с сочинениями Миши Толстого…
Дальше я позволю себе взять слово и продолжить рассказ… Точнее: представить себе, что же было до появления в классе учителя со стопкою тетрадей…
* * *
В доме Толстых в Новохамовническом переулке (ныне — улица Льва Толстого) около девяти часов вечера сам Лев Николаевич в своей мастерской, расположенной в конце узкого и длинного коридора первого этажа, сидел на бочонке, покрытом кожею, и тачал сапог. Вошла Софья Андреевна. Она сказала:
— Левочка, ну почему решительно все в доме должна делать одна я?! Вот сейчас Миша мучается, потому что он не может придумать, о чем там надо написать в сочинении… В гимназии им задали какую-то трудную тему, мальчик плачет… Уже десятый час, пора спать, а он еще не начинал даже… Но если ты писатель, ты можешь хотя бы помочь ребенку сочинить то, что требуется?!
Толстой сердито стал развязывать брезентовый фартук, опустив на пол сапог и чугунную «лапу», на которую сапог был напялен. Он заворчал:
— Вот наплодили барчуков, так теперь и нет покою… Небось, в деревне родители не работают за детей…
И с этими словами он вышел из комнаты. Софья Андреевна вспыхнула и уже раскрыла рот, чтобы возразить мужу, но сдержалась…
В своей комнате на первом этаже Миша Толстой, не мигая, глядел на огонь керосиновой лампы, стоявшей на школьном столе. Глаза мальчика покраснели, он был бледен. Пальцы — перепачканы чернилами. Скомканные листки, вырванные из тетрадей, валялись на полу и на столе. Не сразу мальчик повернул голову в сторону вошедшего отца.
Лев Николаевич опустился на стул, презрительно оглядел сына и после паузы спросил:
— Какую вам дали тему для сочинения?
— «Терпение и труд все перетрут».
— Ну, и что ты написал?
Миша пошарил среди бумаг на столе, обнаружил один из смятых листков и, запинаясь, прочитал:
— Вот: «На всякое дело нужно терпение, а если есть терпение, то можно применить труд, который вместе с терпением…»
— Ну?— поторопил отец.
— Все. Больше ничего я не придумал…
Толстой саркастически ухмыльнулся и выговорил не без ехидства:
— Какие вы все — Берсы — талантливые…
(Берс — девичья фамилия Софьи Андреевны).
Миша сделал предплачевную гримасу, и тогда отец легонько столкнул его со стула:
— Пусти, я попробую сам…
Взяв новую тетрадь, великий писатель раскрыл ее, с привычным наслаждением разгладил своей мозолистой ладонью первую страницу и, немного подумав, начал писать школьной вставочкой сына:
«Сколько ни старались люди, собравшись вместе в огромных городах, сделать вид, что настоящий труд землепашца, который всех кормит, не есть самый главный труд, а есть только ничтожное занятие для людей, не умеющих творить ничего более сложного; сколько ни старались эти потерявшие естественные представления о порядке вещей на земле, искривленные и физически и нравственно представители господствующих сословий сделать вид, что гораздо важнее сельскохозяйственного труда суть занятия, придуманные ими,— вроде судейства, управления или полиции, где людей обижают, бьют, содержат в тюрьмах или казнят, торговли, где на первом месте стоит обман покупателей, фабричного производства, которое съедает здоровье всех, кто втягивается в это чудовищное дело…»
Ровные строки ложились на страницы тетрадки. Миша скоро перестал наблюдать за тем, как пишет отец. Он принялся, жмурясь и раскрывая глаза, играть со светом лампы. Внезапно мальчик услышал:
— Дай-ка другую тетрадь: эта кончается…
— Папочка! Нам не надо так много!— испуганно отозвался Миша.
— Ну, знаешь, уж если я начал писать, я не могу остановиться, пока не скажу всего, что мне надо сказать по этому поводу!..
— Да когда же я перепишу все это!— с ужасом перебил мальчик.
— А это меня уже не касается. Тогда надо было писать самому. На чем бишь я тут остановился?.. Ммм… ммм… Ага!..
«И все-таки труд землепашца, который требует воистину нечеловеческого терпения, как и сто лет тому назад, как и тысячу лет, как и десять тысяч лет тому назад, был важнейшим и только он давал человечеству не умереть с голоду…»
— Оно и видно, что вам помогал ваш папа!— повторил учитель, вручая Мише Толстому его тетрадь…
ИСКРА…
ЕВГЕНИЙ ПЕТРЯЕВ
БОЛЕЕ четверти века я собираю материалы о культурном прошлом Урала и Сибири. В этих поисках встречалось немало трудностей и огорчительных неудач. Но бывали и важные находки. Письма декабристов, книги с их автографами, забытые картины замечательных художников (например, М. В. Нестерова и Н. И. Верхотурова), рукописи и уникальные портреты виднейших исследователей Сибири (В. К. Арсеньева, Н. В. Кирилова, И. С. Полякова, Н. И. Кашина и других) — все эти и подобные им культурные реликвии и ценности стоили хлопотливых и долгих поисков. А сколько попутно встречалось хороших людей — наших современников, ценящих и прекрасно понимающих значение памятников прошлого, сколько бывало разных удивительных неожиданностей!
В Улан-Удэ, например, обнаружился потомок… Гоголя (по женской линии) доктор М. В. Танский. Это настоящий кладезь сведений по истории Забайкалья, человек огромной культуры, собиратель и хранитель материалов по истории родного города, в котором он живет без малого почти столетие.
Бывало и так, что поиски, несмотря на все старания, надолго заходили в тупик. В некоторых таких случаях выход из положения подсказывала скупая газетная строчка. Иногда одно упоминание нужной фамилии где-нибудь в газетной хронике давало в руки новую нить. Возникала своего рода «цепная реакция».
После писем в редакцию, в адресные бюро, к старожилам и таким собирателям, как уже упоминавшийся М. В. Танский, в поиски включались десятки людей, и порой вопрос, казавшийся неразрешимым, очень просто выяснялся. Именно так несколько букв в газетной колонке помогли, например, выяснить судьбу литературного наследия писателя-демократа В. Я. Кокосова (1845—1911).
После революции 1905 года имя Кокосова знала вся Россия. Его рассказы о Карийской каторге, вышедшие в 1907 году отдельной книгой, обратили на себя внимание передовой общественности. Показаниями живого свидетеля они убеждали читателя в звериной сущности царизма.
Более десяти лет Кокосов был врачом этой страшной забайкальской каторги и в своих воспоминаниях правдиво рассказал о том, что сам пережил и выстрадал. Недаром В. Г. Короленко называл эти рассказы «булыжником», а М. Горький, находя возможным печатать их в сборниках «Знания», высказывал надежду, что они «не залежатся».
Через сорок лет после смерти Кокосова возникла мысль о переиздании лучших его произведений. Для подготовки этой книги надо было выверить тексты, освободить их от искажений, внесенных царской цензурой. Но где найти рукописи Кокосова? Этого никто не знал.
Кокосов умер в Нижнем Новгороде (теперь город Горький); многократные запросы в тамошние музеи и архивы не дали результата: бумаг писателя там не было.
В «Словаре сибирских писателей» М. Стожа (Иркутск, 1916) на стр. 50 имелась фраза о том, что над архивом Кокосова работал журналист А. П. Кожиков. Но с тех пор прошло более тридцати лет. Где же искать Кожикова? Один читинский старожил вспомнил, что Кожиков работал в Политехническом музее в Москве. Пришлось обратиться туда и узнать, что Кожиков на пенсии. Но запрос ему передали, и вскоре пришел ответ его самого. Он сообщил, что в архиве Кокосова было немало рукописей, что все эти бумаги должны находиться у старшего сына писателя Владимира Владимировича Кокосова, который работал преподавателем физики в Тамбове.
Пишу в Тамбов. Начальник конторы связи тов. Зернов ответил: «Получил Ваше письмо, по которому лично занялся розыском необходимого Вам человека. Несмотря ни на какие мои старания… разыскать этого человека не удалось».
В Ленинграде, Горьком и в Чите нашлись кое-какие письма и другие биобиблиографические материалы, но все это не касалось главного — рукописного наследия Кокосова.
Была отправлена новая серия писем и запросов в разные места. Очень знающие библиографы, историки и литературоведы помогали в поисках, но безуспешно. Все сведения касались совсем новых вопросов. Так, на Урале, где родился Кокосов (в бывшем Камышловском уезде) отыскались следы его брата А. Я. Кокосова — он участвовал в рукописном журнале шадринского математика И. М. Первушина, состоял членом-корреспондентом Русского Географического Общества, напечатал несколько интересных заметок по этнографии…
Так безрезультатно шли поиски еще год. Но вот весной 1953 года в читинской газете промелькнула информация о новых книгах. Среди соавторов одной из книг был указан некий Л. В. Кокосов.
Неужели это родственник писателя? Немедленно в Воениздат, где вышла книга, пошел запрос. Но тем не интересовались, чьими потомками были их авторы, и с ответом не спешили. Пришлось просить содействия редакции газеты «Красная звезда». Консультант редакции М. Черных не только навел справку в Воениздате, но и побеседовал по телефону с работником этого издательства… Борисом Владимировичем Кокосовым, который оказался внуком писателя и братом соавтора той книги, о которой писала читинская газета.
Конечно, контакт был скоро установлен. Б. В. Кокосов нашел у своих теток рукописи деда, массу его газетных рассказов, подготовленных для второго тома, автобиографические заметки и статьи по научным вопросам. Легко представить, каким кладом оказались бандероли с этими материалами, присланные Б. В. Кокосовым.
Почерк писателя до крайности неразборчив, но все же рукописи его и поправки в газетных рассказах удалось прочесть и подготовить текст к печати.
Летом 1955 года книга Кокосова «На Карийской каторге» вышла в Читинском издательстве. В ней впервые были опубликованы по рукописи две рассказе («Гидра» и «На усмирении») и 18 рассказов, ранее напечетенных в газетах. Уже вскоре книга разошлась и сейчас стела библиографической редкостью. Но имя Кокосова и его литературная деятельность в какой-то мере стали
известны новому поколению читателей.
Так газетная строчка помогла сделать книгу более полноценной и воскресить некоторые забытые произведения Кокосова, в частности рассказ «Гидре», который в рукописи был одобрен Л. Н. Толстым.
Теперь, когда архив Кокосова собран в Литературном музее в городе Горьком, изучение жизни и творчестве этого писателя-демократа и враче-гуменисте стало одной из задач местных литературоведов и историков медицины. Кое-что в этом напревпении уже сделано в книгах и статьях В. И. Дмитриевой.
* * *
Второй случай, когда одна газетная строчка дала ключ к решению задачи, касается судьбы нерчинских бумаг, которые более полувека считались погибшими.
…До посадки самолета было еще далеко, а все журналы и газеты у стюардессы уже давно надоело просматривать. В окнах — густая облачность. Только мой спутник с забавной педантичностью, бормоча как-то по складам (в прошлом он был корректором), читает газеты от первой до последней буквы.
— Соседко… Редкая фамилия,— говорит он.
Заглядываю в его газету и вижу, что он читает статью о пещерах Средней Азии. Хотя фамилия Соседко мне знакома, но совсем не в связи с изучением пещер. Однако что-то начинает тревожить. Впрочем, мало ли сходных фамилий…
Самолет приземлился. Прощаясь со спутником, я спрашиваю его, какую газету он читал.
— Это мне в Тешкенте букет завертывели,— отвечает он, торопливо жмет мне руку и спешит к встречеющей его дочке…
Но фамилия уже не выходит у меня из головы. Да, конечно, это должно иметь отношение к поискам нерчинских бумаг! Для книги по истории Нерчинска, которую я писал, крайне необходимо хоть что-нибудь узнать о судьбе их, но сделать ничего не удалось…
Дело было давнее. В восьмидесятых годах в Нерчинске местные власти уничтожили весь архив города. Его вывезли на берег Нерчи, частью сожгли, а остатки бумаг и пепел сбросили в реку. Так погибли ценнейшие исторические документы более чем за двести лет. Лишь в столичных архивах частично сохранились немногие выписки из нерчинского архива, сделанные приезжими в Забайкалье учеными и писателями.
Казалось, что надежд найти нерчинские бумаги уже не оставалось. Но вот, спустя четверть века после архивного погрома, в читинской газете «Забайкалье» появилась серия статей под заголовком «Нерчинская старина». Автором их был младший офицер Федор Дмитриевич Соседко, служивший в Нерчинске в местной воинской команде. В своих статьях он сообщил немало не известных до этого сведений из нерчинских документов XVIII века.
Однако публикации «Нерчинской старины» прекратились: автора перевели на службу в Красноярск, а потом он оказался где-то в Чимкенте и навсегда потерял связь с Нерчинском.
Прошло более пятидесяти лет. Статьи Соседко прочно забылись, а имя его стало незнакомым даже специалистам-сибиреведам. Судьбу Соседко и его нерчинских бумаг никто выяснить не мог. Было лишь установлено, что архивные документы, переданные им в 1904 году в Нерчинский музей, почти все погибли, наряду со многими другими, при переселениях и попытках «ликвидации» музея.
Как-то, сидя на одной скучнейшей лекции, я заметил на витрине популярную книжку о пещерах. Вспомнив о газетной статье, где упоминались «пещерные» исследования Соседко, я решил перелистать эту книжку. К удивлению своему, и тут я нашел ссылку на работы Соседко, но уже с указанием инициалов: «А.. Ф.». Похоже, чю это сын нерчинского историка. Хотя к этому времени моя книга о Нерчинске уже вышла и даже успела исчезнуть из продажи, я продолжал интересоваться прошлым этого старинного города. И если А. Ф. Соседко — сын историка, то не знает ли он о судьбе рукописей отца?
Но опять встал вопрос об адресе. Просмотр геологической литературы помог установить связь А. Ф. Соседко с покойным академиком А. Е. Ферсманом. Вдова академика, когда к ней обратились за справкой, сразу вспомнила адрес семьи Соседко; ст. Апатиты, Мурманской области. А вскоре из Заполярья пришел ответ: А. Ф. Соседко, к несчастью, незадолго до этого умер, а все семейные бумаги остались в Ленинграде.
Время шло. В письмах постепенно выяснилось, что А. Ф. Соседко действительно был старшим сыном нерчинского историка и долго работал в Средней Азии. Его младший брат — мелиоратор, работал в Ташкенте. Связь установили и с ним, И вот вдоза А. Ф. Соседко — Капитолина Басильечна — отыскала в бумагах мужа заветные нерчинские бумаги своего свекра. Нашлась полная рукопись «Нерчинской старины», в которой дан перечень главнейших событий истории Нерчинска по документам, найденным Ф. Д. Соседко. Затем в Ташкенте отыскалось несколько фотографий Нерчинска 900-х годов и черновые тетради воспоминаний историка.
В воспоминаниях Соседко рассказал о том, что он сбнасужил нерчинские архивные документы на чердаке у поселенца Млынарского. Этот Млынарский, сосланный в Забайкалье как участник польского восстания 1863 года, занимался в Нерчинске переплетным делом и в свое время успел «прихватить» часть бумаг из архивной кучи, которую уничтожали на берегу Нерчи.
Два года потратил Соседко на разборку и изучение бумаг, уцелевших на чердаке у Млынарского. Выписки из документов (с комментариями) Соседко посылал в читинскую газету, но там печатали лишь немногое и не самое важное. Поэтому найденные теперь бумаги Соседко, содержащие более полные выписки из уничтоженных документов, представляют интерес не только для Нерчинска, но и вообще для истории Сибири. Выяснилась в какой-то мере и биография Соседко, одного из первых летописцев Нерчинска.
Так и в этом случае «цепная реакция» в поисках нерчинских бумаг возникла благодаря «искре» — газетной строчке. Поиски продолжаются.
