Легенда о Золотой бабе

Да, я помню этот поход и эту печальную зиму.
Шаманиха привлекла меня случайно — я услышал, что на нее никто еще не восходил, хотя, казалось бы, ничего сложного в этом не предвиделось: вершина не высокая и не трудная, не так уж далеко от населенных пунктов. Ее можно было одолеть одному, без группы. Одному — это меня особенно привлекало. Я не любил коллективные походы и штурмы, где подвиг становился строго рассчитанной работой, где возможность опасности взвешена на аптекарских весах и застрахована тысячами пилюль предосторожностей.
Я всегда думал, что подвиг — это аффект, душевный порыв, а не математический анализ, что он продукт взволнованного сердца, а не трезвого ума.
Я знал эти взлеты, они окрыляли меня — и тогда, когда я еще маленьким, слушая молотом стучавшее в груди сердце, пришел ночью на кладбище и, зайдя в дальний угол его, сорвал цветок со свежего венка; и тогда, когда, привязав себя к плоту, бурной ночью носился по волнам Исетскогб озера; и тогда, когда один в чьей-то самодельной байдарке в половодье штурмовал пороги кипящей Катуни; и когда один взял вершину в Забайкалье, которую с трудом освоил большой туристский отряд.
Холодок опасности приятно щемил сердце. Я чувствовал себя покорителем в схватке со стихиями и был сильнее их. Волновали и восхищенные взгляды знакомых, и слава неустрашимого.
— Ярый ты до славы-то, парень, — сказал мне как-то старик алтаец, сидя у костра и слушая мой рассказ. Он выловил меня тогда полуживого из прибрежного тальника, куда забросили мой челн вздыбленные ветром воды Катуни.
— А что, разве плохо? Чем плоха слава? Она движет людьми, толкает их на подвиги.
— Это верно, — заметил он, почесывая за ухом и прищурившись. — У нас вон Марья Оглоблина, доярка, лодырь была по всем статьям. А тут вдруг слышим, на собрании обязательство берет: перегоню, говорит, Люську—и все тут. А Люська, это, брат, деваха стоющая. Самонаилучшая доярка, то есть. До нее дотянуться — семь потов спустить надо.
— Ну…
— Ну, и перегнала Люську. В газетке писали…
— Ну, вот видишь…
— А за Марью мы потом всем колхозом краснели, — продолжал, словно не слыша меня, дед. — Не тот путь выбрала — удои-то она водичкой разбавляла. А приемщик, прехехе ейный, помогал в этом. Ну, конечно, обоих погнали…
— Ну, это ты, дед, ни к селу, ни к городу, — проворчал я недовольно.
— Не знаю, как к городу, а к селу — это уж верно получилось…
Нет, это не было голым честолюбием, хотя, не скрою, славы я не чуждался. Не это было главным. Мне нравилось быть выше других, прежде других. Мне казалось, сильные личности всегда нужны человечеству. И я воспитывал эти черты в себе. Но для чего нужны они человеку— не думал.
…Шаманиху я не знал, но особенно не смущался этим. В литературе о ней и не могло ничего встретиться — по-видимому, никто до меня не восходил на нее
Но это-то и было интересно — почему никто? Только ли потому, что она ничем не примечательна, или по чему-то другому?
Знал лишь только, что подходы к горе очень заболочены, и поэтому пошел туда зимой.
Пробег от конечной железнодорожной станции до далекого таежного селения, ближнего к Шаманихе, прошел великолепно. Вместе с ночевкой в лесу он занял полтора дня. В селение я пришел днем, чтобы, отдохнув и осмотревшись, через день двинуться к вершине.
Но здесь мне предстояла встреча, которой я ждал давно, но только не в этот раз.
Там была Фая.
Чем занозила мне сердце эта дивчина, я не смог бы ответить и самому себе. Собранная спортивная фигурка, непослушная копна золотых волос с упрямой прядью на лбу, простое кругловатое лицо, — во внешности ничего особенного. Разве только большие, чуть печальные и чуть озорные глаза…
Знакомство было несколько необычным. Впрочем, у Фаи в тетради оно описано довольно верно. Она только не знала, что негодяй, пристававший к ней, лицо мне давно известное — Нутик-меня- ла. Мне доставило большое удовольствие «нанести оскорбление действием» этой скотине и защитить девушек. Знакомство состоялось, но продолжения не последовало: Фая избежала «проводин», не пришла и на свидание, которое я попытался назначить на следующей, случайной встрече. Это задело меня.
Я стал искать Фаю и ждать встречи с ней. Находить ее удавалось (трудно ли, зная, где она учится!), но встреч не получалось. Я не решался подойти к ней. Это и злило, и радовало.
И вот она здесь, в тайге! Конечно, она была не одна, с группой. Они, кажется, тоже шли на Шаманиху.

* * *
Конечно же, мне не хотелось попускаться первенством. Тем более, что я заявил о желании посвятить свое восхождение дню рождения Фаи и назвать гору, пусть неофициально, ее именем. Правда, от этой «чести» она отказалась. Отказалась она и от подарка. Но я сунул компас насильно в карман ее штормовки.
О, это был памятный компас — он прошел со мной почти все походы. Он был моим талисманом. Но он… не был компасом. Это подарок покойной матушки. Весьма далекая от туризма и от физики, она решила как-то подарить мне в день рождения компас с золотой стрелкой. Ювелир удивился, но переделал, как заказали. На обороте ее было выгравировано: «Мама — Славе».
Компас, таким образом, стал только талисманом, особенно после смерти матери. Я всегда брал его с собой. Но я не подумал, что он может стать причиной несчастья…
… По карте я видел, что к Шаманихе легче всего пробраться по замерзшему руслу речушки, берущей свое начало у отрогов горы, а там с километр пути — и я у подножия. Если выйти утречком, то к полудню я буду на «исходном рубеже атаки», а к вечеру возьму вершину. Вопрос казался настолько ясным, что я не стал никого расспрашивать о маршруте.
После ухода Фаи я посидел у окна, глядя на багровый закат и чернеющий на фоне его конус Шаманихи, и залег спать. Утро вечера мудренее.

* * *
Оно действительно оказалось мудреным, это утро 12 февраля.
Утром хозяйка, узнав, что я иду на Шаманиху, заявила, что на гору эту никто никогда не ходит. Гиблая она. Раньше святой считалась. Теперь, конечно, в это никто не верит. Однако, кто их знает, что там шаманы настроили.
Я все же решил идти.
— Ну, твое дело. Прощевай, ли чо ли! — напутствовала меня хозяйка. — Возвращайся живой.
Не успел я отойти и десяти метров от дома, как вспомнил, что забыл термос — оставил его на шестке, когда наливал горячий кофе. Попуститься было нельзя, хотя возвращаться очень не хотелось.
Хозяйка встретила меня на крыльце с термосом в руках.
— Догнала бы, — сказала она недовольно. — А теперь вот удачи не будет. Хотя, молодые вы, не верите… Да и чо на нас, старых дур, смотреть!
А я верил. Стыдно признаться, но верил, оправдывая себя то шуткой («чего с чертями связываться!»), то историческими параллелями («Пушкин тоже был суеверным»), то тем, что это не больше, как случайное совпадение с моим желанием («я и в самом деле уже не горел стремлением покорить Шаманиху»).
Но и не идти было обидно, и я двинулся дальше, стараясь не вспоминать о возвращении за термосом.
Так миновал я добрую половину пути. Лыжи легко скользили по крепкому насту. Узкая лента речушки виляла среди болот, покрытых щетиной мелкого осинника с редкими, в беспорядке натыканными елками. Временами она словно ныряла в густой березняк и становилась там поуже, спокойнее, прямее. На одном из таких участков, когда я остановился, чтобы поправить крепление, шагах в пяти от меня откуда-то из-под пня выскочил заяц.
Он на секунду замер, глядя на меня скорее с любопытством, чем испуганно, и подергивая черненьким носиком. Потом сердито топнул лапой и, не торопясь, перебежав речку, скрылся в березняке, как растаял.
Он пересек мне дорогу!
В обход идти было бессмысленно — ни вправо, ни влево не проберешься.
Я долго простоял, опершись на лыжные палки. Вот и Пушкин, говорят, не доехал до мятежного Петербурга в декабре 1825 года тоже из-за зайца. Почему он, умнейший человек эпохи, атеист и совсем не трус, повернул кибитку назад, завидя ковыляющего через дорогу косого? Причуда, странность? Но почему и я не имею права на странности, на причуды?
Я повернул назад. Черт с ней, с Шаманихой!
С гадким чувством в душе, не уважая себя, я плелся обратно по своей лыжне, уже не придумывая оправданий случившемуся. Мне просто было стыдно.
Ночевать я нарочно устроился в другом месте — новым хозяевам можно сказать что-нибудь другое. Ворочаясь на широкой лавке, где мне постелили тулуп вместо матраца, я сквозь сон услышал, как хозяин с сыном заговорили о приближавшемся буране.
«Хорошо, что вернулся. Был бы мне капут…— подумал я, засыпая. — Утром уйду».
Но уйти не удалось ни утром, ни днем. Всю ночь надрывно выл в трубе ветер, гудел за окном, дробно стучал в ставни
снежной крупой. Ночная, чернильная мгла сменилась дневной, молочно-белой. Облака снега носились с ужасающим воем. Казалось, что это не снег несется мимо, а сам дом, взобравшись на какое-то сумасшедшее облако, несется в белесом вихре то вверх, то вниз.
— Не дай господи, кто в пути, — скрипела древняя старуха, мать хозяина, теребя узловатыми пальцами концы своего черного платка и сердито посматривала на меня, словно именно я — виновник этого светопреставления.
Через сутки буран начал стихать, и утром я, наспех попрощавшись с хозяевами, отправился в обратный путь. Через три дня я был уже дома.

* * *
«Что их заставило свернуть с пути и отправиться на Шаманиху? Они хотели опередить меня, боролись за первенство?» — размышлял я, когда месяц спустя узнал о гибели Фаи и Тимофея.
Душевный покой, которым я так гордился всегда, куда-то испарился. Забросив рюкзак в чулан, я больше не брал его в руки. Хватит походов, я походил свое!
Покой внешний был, но ведь «покой нам только снится» …
Я полюбил стихи. Чеканные строки Блока, мудрая проникновенность Тютчева, мятущаяся тоска Есенина, скорбные «Диалоги и мысли» Леопарди стали моими спутниками. Я разлюбил свою специальность: зачем мне радио и зачем я ему? Стал готовиться экстерном за университет. Это несколько отвлекло от дум, от стихов, от самокопания. За два года я сдал все курсовые экзамены, осталась лишь дипломная работа. Будущим летом в мире должен был прибавиться еще один историк. Душевная смута как будто улеглась…
Я не очень раздумывал над темой дипломной работы. Что дадут. «Коллективизация хозяйства у малых народностей Северного Урала»! Я безропотно согласился— тема не лучше и не хуже, чем у других. Мне не хотелось быть лучше других, прежде других. Мне вообще ничего не хотелось, и я злорадно твердил себе перед сном: ложись спать, неудавшаяся сильная личность! Завтра будет то же, что и сегодня — серый день без солнца, но и без грозы. Ты этого хотел, Жорж Данден!
Кажется, примерно это же я твердил себе, когда в тот неяркий весенний день шел по скверику к своей любимой скамье под акациями, чтобы в тишине и покое рассмотреть данные мне руководителем диплома материалы: коллективизация малых народностей ждала своего историка.
На «моей» лавочке сидел человек. Приглядевшись, я увидел, что это не человек. Это Нутик. Вот как свела судьба! Долго же мы не виделись. Может быть, он все же скоро уйдет, этот слизняк? Я остановился в ожидании.
Меняла что-то читал. Нет, конечно, только просматривал — изящная, а тем более научная литература не его призвание. Ну да, это тетрадь, а не книга. В серой парусиновой корочке с лямочками, как у канцелярской папки. Зачем ему такая?.. Ага! Он хранит в ней деньги… Тогда зачем же перекладывает их в карман, завернув предварительно в клочок бумаги, взятый из тетради? Сама тетрадь летит в газон. В руках остается другая — тоненькая в голубой бумажной обложке. Он что-то беспокойно рыщет взглядом. Видит меня. Смывается, сунув тетрадку за пазуху. Ползи, слизняк. Ползи, пока тебя кто-нибудь не раздавит. Как тебя держит земля?
Я сел на лавочку и хотел было приняться за чтение, но что-то не давало покоя. Что? Ах, да — тетрадь в газоне. Нужно ли ее поднять? Пожалуй, можно. Я нашел ее в траве и начал просматривать.
Кем-то собран обширный материал о Золотой Бабе. И обстоятельно обмозгован. Есть интересные мысли. Это могло бы даже стать темой диплома. Нет, нет, не моего, конечно!!
На обороте обложки я нашел имя автора записок: Тимофей Лебедев.
Да… Тетради, видно, как и книги, имеют свою судьбу.
Я знал его только заочно, как опытного и смелого туриста. Знал и то, что он не любил меня. Тоже заочно. Это его дело. Я же не питал к нему ни любви, ни ненависти. Мы были разные люди, вот и все. Но я уважал его, а он меня — нет. Впоследствии я узнал, что чуть было не встретился с ним тогда, у Шаманихи.
И вот его тетрадь у меня. Что с ней делать?
Вернувшись домой, я снова набросился на тетрадь. Да, это увлекательно! Но где же начало? В нем должен быть свод исторических сведений о Золотой Бабе — полные тексты Меховского, Гер- берштейна, Гваньини и других. Интересно было бы познакомиться!.. А не работал ли кто-нибудь еще над этой темой?
Схватив клочок бумаги, я наспех набросал небольшое письмо в музей. Для убедительности добавил что-то о туризме и антирелигиозной пропаганде. Потом, выяснив в справочном телефон Менялы, я записал его, кажется, на том же письме и хотел было звонить ему, чтобы выяснить, откуда он добыл тетрадь. Оказалось, что телефон уже давно принадлежит кому-то другому. Я побежал опустить письмо. Только бросив его в ящик, вспомнил, что не указал своего адреса. Там стоял лишь номер телефона, который я не успел стереть. Неважно, приду сам!
Но не пришел. Наутро интерес к Золотой Бабе пропал. Воспоминания о Шаманихе снова повергли меня в хандру.

* * *
И вот этот визит. Он многое заставил меня вспомнить.
Чтобы воспитать человека, нужны годы. Чтобы перевоспитать — тоже. Но иногда достаточно одной ночи, чтобы человек стал иным.
Тяжелые сумрачные сутки… Сколько передумано, взвешено, сколько позади сожжено мостов, сколько переоценено ценностей! Я начал видеть себя со стороны, чужим взглядом.
Нет, виновен не заяц. Там, у подходов к Шаманихе, я сам перебежал себе дорогу. Рано или поздно это должно было случиться.
В чем дело? — думал я.— Все меня считали способным малым, не обидела судьба и другими данными, люди щедро дарили меня своим участием, любовью, заботами, все в жизни мне давалось легко, а жизнь все-таки не получалась. Не было в ней изюминки, не было той светлой радости от содеянного тобой, которую я видел у других людей, даже менее даровитых и менее удачливых.
Вот Иван Назарович. Уже тридцать лет подряд он ежедневно уходит рано утром в свою спецшколу, чтобы учить грамоте глухонемых от рождения детей. Представляю, как это трудно! Зарплата его невысока, ходить на работу ему далеко. Я знаю, он блестящий математик, ему не раз предлагали хорошее место, но он неизменно отказывался. Глаза его лучатся теплом, когда он говорит о своих воспитанниках, о том, что какой-то Вася, кончивший школу несколько лет назад, теперь заведует цехом в мастерской, а какая-то Маша замечательно рисует.
Вот телятница тетя Поля, которую я видел в деревне, когда ездили в колхоз убирать картошку. С какой любовью она возится со своими питомцами, ухаживая за ними, как за детьми. Какую радость она видит в этой невидной работе?
Почему довольны своей работой Иван Назарович и тетя Поля? Ведь они дают людям больше, чем получают от них.
А может, в этом- то и дело? Может быть, именно, потому что я больше заботился о себе, о радости и пользе для себя, — эта радость была непрочной и недолговечной.
Я жил в коллективе, но не с коллективом и не для коллектива. Мои туристские «подвиги» тоже были нужны только мне и не приносили никому ни пользы, ни радости.
И вот итог. Я даже не подумал о том, что моя судьба может обеспокоить ребят, что меня, соперника, они пойдут выручать, рискуя жизнью.
Что же мне делать теперь, когда я знаю все, когда увидел себя в истинном свете?
Стиснуть зубы и начать жить по-новому! Начать «по капле выдавливать из себя раба», — как сказал Чехов. Раба своего «я», раба славы и эффекта. Пока не поздно, пока болезнь не стала неизлечимой. Северные народности Урала получат честного историка!
Пусть приходит брат Тимофея — я смогу теперь смотреть ему в глаза. Вместе с тетрадью брата он получит и эту тетрадь, мою исповедь.

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ
3АПИСКИ ТИМОФЕЯ ЛЕБЕДЕВА
«Ей приносили в жертву черных соболей и куниц, а также убивали диких. зверей и мазали кровью их ее рот и глаза. Жрецы спрашивали ее о будущем, и она давала ответы подобно Дельфийскому оракулу».
Это писал шведский путешественник Петр Петрей де Эрлезунд в 1620 году. В XVII веке это, кажется, единственное свидетельство о Золотой Бабе. Поэтому я искал его особенно настойчиво. Оказалось—зря: ничего нового по сравнению с предыдущими оно не добавило.
Впрочем, это тоже важно — узнать, что ничего нового историк не добавил. Это дает простор для дальнейших важных размышлений и выводов.

* * *
Но пора сделать кое-какие обобщения. Переворошено изрядное количество книг и журналов, накопилась толстая тетрадь выписок. Однако, все это сырье, руда, из которой надо выплавить металл, — выводы. Установить главное — есть ли во всем этом что-либо полезное — для сегодняшнего дня. Иначе Баба, будь она не только Золотой, а даже бриллиантовой, мне не нужна.
Вспоминаю сейчас, как я заинтересовался ею.
Когда я проходил первую институтскую практику в Леспромхозе на Северном Урале, старик, работавший у нас сторожем на шпалорезке, рассказал как-то собравшимся на перекур ребятам одну историю.
— Живет тут у них в лесах Золотая Баба. Только где она, никто не знает. И какая она, тоже никто не видывал. Еще когда Ермак пошел на Сибирь, унесли ее вогулы — спасать. Кто говорит в низовье Оби, кто — на Конду, а кто заверяет: здесь осталась. Только схоронили крепко. Молились ей когда-то, давно очень, а потом, видать, забыли—нынешние манси (вогулы по-старому), мало кто и знает, поди. А дед мой рассказывал — помнили старики, что была когда-то здесь такая. Потом уж другим богам стали молиться. А Баба, я думаю, здесь где-то. Чего бы им так далеко тащить ее—на Обь там, или на Конду? И здесь так упрятать можно, что никакой черт не найдет. Шаманы, которые прятали, померли, а другой никто не знает. Вот и потеряли ее…
Шпалорезчики, разморенные теплом сторожки, лениво посасывали «Север», слушали старика с интересом, но и не без доли недоверия. Даже вопросов лишних не задали — выслушали, как обычную байку: не любо—не слушай, а врать не мешай.
Мне это тоже показалось сказкой, таежной легендой, каких немало ходит в этих краях. Но я был очень удивлен, когда, вернувшись домой, однажды встретил упоминание о Золотой Бабе в научной литературе. Оказывается, она известна еще с XI века. Значит, легенда, которую рассказал сторож шпалорезки, имела какую-то реальную почву! Может быть, он прав и в том, что Золотая Баба до сих пор стоит, забытая где-то в уральской тайге? И если это такой древний идол, то он, наверное, будет очень интересен для науки.
Но где ее искать? Конечно, прежде всего в книгах. Какая она была, кто ее видел, где, когда? Знакомство с литературой отняло у меня почти целый год. Теперь пришла пора разобраться в собранном. Это поможет ответить и на главный вопрос: стоит ли ее искать.

КАКАЯ ОНА?
Трудно представить себе что-нибудь более противоречивое, чем сведения о Золотой Бабе, скопившиеся почти за целое тысячелетие. Особенно о внешнем виде ее.
Была ли Золотая Баба золотой? Может, она была каменной, деревянной, медной, серебряной?.. Мало ли почему ее могли называть Золотой!
В самом деле, почему бы ей не быть, например, КАМЕННОЙ?
Вспомним, что первое русское известие о Золотой Бабе в Софийской летописи тоже говорило о камне. «…Молящеся идолом… и камню, и Золотой Бабе…» Может быть, Золотая Баба была лишь одним из священных камней?
Гваньини свидетельствует без обиняков: «… истукан, высеченный из камня». Флетчер тоже: «… скала, которая от природы имеет вид женщины». Вот и Герберштейн, со слов русского толмача Григория Истомы, упоминал о священных камнях-утесах на берегах северных русских морей. Венгерский путешественник Регули приводил данные о священной горе на притоке Печоры — Щугоре. Гору называли Не-Пуби (или, по- ненецки, Нье-Гэгэ), что значит «женский кумир». Русский этнограф Иславин описывал камень Неве-хэгэ, то есть «мать болванов». Каменных идолов встречали на Конде и на Оби.
Почему бы ей не быть и ДЕРЕВЯННОЙ?
Деревянных идолов у северных народностей было множество. И не случайно: материал всегда под рукой, обработка доступна примитивным инструментам.
Идолов изготовляли сотнями. Кто только из путешественников ни описывал их! О деревянных идолах в Биармии сообщают норвежские саги. Английскому мореплавателю Степану Борро северный промышленник Лошек (Ложкин?) в 1556 году показывал где-то на острове кучу идолов «…числом около 300». Они изображали мужчин, женщин и детей. Где-то у северных берегов России француз Мартиньер в 1647 году видел «обрубленные древесные стволы, на которых грубым рельефом была вырезана фигура человека». Он же добавлял, что «в этих идолов входит дьявол и произносит свои предсказания». Предсказания! Золотая Баба тоже занималась этим делом.
В книге Исаака Массы (1612 год) изображена оленья упряжка, мчащаяся мимо капища с множеством деревянных идолов. Годом позже Иероним Мегизер сообщал о самоедах (как тогда звали ненцев), что «у них есть также идолы, вырезанные из дерева».
Уже упоминавшийся выше Иславин говорил о «древнейшем и знаменитейшем идоле… седмиличном (?), деревянном», которого в 1727 году сожгли миссионеры. Вместе со «Стариком» (так звали идола) тогда же сожгли около 400 деревянных истуканов.
Множество деревянных идолов уничтожил по Оби и ее притокам тобольский митрополит Филофей, о чем свидетельствует его сподвижник по «крещению инородцев» Григорий Новицкий.
Он же описывает найденного в Шор- коровских юртах кумира: «Бе., изсечен из дерева на подобие человече, сребрен, имеющ лице: сей действием сатаниным проглагола бездушный и предвозвести находящее себе близь разорение…» Проглагола! И этот говорил и предсказывал! Отчего бы и ему не быть названным Золотой Бабой, тем более что лицо у него металлическое?
Позднее путешественники видели деревянных идолов в Чаньвинской пещере (на р. Чаньве, впадающей в Яйву).
Путешественник П. П. Инфантьев в 1910 году описал виденного в Печерах-Пауле деревянного идола Чангва-еква изображавшего женщину. Женщину! Бабу! (простите за выражение).
Но, может быть, и не каменная, и не деревянная, а ЕЩЕ КАКАЯ-НИБУДЬ?
Немецкий ученый Г. Михов, собравший сведения о Золотой Бабе в своей книге, изданной в Гамбурге в 1884 году, предполагал, что она была «сделанной из глины и позолоченной статуей».
Стоит вспомнить, что еще в XV веке (около 1480 года) римский историк Юлий Помпоний Лэт (по прозванию Сабина) в своих лекциях упоминал, что
«…угры приходили вместе с готами в Рим и участвовали в разгроме его Аларихом… На обратном пути часть их (угри- чей) осела в Паннонии и образовала там могущественное государство, часть вернулась на родину, к Ледовитому океану, и до сих пор имеет какие-то медные статуи, принесенные из Рима, которым поклоняются как божествам».
Позднейшими исследованиями ученых подтверждено: да, современные ханты и манси — ближайшие братья венгров. У них и в языке много общего. Так что известие Лэта об унесенных к берегам Ледовитого океана медных статуях тоже может быть правдой. И не стала ли одна из них тем самым идолом которые чем-то напоминают описания и изображения Золотой Бабы. Взять, например, статую Августа из Прима Порта. Одежда похожа на женскую; в руке — копье; у ног—ребенок (амур?). А статуя римлянина из дворца «Палаццо Барбери- ни», с портретами предков в руках? Достаточно бегло взглянуть на нее, чтобы тем самым идолом, который потом получил имя «Золотая Баба»?
А что? Среди известных нам древнеримских скульптур немало таких, кото убедиться, как легко принять ее за женскую фигуру с детьми. Это взятые наугад две статуи. А сколько можно найти еще более похожих, если изучить изображения всех сохранившихся скульптур — римских, греческих, египетских, восточных!
А может, она была СЕРЕБРЯНАЯ?
Закамская сторона издавна славилась обилием серебра, вернее, изделий из него, хотя на Урале серебряных руд почти нет. До сих пор находят в земле высокохудожественные блюда, кубки, броши, браслеты и другие украшения, которые когда-то, очевидно, массой шли на Урал в обмен на пушнину.
О богатстве Биармии серебром знали скандинавы.
Летописи свидетельствуют, что югричи платили Новгороду дань, кроме пушнины, еще и серебром.
Археологи утверждают: «На территории Пермской области найдено больше половин hi всех известных в мире’ находок иранских серебряных изделий.
Почему так? Как и все в мире, это тоже имеет свое объяснение.
В III и VII веках нашей эры далеко шла слава о золотых и серебряных дел мастерах богатого и могучего государства Сасанидов, существовавшего на территории современного Ирана. По всему Ближнему Востоку расходились их изделия — литая и чеканная золотая и серебряная посуда, утварь, украшения. Прихотливый орнамент, живые, полные движения и изящества сцены охоты, фантастические сюжеты на блюдах, чашах, ковшах и кувшинах до сих пор изумляют историков- искусствоведов богатством композиции, точностью рисунка, мастерством деталей.
Арабы, завоевавшие в VII—VIII веках Ближний Восток, положили конец династии Сасанидов и искусству ее мастеров. Мусульманская религия, которую принесли с собой арабы и которая стала господствующей, не разрешала изображать людей и животных. Бытовые изделия и украшения обрели новую форму: на блюдах и чашах появились новые мотивы.
А как же быть со старой? За несколько веков правления Сасанидов ее в стране накопилось изрядно.
Посуду и украшения пришлось сбывать «на сторону». К приятному удивлению ближневосточных торговцев «греховные» изделия стали охотно брать северные племена. Особенно посуду. Жрецы всевозможных северных богов и боженят быстро смекнули, что богатые изделия из неизвестного здесь блестящего металла с изображениями людей и животных незнакомого, фантастического облика можно удачно использовать в культовых целях. Приколотил блестящее блюдо на дерево — считай, что это символ солнца, и поклоняйся ему. Мелкие изделия можно положить в амбар к идолу и тем самым возвеличить его богатство, а значит и уважение к нему.
Еще две-три сотни лет назад в иных таких амбарах находили десятки пудов старого серебра в изделиях.
Между прочим, это пристрастие к серебру не раз использоеэли разные пройдохи и мошенники. Даже в близкие к нам времена на Севере выгодно сбывали краденую церковную посуду. Иные, не затрудняя себя кражами, просто делали ее сами. Сообщают, что в Тобольске в прошлом веке жил «один поляк Р.», который тайно имел специальную мастерскую для изготовления подобных изделий и весьма небезвыгодно сбывал их шаманам. Когда типов, подобных «одному поляку Р.» не оказывалось, шаманы отливали изделия сами.
Наш уралец, писатель-путешественник К. Д. Носилов, отдавший много лет жизни изучению Северного Урала, в одном из своих очерков, написанных в начале нашего века, приводит что-то подобное.
«Она не здесь, — рассказывал вогул, — но мы ее знаем. Она тогда же (с приводом русских) через наши леса была перенесена верными людьми на Обь: где она теперь, у остяков ли где в Казыме, у самоедов ли где в Тазу, я точно не знаю, но с той поры, как она здесь была, у нас остался с нее слиток — «Серебряная баба», которая до сих пор хранится у одного вогула в самой вершине нашей реки (Коиды.).
— Ты ее видел, дедушка?
— Не раз, не два видел на своем веку, — ответил Савва.
— Какая же она?
— Серебряная…
На кого походит? Как сделана?
— На бабу походит, бабой и сделана.
— Одета?
— Нет, голая… Голая баба — и только. Сидит. Нос есть, глаза, губы, все есть, все сделано, как быть бабе…
— Большая?
— Нет, маленькая, всего с четверть, но тяжелая такая, литая: по Золотой Бабе ее и лили в старое время; положили ту в песок с глиной, закопали в землю, растопили серебра ковш и вылили и обделали, и вот она и живет.
— Где же она у этого ямнельского вогула хранится?
— В юрте хранится, в переднем углу. Как зайдешь к нему в юрту, у него в переднем углу полочка небольшая сделана, занавесочкой закрыта, за ней в ящике старом она и сидит. Как откроешь ящик — и увидишь ее на собольей шкурке.
— Что же ей приносят?
— Большие шелковые платки, потом серебро она любит, шкурки дорогие.
— Куда же это все после, идет?
— На нее идет, серебро кладут в ящик, шкурки стелют под нее; платками ее закрывают, окутывают…»
Значит, идол был золотым, а копии его — серебряными?!
Но, может быть, собеседник Носилова «сочинил» все это?
Однако, примерно в те же годы о серебряном женском идоле в Юмнель- Пауле сообщал этнограф П. П. Инфантьев. Составитель остяцкого словаря X. Паасонен тоже слышал от одного местного жителя о серебряном божке величиною с фут, хранившемся в специальном амбаре у верховного жреца в Нахрачах. И Оронтур-Пауль, и Юмнель-Пауль, и Нахрачи — это все один район, в бассейне. Конды.
Возможно, следовательно, что первоначальный идол был ЗОЛОТЫМ.
Промелькнуло же лет сто назад в одном из изданий Русского географического общества сообщение о каком-то золотом идоле в пещере в верховьях Сосьвы. Не туда ли унесли его жрецы? Но кто возьмется утверждать это наверняка?

КТО ЕЕ ВИДЕЛ?
Чем же объяснить, что сведения о Золотой Бабе столь противоречивы?
Уж не тем ли, что ее никто не видел?
Вот одно из первых свидетельств барона Герберштейна, относящееся к 1549 году:
«…Не мог указать ничего наверное от какого-нибудь такого человека, который видел бы это собственными глазами».
А вот одно из последних. Ипполит Завалишин в своем «Описании Западной Сибири», вышедшем в 1860-х годах, писал, что
«…внешний вид и устройство его (идола) неизвестны были и самим обоготворявшим. Постоянно охраняемая двумя стражами в красных одеждах, с копьями в руках, его кумирня была закрыта для вогулов. Один только старейший и главный шаман имел право входить в кумирню».
В промежутках между этими, так далеко отстоящими друг от друга сведениями, — та же картина: среди людей, описывавших Золотую Бабу, нет ни одного, кто бы видел идола своими глазами. Больше того, ни один из них не говорит о том, что рассказывает со слов лиц, лично видевших Золотую Бабу.
Значит, рассказы о ней получены даже не из вторых или третьих, а не ближе, чем из четвертых — пятых рук. Как они, эти рассказы, обрастали при этом домыслами, можно только догадываться, вспоминая детскую игру в «глухие телефоны».
Это рассказы. Еще хуже с изображениями. Авторы их действовали каждый по своему разумению, отталкиваясь только от немногословного и туманного описания.
Достаточно посмотреть, как, отталкиваясь от одной строчки Меховского, художник, «разделывавший» карту Олая Магнуса, изобразил на ней тюленей. Меховский, сам никогда не видевший тюленей, но слышавший о них, назвал тюленей морскими собаками. Художник же, не имевший перед собой ничего другого, кроме этой одной строчки ученого профессора, изобразил на рисунке плавающих в океане и разгуливающих по льдинам огромных собак, похожих одновременно и на тигров. Так рождались изображения, еще более затруднявшие достижение истины.
Стоит взглянуть также и на рисунок Золотой Бабы, приложенный к «Космографии» Андре Тевэ и полученный якобы им от одного поляка, с которым он встретился в Турции. Не говоря уже о самом идоле, изображающем собою скорее католическую мадонну, — природа, строения и прочее на рисунке не оставляют сомнения в источнике, которым пользовался художник: все это явно европейское.
Конечно, вполне возможно, что было время, когда доступ к Золотой Бабе (если она существовала) был свободнее, чем впоследствии, что ее могли видеть многие. Если она и охранялась, то не более, чем всякая другая святыня в любой другой стране. Но эти очевидцы, к сожалению, не оставили свидетельств.
Зато строки из Софийской летописи по случаю кончины епископа Стефана Пермского, жившего «посреде неверных человек», молящихся Золотой Бабе, можно понять как свидетельство того, что Золотой Бабе в то время поклонялись, невзирая на запрещения миссионеров. То же самое можно понять и из послания митрополита Симона «великопермскому князю Матвею Михайловичу и всем пермичам большим людям и меньшим». В гневном послании митрополит Московский и всея Руси пробирал перми- чей и их князя за поклонение Золотой Бабе и болвану Войпелю. Очевидно, пер- мичи не очень обращали внимание на угрозы издалека—московиты еще не весьма прочно стояли на Каме.
А Матвей Меховский, краковский профессор медицины? По его словам, «. никто проходящий поблизости… не минует ее», то есть Золотую Бабу. Никто! Значит, даже обязаны были знать о том, где Золотая Баба, обязаны были побывать у нее.
Последующие описатели — Дженкинсон, Бельфоре, Гваньини, Петрей — все они сообщают о поклонении не заочном, а в общении с идолом — с жертвами, гаданием, беседами с оракулом.
Даже на рисунках у А. Вида, А. Тевэ, С. Мюнстера, на карте Неизвестного космографа около Золотой Бабы изображены молящиеся. Правда, это могло быть фантазией художника, однако… Однако, именно этот момент — общий для многих, очень разнохарактерных изображений Золотой Бабы!
Доверчивость, бывшая неотъемлемой чертой мирного маленького лесного народа, со временем могла смениться настороженностью. Погоня за Золотой Бабой охотников до наживы, охота на нее церковников вынудили, в конце концов, хранить местопребывание идола в тайне — сначала от чужих, а потом даже и от своих: ведь среди своих тоже могут оказаться предатели.
Вот и оказалось, что о Золотой Бабе все знали только понаслышке. А в этом случае как не заподозришь в каждом из описаний возможность преувеличений.
К тому же, очень мало знали в те времена в Европе о странах и народах на северо-востоке Русского государства. Недостаток знания восполняли выдумками.
А причины преувеличений в каждом отдельном случае могли быть разные.
Люди торговые — стремились устранить конкурентов описанием ужасов и трудностей.
Люди ратные — не лишали себя удовольствия иногда похвастать своими доблестями, хотя бы и вымышленными. В их рассказах противник и условия сражений всегда страшнее, чем они были на самом деле.
Находились, конечно, и просто некритичные люди, воспринимавшие как действительность местные. предания и эпос.
И хотя какое-то зерно правды всегда можно было найти в любых, самых диковинных выдумках, — как трудно отделить правду от вымысла!
Что же все-таки известно о Золотой Бабе достоверного?
А пожалуй, ничего.
Что был идол? — никто не взялся бы утверждать это ценой собственной головы. Да и был ли он один или их было несколько — все это неизвестно.
Что он был где-то на Северном Урале? Но где именно — никто за тысячелетие не сказал точно.
Что он был золотым? А, может быть, это только имя идола — ведь никаких иных подтверждающих деталей никем не приводилось.
Обо всем остальном нечего и говорить, все это еще более противоречиво и неясно.
Может быть, все это и в самом деле только сказка, одна из тех, что во множестве ходили по миру о нашей стране в давние времена? Примечательно, что с ростом истинных представлений о северных землях сообщения о Золотой Бабе исчезают со страниц географических сочинений. Еще более примечательно, что в «Отписках» (отчетах) русских землепроходцев конца XVI—начала XVI! веков, этих основных документах тех лет, нет и намека на Золотую Бабу. А уж им ли было не знать!

КУДА ОНА ИСЧЕЗЛА? НЕ ЕРМАК ЛИ?
А может, сообщения о Золотой Бабе исчезли потому, что исчезла она сама?
Тогда куда же могла деваться?
Ну, деваться-то было куда.
Кто-то из историков, на основании анализа норвежских саг, высказал предположение, что капище Золотой Бабы разграбили древние скандинавы и увезли идола с собой.
Его могли захватить и новгородцы или московиты в один из своих опустошительных походов. Захватить, разбить на куски, превратить в доступный к сбыту драгоценный металл.
К началу 1583 года дела Ермака шли неплохо. Осенью он без боя (решающие бои уже были позади) занял Кашлык, столицу Сибирского царства; коварный Кучум «бегаша на степь в казачью орду»; главнокомандующий татар, любимый племянник хана Махтум-кули был взят в плен; остяцкий князь «именем Бояр, со многими остяки», а за ним и мансийские князьки Суклей и Ишбердей пришли (добровольно) с дарами просить мира и покоя.
Можно было отдохнуть, подлечить раны, пополнить запасы, укрепить городки в предвиденьи возможных битв.
Однако, Ермак занимается в это время отнюдь не такими приятными и легкими делами.
В начале марта, еще до того, как вскрылись реки, он посылает своего любимца — пятидесятника Богдана Брязгу с отрядом казаков вниз по Иртышу.
Зачем? Летопись говорит — собирать ясак.
Летописи… Ох, и доставили они хлопот позднейшим исследователям, вынужденным докапываться, кому служил автор каждого такого «сказания»! Ибо только таким путем можно было выяснить, где он долпасы соболей и белок, а не заняться подготовкой к будущим боям и голодным осадам — Кучум-то готовился к ним. Что- то уж слишком часто в описании похода Брязги встречаются имена преследуемых идолов и разоренных мольбищ!
Может быть, смекалистый атаман предвидел, что, захватив жен был соврать, а где сказать правду. Странно, однако, что Ермаку захотелось в такой момент пополнить свои за святыни, он легче привяжет к себе «инородцев»? А исключить эту силу из дальнейшей борьбы за Сибирь Ермаку, несомненно, хотелось.
Пойдя вниз по Иртышу, Брязга взял Аремзянскую волость с ее укрепленным городком, разбил татар на Тургасском городище и, не задерживаясь, на конях добрался до устья реки Демьянки, «до большого их сборного княжца Демаяна». А что было дальше, стоит послушать ученого немца Г. Ф. Миллера, состоявшего на русской службе при Академии наук и по ее поручению составившего в 1740-х годах первое научное описание истории Сибири. Миллер писал:
«Демьян, или Нимнян, собрал до 2000 человек остяков и вогулов, которые, вероятно, пришли с реки Конды. Он ожидал казаков с тем большей смелостью, что для обороны имел на горе большой и крепкий городок. Казакам было весьма трудно овладеть этим местом. В течение трех дней они упорно старались взять городок, но ничего не достигли… Брязга случайно узнал от татар, которые служили у него в обозе подводчиками, о причине упорства остяков. Среди татар был один чуваш, которого хан Кучум когда-то вывез из Казани; он часто бывал прежде среди остяков; по его словам, у них имеется идол, про которого остяки рассказывают, что он привезен к ним из России, где его почитали под именем Христа. Этот идол вылит из золота и сидит в чаше, в которую остяки наливают воду, и после того, как они выпьют этой воды, они твердо верят, что с ними не может случиться никакого несчастья. Вероятно, это и является причиной их упорства. Он прибавил, что, если ему разрешат, он отправится к остякам и попытается украсть идола; во всяком случае, он надеется проведать намерения остяков для того, чтобы казаки могли принять свои меры.
…Вечером того же дня чуваш был отпущен в городок к остякам под видом перебежчика. На следующее утро он опять был в казацком лагере и принес следующее сообщение. Остяки находятся в большом страхе, они поставили идола на стол, а вокруг него жгут в особых чашах сало и серу… При этом они гадают — сдаваться ли им казакам, или продолжать сопротивление и уже пришли к тому заключению, что лучше сдаться.
После этого казаки с новой силою начали наступление, которое едва только началось, как большинство остяков и вогулов бежали из городка и рассеялись по своим юртам. Оставшиеся прекратили сопротивление, и казаки могли без особых усилий овладеть этим местом.
Нужно сказать, что после сдачи городка казаки искали идола, но нигде его не нашли. Если на этом основании рассказ об идоле считать за басню, то можно впасть в ошибку, потому что легко могли скрыть свою святыню… Как известно, остяки еще в недавнее время, после того как их привели в христианскую веру, тщательно скрывали своих важнейших идолов, и спустя многие годы о них нельзя было получить какие бы то ни было известия. Что же касается того обстоятельства, будто бы упомянутый идол был привезен из России и что остяки его называли именем Христа, то. судя по описанному изображению его, как сидящему в чаше, то сообщение о происхождении его из России вызывает большие сомнения, и надо думать, что это добавление принадлежит составителю летописи».
Пожалуй, Миллер в своих сомнениях прав. Что-то не было известно до сих пор о золотых статуях Христа в русских церквах.
Но казаки искали идола после сдачи городка. Значит, именно он был зачем-то им нужен!
Мало того, дальнейшие остановки отряда Брязги связаны тоже со священными местами остяков и вогулов:
«…Миновав опустелое мольбище остяков— Рачево городище, поплыл до Цингалинских юрт и до Нарымского городка, что нынче Сотниковские юрты, где встретил только женщин и детей, объятых страхом… Далее поплыл в Колпуховские волости… Приплыл в Самарово».
Но и в Самарове (ныне Ханты-Мансийск)— одном из крупнейших остяцких городков, резиденции местного князца — Брязга долго не задержался. Уже через неделю он пристал у Белогорья—«Ту бо у них молбище большое», — говорит летописец.
Опять мольбище! Но, может быть, казакам там нужно было что-нибудь иное? Обратимся опять к Миллеру.
«Близость реки «Оби позволила Брязге произвести разведки по ее берегам. Он дошел только до Белогорской волости, которая была первой от устья Иртыша вниз по течению… Как рассказывает летопись, там в древние времена было место поклонения некоей знаменитой богине, которая вместе с сыном восседала на стуле нагая… Эта богиня, перед которой, тогда как раз собралось множество народа, при приближении казаков приказала себя ухоронить, а самим остякам куда-либо спрятаться. Это было исполнено, и когда казаки высадились на берег, то они не нашли там ничего, кроме пустых юрт».
Как это все похоже на описание Золотой Бабы и у Меховского, и у Гербер- штейна, и у многих других! Может быть, это она и есть? Но Миллер не очень верит здесь летописи:
«Некоторое сходство с этим рассказом имеет еще более древний рассказ про языческую богиню, державшую ребенка на коленях, которую почитали в низовьях реки Оби под именем «Златой Бабы». Я расспрашивал про нее тамошних остяков и самоедов, но ничего не узнал, и то, что нам сейчас рассказывают на реке Оби про Белогорский шайтана, совсем непохоже на вышеприведенный рассказ.
Достоверно лишь то, что белогорские остяки имели знаменитого шайтана, от имени которого делал предсказания представленный к нему шайтанщик. Вероятно также и то, что при приближении казаков шайтанщик укрыл свою святыню и посоветовал остякам также спрятаться от казаков».
А что же Брязга? Пошел, не задерживаясь, дальше? Ведь там, ниже по Оби, крупные остяцкие городки. Увы, нет! Как пишет тот же Миллер,
«Хотя Брязга не имел случая заняться распростоанением в этой местности русской власти, он все же пробыл там три дня».
И только потом… повернул назад. Да, повернул назад, а не пошел вперед!
Зато, едва успел вернуться отряд Брязги, как по его следам отправился сам Ермак Тимофеевич.
Взглянув на карту, видишь, как далеко ушел он, по сравнению с Брязгой. Кодские городки — это село Кондинское на Оби, до которого Брязга так и не дошел.
Казымский городок, Юильский он же, при реке Казым. Это уже на параллели Березова — на 64 градусе северной широты. Ермак первый пришел с юга в те края, куда русские еще полтораста — двести лет назад добирались с севера. Он замкнул круг географических путей в Сибирь.
Но дальше он не пошел — на Казыме был крайний северный предел его предприятий.
Зато, вернувшись в Кашлык 20 июня, он уже через десять дней пошел в другую сторону—на юг и на запад. Поднявшись по Тоболу, он вошел в устье Тавды и двинулся вверх по ней, как бы охватывая в кольцо бассейн реки Конды, области иртышского левобережья — болотистые, озерные, густотаежные, а потому труднопроходимые. Паченка, Кошуки, Чандырь и Таборы — основные вогульские городки на Тавде—поклонились знамени Ермака. У устья Пелыма он повернул обратно: стоял уже октябрь, реки вот-вот мог сковать мороз. В ноябре, вероятно уже не на стругах, а на конях, казаки вернулись в Кашлык.
Можно представить себе, каково было в этот удачливый для русских год тем, кто охранял идолов! Золотая Баба, если она была в этом районе (или какой-то другой главный идол), вероятно, все время находилась в «походном состоянии», готовая к экстренному перенесению на новые места. Может быть, ее, надоевшую, уже забросили где-нибудь в зака- зымских болотах? Или схоронили где-то поблизости. А может, это она разлетелась вдребезги от пушки воеводы Мансурова во второе лето после гибели Ермака? Вот как об этом рассказывал Миллер:
«Множество остяков, живших на Иртыше и на Оби, подошли однажды к городку и целый день с такой силой наступали на него, что русские только с великим трудом могли их отразить. Хотя к ночи остяки и отступили, но на следующий день, еще до рассвета, они стали готовиться к новому, более сильному наступлению. Они принесли с собой своего знаменитого шайтана, которого белогорские остяки почитают больше всех других, поставили его в виду городка на дерево и приносили ему жертвы, прося его помощи для победы над русскими. Но благодаря этому шайтану русским удалось освободиться сразу от всех вражеских нападений. Мансуров велел навести на шайтана пушку, и когда он был разбит на мелкие куски, то этого было достаточно, чтобы рассеять толпы остяков, которые теперь ни на кого уже больше не мргли надеяться. Они направились назад в свои юрты, а те, которые жили поблизости, через несколько дней вернулись к Мансуровскому зимовью с ясаком и поминками, прося установить с ними мирные отношения, чтобы им больше не опасаться русских».
Но, может быть, это другой идол, так сказать заместитель его, а сам он пребывал в то время где-нибудь на Конде — единственной крупной реке, не освоенной Ермаком?

А МОЖЕТ БЫТЬ, ВИНОВАТ ФИЛОФЕЙ?..
Сто с небольшим лет спустя, за идолами народов, населявших бассейн Оби, открылась новая охота. Основательная. Говоря языком нашего века, тотальная.
В 1702 году в Тобольск прибыл новый (десятый уже) митрополит Тобольский и Сибирский — Филофей, в миру Лещинский. Воспитанник Киевской академии, дававшей весьма солидное по тому времени образование, Филофей был человеком разнообразных и порой весьма неожиданных увлечений. Он, например, писал стихи, завел в Тобольске первый на Урале и в Сибири театр, для которого сам «славные и богатые комедии делал», создал первую на Урале и в Сибири славяно-латинскую школу. И было у Филофея еще одно увлечение, правда имевшее прямое отношение к его служебным обязанностям. Он любил крестить «инородцев», обращать их из языческой в православную веру.
Все девять предшествовавших ему сибирских митрополитов, вместе взятые, не окрестили столько татар, остяков и вогулов, сколько окрестил их Филофей. Он развил в этом отношении активнейшую, прямо-таки бурную | деятельность. С поразительной для его f возраста и здоровья настойчивостью он предпринимал одну за другой опаснейшие далекие экспедиции и крестил, крестил, крестил… Всех, кто попадался под руку.
Надо сказать, что остяки и вогулы довольно легко соглашались на обряд крещения. Надеть на шею блестящий крестик, испить ложечку красного вина, дать себя помазать масляной кисточкой по лбу — это даже нравилось (они и сами мазали своим богам губы салом и кровью жертвенных животных!). Получить новое имя тоже неплохо (что-то вроде запасной одежки!). Даже выстроенные для них русскими церкви можно терпеть (пусть себе стоят, они нас не трогают!). Вот только с идолами своими им расставаться не хотелось.
— Терпим! — говорили они с детской хитрецой. — Нам не мешают. А на охоту идешь — помогают. Пусть наши с вашими стоят. Не подерутся.
На этой почве возникало немало недоразумений: то в церкви у алтаря попы найдут языческих идолов, то Христу оленьей кровью вымажут губы… Многих приходилось крестить дважды: имя христианское забудет, крест потеряет, в какого бога верует — не помнит.
Было и другое. Не всегда одной лишь проповедью обходились Филофей и его прислужники. Еще в 1703 году в своей большой челобитной царю Петру («о 25 статьях»!) он просит разрешить ему сурово преследовать иноверцев, уклоняющихся от обращения в христианство, вплоть до «умерщвления». На сие Петр не согласился, уговаривая фанатичного миссионера быть помягче. Но «до неба высоко, до царя далеко», и даже в апологетических «житиях» Филофея и то проскальзывают недвусмысленные упоминания о его жестокостях.
Детски-наивные и в общем-то мирные, «инородцы» научились соответственно реагировать на это. Бывало, и церковка сгорит дотла, бывало, кто-то из миссионеров еле ноги унесет, а иной и головой поплатится за слишком ретивое приобщение к вере христовой. Бывало, и самого Филофея за бороду хватали.
Сподвижником Филофея во многих походах его и бытописателем их был воспитанник киевско-могилеанской коллегии Григорий Новицкий, попавший в Тобольск не по своей воле, а, говоря его словами, «брани смущения междоусобные и времен злоключение предаша неволи». Короче говоря, отправился в «места не столь отдаленные», в ссылку.
Грамотный и толковый человек, хорошо знавший Овидия, не чуждый и сам виршеплетству, Новицкий оставил нам блестящее описание похождений Филофея.
Новицкий очень интересно рассказывает и о «лдистом окиане», и о «пределах полунощных», и о костях легендарного зверя «маманта» (который «иже влагою земного живет и в пещерах земных обретается»), и о многом другом. Но есть в этом описании места, могущие нас в данном случае заинтересовать.
Это рассказы о преследовании идолов и об уничтожении их. А их-то в сочинении Новицкого, пожалуй, больше всего.
Филофей и его помощники хватали идолов больших, средних и малых, видя в них главное зло, и уничтожали их. Каких только идолов не попадалось им в руки! Один «изсечен бе из древа, одеян одеждою зеленою, злообразное лицо белым железом обложено, на главе его черная лисица положена». Другой «в среде поленце от пятьдесят лет прикладными обвитое сукнами, а на верху с жести изваянная личина, мало что бяше подобие человека». Третий тоже высечен из дерева «наподобие человече, сребрен, имеющ лице: сей действием сатаниным проглагола бездушный и предвозвести надходящее себе близь разорение». (Вспомним, что Золотой Бабе тоже приписывали функции оракула).
Одного из них «шайтанщики» просили осенить крестом и сохранить наравне с иконами, для чего они обязались построить специальную церковь. Новицкий говорит, что споры между шайтанщика- ми и миссионерами продолжались до ночи, а затем идола кто-то выкрал и подставил вместо него другого: этот и был сожжен, а тот, -что украден, унесен в «дальнее место». Так что, хотя Новицкий и говорит, что Филофей «…все кумиры бездушные сокрушиша, скверные капища и кумирницы разореша и сожгоша», но кое-каким идолам удалось спастись.
Новицкий считает, что главных, «первоначальных» богов во всей «остяцкой стране» было три: Старик Обский, Гусь и Кондийский.
Старик Обский — сооружение сложное:
«имеюще скверное свое хранилище в усть Иртыша недалече от Самарова града… Бысть же сей по их зловерию бог рыб… дека некая, нос аки труба жестяны, очеса стекляны, роги на голове малые, покрит различными рубищы, сверх одеян червленною одеждою з золотою грудью».
Другой — Гусь — попроще:
«…Гусь боготворимый идол их бяше, изваян из меди в подобие гуся; име скверное жилище в юртах Белогорских при великой реки Оби., почитается бог птиц водяных».
Третий —
«…первоначальный же и паче всех настоящий кумир зде бо за едино з гусем бысть во единой кумирни в Белогорских юртах. Сего и Кондийским прежде вспо- мянухом, по сему, что народ сей зело по-своему зловерию ко оному имеюще усердие».
Первых двух идолов «крестовой рати» Филофея, кажется, удалось уничтожить. А вот третий… Его судьба, по словам Новицкого, была такова:
«Егда искореняшася идолобесие, сохра- ниша сего истукана и унесоша в Конду, откуда же и Кондийским нарекоша. Там же вагулитам, единомышленным зловерия своего союзником, в соблюдение даша, сего ради и не получахом видети и известно описать о бесстудном изображении его, и доселе тамо пребывает, соблюдаем…»
Но куда же «унесоша»? В село Кондин- ское на Оби или на реку Конду? Можно понять и так, и так.
Позднейшие ученые, в частности К. Ф. Карьяляйнен, считают, однако, что божество, избежавшее сожжения, было унесено на реку Конду, в Нахрачи.
Надо посмотреть, нет ли его там. Это тем более интересно, что Новицкому, как он сам сообщает об этом, видеть сего идола не удалось.

А ЧТО БЫЛО В НАХРАЧАХ?
Селение Нахрачи на реке Конде издавна считалось языческой меккой— здесь была резиденция верховного остяцкого жреца, древние мольбища, шайтаны всех рангов. И все это было даже еще в начале нашего века, может быть только в ослабленной форме.
Издавна, но не всегда. Во времена Ермака о Нахрачах что-то не было слышно. Ни сам Ермак, ни даже Богдан Брязга на Конду не пошли. Может быть, тогда там ничего не было? А появилось, когда Ермак как в клещи зажал стрелами своих боевых маршрутов бассейн Конды, но самого этого района не коснулся. Не там ли и осели наиболее противившиеся переходу под руку русского царя и православной церкви родовые группы, а с ними и главные идолы?
Во всяком случае, посланцы Филофея, в числе которых был и знакомый уже нам Новицкий, нашли в 1714 году в «Нахрачеевых юртах» богатую поживу — целое гнездо всяческих идолов.
Тут был и тот, что «изсечен бе из древа, одеян одеждою зеленою» и у которого «злообразное лицо белым железом обложено». Около него, в «чтилище» находились также «меньшие кумиры».
Главного нахрачинского идола высоко ценили не только кондинские остяки. «Обские и прочих протоков шайтанщики» просили «державца (владельца) скверного сего истукана» Нахрача Евплаева отпустить в их селения. Тот не отпустил, рассчитывая умилостивить миссионеров. Что из этого вышло, смотрите выше: идола пришлось выкрасть, заменив его другим, который и был сожжен торжествующими миссионерами.
Этнограф П. Инфантьев сообщил о серебряном женском идоле в Юмнель Пауле. Серебряный слепок с Золотой Бабы видел в Оронтур-Пауле вогул, собеседник писателя-путешественника К. Д. Носилова.
Это все — в бассейне реки Конды. И это все — в двадцатом веке.
В двадцатом же веке, а именно в 1926 году,— как сообщает археолог А. Ф. Теплоухов со слов нахрачинского милиционера В. К. Клтецкого,— на реке Юконде (приток Конды) нашли литых шайтанов—медного (в Яхват-Пауле), серебряного (на улице в деревне Карым) и еще одного из какого-то «неизвестного металла» (на реке Левдым). Находки отправили в Тобольск на имя некоего товарища Искры, но дальнейшая судьба их неизвестна.
В том же 1926 году Теплоухов приобрел в юртах Старо-Катошихинских (пониже Нахрачей) медного идола. Владелец шайтана вогул Дмитрий Пакин рассказал, что «божок издревле находился в их семье — отец был шаман и временами ездил вниз по Конде и до Оби к остякам за данью… Перед смертью, видя, что дети его уже не интересуются шайтаном, спрятал его куда-то». Потом, перекрывая крышу, сыновья шамана нашли идола на чердаке амбарчика.
Теплоухов в специальном исследовании пытался доказать, что это тот самый идол, которого спасли от миссионеров в 1714 году и что он был принесен с западного склона Урала в глубокой древности, тогда же, когда сюда пришли и названия рек, сходные с названиями рек Прикамья (Кама — тут и там, Вачкур — здесь и Вашкур — на Каме, Мартомья — здесь и Муртым — на Каме, Лемья — Лелья и многие другие, подобные им).
Все эти идолы словно бы не имеют никакого отношения к Золотой Бабе. Но что-то тут их очень много! Похоже, что сюда, как в наиболее безопасное место, когда-то стащили всех особо чтимых богов — конечно, тех, которых сумели спасти от разных напастей. А позднее, когда и бассейн Конды стал небезопасным, Золотую Бабу, если она там была, утащили куда-нибудь еще, а в Нахрачах оставили лишь ее заместителей.
Есть интересное свидетельство старого работника комитета советского Севера при ВЦИК В. П. Евладова. Он пишет:
Путешествуя в 1920-х годах по Ямалу, Северному Уралу и Тазовской тундре, я неоднократно расспрашивал о Золотой Бабе ненцев (раньше их звали самоедами), особенно стариков и шаманов. Никто из ника, за исключением одного старика, кочующего по Северному Уралу, не мог ничего рассказать мне о ней. Уральский же ненец сообщил, что он слышал от стариков,’ будто в тундре, севернее Уральских гор и хребта Пай-Хой, в прошлые времена был золотой идол, которому ненцы, ханты, манси и коми, кочевавшие в тундре, приносили жертвы.
Этот золотой идол был откуда-то привезен. Была ли это Золотая Баба или иное божество, ненец сказать не мог, но, по его словам, сейчас этого идола уже нет, так как в какое-то давнее время его бросили на дно глубокого озера Северного Урала, которое с той поры считается священным. Название озера ненец назвать также не смог».
Возможно, и в самом деле надоело шаманам возиться с таким беспокойным хозяйством, привлекавшим столь нежелательное внимание пришельцев: взяли они, да и бросили идола в озеро! И, если уж у русских так много копий одного бога — Христа, то почему бы и Золотой Бабе, и другим языческим богам не иметь удобных для хранения и перевозки портативных копий? Пропадет такая копия — не страшно, всегда можно изготовить новую.
Озеро же можно объявить священным. Есть же у христиан какой-то там Иерусалим, где будто бы хранится «гроб господень».
Священное озеро… священное озеро. Где-то мне о нем приходилось читать
Ах, да — вот где…

ЗА ЧЕМ ОХОТИЛИСЬ КУЗНЕЦОВЫ?
Однажды мне попалась в руки книга о Северном Урале, читая которую, я все время как бы спотыкался о странные неясности, и до последней страницы меня не оставляло подсознательное чувство, что за этими неясностями кроется что-то, совсем не относящееся к теме экспедиции, отчету о которой посвящена книга.
Ничего определенного, безусловно доказательного я привести бы не смог, одни только подозрения. Возможно, что я в своих подозрениях совсем не прав и все на самом деле объясняется гораздо проще, но… слишком много пищи для подозрений, и умолчать о них я не хочу.
…В ноябре 1908 года Русское географическое общество получило письмо от одного довольно известного в столичных кругах доктора. Сообщая о желании своих знакомых — братьев Н. Г. и Г. Г. Кузнецовых, наследников богатейшей чаеторговой фирмы,— снарядить за их счет экспедицию на Полярный Урал, доктор предлагал Обществу взять ее под свое покровительство.
Как явствует из письма, братья-чаеторговцы, воспылав неожиданной страстью к науке, вознамерились сколотить большую группу (до 10 человек) ученых и предоставить им все необходимое для «всестороннего исследования в естественно-историческом отношении обширного района Полярного Урала — реки Кары, побережья Байдарацкой губы и р. Щучьей».
Как бы заранее уверенный в успехе, доктор одновременно обратился к видным руководителям отечественной науки— начальнику Главного гидрографического управления А. И. Вилькицкому, директору Геологического комитета академику Ф. Н. Чернышеву и другим — с предложением порекомендовать кандидатуры молодых ученых для участия в экспедиции.
Не дожидаясь ответа на свое письмо (и даже, как выяснилось, еще до посылки письма), доктор уже начал деловые переговоры с необходимыми людьми в Тюмени и Тобольске о заготовке снаряжения, транспорте, рабочих и прочем.
То ли Географическое общество не поддержало идеи Кузнецовых, то ли личное знакомство доктора с академиком Чернышевым подсказало ему новое решение, но только экспедицию взяла под свое покровительство сама Императорская Академия наук. Это было в феврале 1909 года.
Дело закрутилось в бодром темпе. Довольно быстро составилась экспедиционная группа: геолог и астроном О. О. Баклунд, топограф Н. А. Григорьев, ботаник В. Н. Сукачев, зоолог Ф. А. Зайцев, геолог В. Г. Мухин, еще зоолог Д. Я. Вардроппер — ученый агроном и компаньон какой-то торговой фирмы в Тюмени.
Почему-то долго не могли найти этнографа. Лишь в последний момент «пришлось пригласить» на эту роль студента Я—ча.
Начальником экспедиции предполагался доктор. Но он внезапно заболел, и группа во главе с Баклундом в начале мая выехала в Тюмень.
Многое было странным и непонятным в этой экспедиции.
Что купчики решили выбросить несколько тысяч рублей «на науку», это не казалось удивительным — благотворительность была в моде, ею, как фиговым листком, прикрывали дурно пахнущие махинации и не всегда честную борьбу с конкурентами.
Странным казалось то, что братья-чаеторговцы решили сами ехать в эту труднейшую экспедицию. Богатые, изнеженные барчуки, типичные представители тогдашней «золотой молодежи», приезжавшие в Москву только отдохнуть от кутежей в парижских ресторанах, они, как утверждали близкие к ним люди, решили устроить что-то вроде увеселительной охотничьей прогулки. Этакий пикничок за Полярным кругом!
Однако, сие не было единственной странностью. Немало странного творилось и во время всего похода.
Состав экспедиции резко разделился на две самостоятельные группы: братья Кузнецовы обособились в отдельную компанию, в которую входили также их знакомый, помощник присяжного поверенного А. Г. Болин и наемные егеря Джапаридзе, Чаев и Политое. Они и выехали месяцем раньше остальных, «чтобы перед началом экспедиции ознакомиться с жизнью и природой Сибири».
Выехали раньше, а к отплытию из Тюмени парохода «Северный», предоставленного экспедиции для перевозки грузов и людей до Тобольска, не появились. «Точное местопребывание их осталось неизвестным членам экспедиции, а место встречи с ними не было заранее установлено», — писал в своем отчете Баклунд.
Не появились «охотники», и в Тобольске, где экспедиция пересела на другой пароход, «Ангару», чтобы плыть с ним до Обдорска.
Зато при остановке «Ангары» у села Демьянского местные жители рассказали членам экспедиции, что около месяца назад в каюке к берегу приставала компания людей, говоривших между собой не по-русски и одетых в серые куртки. Их было шестеро. Стало ясно, что Кузнецовы где-то впереди.
Заметим, кстати, что Демьянское — село, где некогда было одно из главных мольбищ остяков.
Лишь 14 мая около деревни Цинга- линской «Ангара» встретила Кузнецовых. Они присоединились к экспедиции.
Из Обдорска (точнее—из Иондыр- ских юрт на протоке Вылпосл) в конце мая экспедиция, погрузив на 80 оленьих нарт имущество и людей, вышла в направлении к реке Собь.
На первой же стоянке при размещении на ночлег обособленность группы Кузнецовых проявилась вновь и довольно определенно. Баклунд и пятеро других ученых разместились в двух маленьких палатках, а братья Кузнецовы и Болин втроем заняли большую палатку. Этнограф почему-то поселился отдельно от всех с ненцем-переводчиком.
Трудности пути, полного приключений и будничных хлопот, также коснулись компании Кузнецовых в меньшей степени, чем других. Об охоте они словно позабыли. Только раз на стоянке в районе реки Харава, Н. Кузнецов и Болин «пошли с ружьями на розыски волков, но им не посчастливилось», а больше почти до самого Минисея ничем себя не проявили, лишь тащились вслед за остальными.
Зато вся группа Кузнецовых, а также и этнограф (если не считать его примыкавшим к группе), оживились при приближении горы Минисей.
Они
«…с нетерпением изо дня в день ждали, что на северном горизонте откроется гора Минисей». Но в ответ на их нетерпеливые расспросы остяки или молчали, или избегали прямого ответа. Когда останавливались на ночлег, они уверяли, что Минисей совсем близко; на следующий же день, когда отправлялись дольше, они заявляли, что до Минисея далеко». Их нежелание вести русских к этой горе было настолько явным, что Баклунд не преминул записать в отчете: Небольшие переходы последних дней, жалобы остяков на усталость оленей, их заметное уклонение от прямого направления к г. Минисей произвели… впечатление, как будто инородцы неохотно везут экспедицию к священной горе обдорских тундр».
Так вот в чем дело—гора считалась священной!
Между прочим, именем Минисей остяки называли всю северную оконечность Уральского хребта, горную группу, вдающуюся в тундру. Из трех гор этой группы две имели название: путешественник Гофман в 1848 году дал им имена — Минисей и Константинов Камень. Третью же гору, о названии которой ничего не удалось выяснить ни у местных жителей, ни в литературе, экспедиции предстояло окрестить. Едва ли без участия самих Кузнецовых горе присвоили их имя.
Гора Кузнецовых оказалась господствующей вершиной северной оконечности Урала — Минисей и Константинов Камень ниже.
Зато Минисей имеет особо характерную форму, отличающую его от других окружающих гор. Он остры/и ребром выдается из впадины между горой Кузнецовых и Константиновым Камнем. Это трехгранная пирамида. Верхняя часть одного из склонов образована почти вертикальной стеной кварцита и у вершины фантастически зазубрена. На одном из ребер — ряд неглубоких пещерок. У подножия горы — озеро.
Это озеро — Емынь-лор — по словам остяков, священное!
«Становится понятным, — пишет Баклунд,— почему гору выбрали главным хранилищем идолов».
Да, тут оказались и идолы.
Предметы жертвоприношений стали встречаться еще при спуске с горы Кузнецовых в сторону Минисея, в пещерках склона горы. Много встретилось их на мыске священного озера.
Но, как говорит отчет, «Гора Минисей по части ожидаемых (кем?) на ней предметов культа не оправдала возлагаемых на этот счет надежд. Можно думать, что часть их была спрятана». Остатки жертвоприношений да несколько деревянных идолов — вот и вся добыча тех, кто этим интересовался.
Кто же интересовался этим больше других?
Первым на вершину Минисея поднялся Болин! Один! Что хотел увидеть там, на безжизненной вершине, помощник присяжного поверенного? Волков? Белых медведей?
На другой день в лагере появился пустозерский ненец Сядей с караваном оленей, груженным запасами экспедиции. Где-то невдалеке он поджидал экспедицию в течение двух недель.
Заметим, кстати, что Сядей — по-ненецки идол и что за две недели можно увезти с горы не только всех идолов.
Все дни стоянки у горы Минисей поблизости кочевали ненцы. Многие из них нередко подъезжали к лагерю. Ученым тут делать больше было нечего, предстояло отправляться в дальнейший путь на север — на реку Кару и по ней к Карскому морю.
Но тут обнаружилось неожиданное. Группа Кузнецовых объявила о своем решении вернуться обратно. Хотя, если уж они ехали охотиться, то заниматься этим можно было вероятнее всего у моря — там, куда шла сейчас экспедиция.
Кузнецовы забрали с собой и «своих» охотников, которые многим могли бы помочь ученым в их трудном походе, освободив их хотя бы от приготовления пищи, устройства жилища и прочего.
Столь же неожиданно собрался и этнограф, прихватив с собой переводчика-ненца Максима Ядопчу, с которым он почему-то не расставался. (Этого переводчика, как своего выученика, дал экспедиции обдорский поп отец Иринарх).
В результате такого распределения «с самого начала возникло серьезнее затруднение для партии, направлявшейся на север, так как она осталась без переводчика с самоедского языка», —
констатировал в отчете вежливый Баклунд.
И это именно тогда, когда экспедиция вступила в края, населенные именно ненцами.
Мало того,
«…собранные в пути и вполне укупоренные коллекции возвращающаяся партия с собой не взяла».
Их пришлось оставить в тундре под присмотром ненца Сядея.
Кузнецовы не постеснялись даже нахально обделить палатками ученых, продолжавших путь. Даже киноаппарат, взятый для научных целей, не побрезговали забрать с собой «до-минисейские спутники»!
Но ученые были довольны. Избавившись от капризных и неудобных спутников, они хотя и не без трудностей, успешно добрались до берегов Карского моря и, обогнув Урал с северо-востока, форсировав реки Байдарату и Щучью, 30 августа вышли на Малую Обь в районе рыболовных песков Санго-пан. Отсюда их на лодках перевезли на Халас- пугор — «Кладбищенский остров». Здесь экспедиция поставила свой лагерь между группой чумов и обширным кладбищем, «…носящим некрасивые и слишком откровенные следы недавнего посещения коллектора этнографических редкостей Я—ча». Так гласит отчет. Баклунд был тактичен.
Как же возвращались «до-минисейские спутники», вышедшие со стоянки одновременно с группой Баклунда?
А они и не выходили!
После ухода северной партии группа Кузнецовых оставалась здесь еще три дня. Здесь, около священной горы Минисей. Что они делали там, в отчете не сообщается. По-видимому, это осталось неизвестным для остальных.
Лишь 13 июля партия вышла в обратный путь и 1 августа, на два дня позднее Баклунда, добралась до Санго-пан. Через два дня ее привезли в Обдорск.
Этнограф же пустился один дальше, вниз по Оби. Что он там делал, отчасти уже известно из отчета о посещении «Кладбищенского острова». Полтора месяца он копался где-то на Оби, в отрезке между Обдорским устьем и рекой
Щучьей. В своем отчете впоследствии он докладывал, что
«изучал обстановку старых заброшенных остяцких и самоедских кладбищ, вскрыл и осмотрел 402 могилы… Собрано больше 300 черепов… Приобретено небольшое количество остяцких и самоедских вещей, среди которых главное внимание обращают на себя предметы культа, грубые идолы с жертвенных мест… одетая в горностаевый халат фигура бога Орта с медным ликом…» И так далее.
Только 16 августа, с последним пароходом, этнограф прибыл в Обдорск. Задержавшаяся из-за него экспедиция на другой же день отравилась домой. Кузнецовы и Болин выехали еще 8 августа.
«Громоздкую этнографическую коллекцию» (слова из отчета) отправили в Тюмень с баржей — пароход отказался взять ее.
Коллекция эта почему-то считалась собственностью братьев Кузнецовых.
Какая охота влекла братьев-чаеторговцев на далекий Север? Охота за черепами? Уж очень подозрительно их пристрастное внимание к жертвенным и священным местам, слишком откровенно поплевывали они на остальные, истинно научные цели экспедиции.
Уж не искали ли они следы чего-то такого, что, как они, возможно, думали, окупило бы все их расходы на «увеселительную охотничью поездку»?
Вероятно, священное озеро у Мини- сея—только оно знает, чем они занимались три дня после того, как остались там одни.

* * *
Не явствует ли из этого, что Золотой Бабы, по-видимому, уже нет, что она для нас потеряна?
Сколько на ее долю выпало испытаний: за нею гонялись и древние скандинавы, и новгородские ушкуйники, и ретивые попы-московиты, и отряды Ермака и «крестовая рать» Филофея, и ученые, и воины, и проходимцы!
Но все же она могла и сохраниться. Я хотел предложить ребятам посвятить наш зимний поход поискам следов Золотой Старухи, но теперь о ней умолчу. До будущего лета.
Дело в том, что, собирая сведения о «священных» горах на Северном Урале, я встретился с интересным сообщением.
Как-то на одной из недалеких от города станций я опоздал на последний дачный поезд и вскочил в вагон поезда Хабаровск — Москва. За те полтора-два часа, что мне предстояло ехать, я успел познакомиться и разговориться с геологом Петровым, бывшим уральцем, а ныне работающим где-то в Якутии.
Геолог рассказал мне, что на столе у своего деда, старого уральского геолога, он видел в детстве красивый штуф горного хрусталя. В центре штуфа — большой, идеально прозрачный, четко ограненный природой кристалл, а по бокам — два маленьких. «Золотая Баба и ее дети», — звал этот штуф дед.
Однажды, — это было еще в начале нашего века,— дед, тогда еще молодой геолог, повстречал в тайге человека. В изодранной, покрытой засохшей кровью одежде он лежал с закрытыми глазами у комля поваленной бурей старой лиственницы и тихо стонал. Мошка густо облепила его лицо, особенно глаза, губы и нос. Рядом валялась, хищно оскалив зубы и закатив потускневшие глаза, матерая рысь. В горле ее, сбоку, торчал нож.
Оставив собранные за день образцы и освободив крошни, дед взвалил человека на спину и полдня волок его до лесной избушки. Неделю выхаживал его и только когда убедился, что человек останется жить и что день-два может обойтись без его ухода, отправился в далекое, но единственное в этой округе селение, чтобы сородичи вывезли раненого домой.Когда прощались, Максим (так звали раненого манси) горячо благодарил спасителя и подарил ему единственное, что нашлось в его мешке,— прекрасный штуф горного хрусталя.
— Со святой горы, — пояснил он.— Удачной охоте поможет. От напастей убережет…
Талисман от напастей, тем более такой ненадежный (он был у Максима в момент поединка с рысью) не очень был нужен деду, но красивый кристалл он, конечно, взял. Однако, по привычке геолога спросил:
— Откуда?
Максим показал высящийся на горизонте треугольник горы, но предостерег:
— Туда не ходи. Живым не вернешься. Золотая Баба не пустит.
— А как ты ходишь?
— Мне можно. Я шаман. Служу богам.
Так этот кристалл и остался у деда на столе памятью о далеком таежном эпизоде.
— Вас это должно заинтересовать в связи с поисками следов Золотой Бабы, — закончил свой рассказ мой собеседник.—’ Меня же до сих пор интересует сам кристалл… Сдается мне, что тот горный хрусталь должен обладать чудесными свойствами.
— Что же за гора это — как имя ее и где она, в каком районе? — спросил я геолога.
— В том-то и дело, что не знаю. Как будто где-то за Ивделем. Можно было бы уточнить все это у старого краеведа Стефана Аристарховича Закожурникова. Дед дружил с ним и подарил ему штуф.
Вот это — другое дело! Я тогда же записал бегло рассказ геолога на клочке бумажки. Горный хрусталь, минерал, ранее пригодный разве только для огранки дешевеньких бус, теперь стал ценнейшим сырьем для многих отраслей промышленности. Эта «овчинка» стоит «выделки».
Но надо обстоятельно подготовиться. В этот раз мы только соберем некоторые сведения о шамане и тайне горы. И на будущий год отправимся в поход не за Золотой Бабой, а за чем-то более ценным.
Впрочем… Я еще не советовался с историками, археологами, этнографами. Может быть, они скажут, что и Золотая Баба чего-то стоит. Может быть, это тоже была бы чем-то важная для нашей науки находка. Тем более, что материалы, собранные о ней, ставят много любопытных недоразгаданных загадок.
Достаточно перечитать научные труды, обобщившие сведения о Золотой Бабе: книгу М. П. Алексеева «Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и писателей», вышедшую в Иркутске в 1936 и в 1941 годах, старинную работу Д. Н. Анучина «К истории ознакомления с Сибирью до Ермака» (1890 г.), обширную статью Н. Трубецкого «К вопросу о Золотой Бабе» (1906 г.), обстоятельное исследование
Н. Веселовского «Мнимые каменные бабы» (1905 г.), чтобы убедиться, как много здесь пищи для любознательного, пытливого исследователя.

ПИСЬМО ГЕОДЕЗИСТА МИХАИЛА ЛЕБЕДЕВА КРАЕВЕДУ СТЕФАНУ АРИСТАРХОВИЧУ ЗАКОЖУРНИКОВУ
Дорогой Стефан Аристархович! Простите, что пишу карандашом. Мы, геодезисты, не имеем права пользоваться на работе ни чернилами, ни химическим карандашом — полевые записи могут промокнуть и непоправимо испортиться.
Да, я теперь имею право сказать: «Мы, геодезисты». Два месяца назад я закончил курсы и получил назначение нивелировщиком в изыскательскую партию.
Все мне нравится здесь — и походная, богатая приключениями жизнь; и ответственная, требующая высокой точности работа; и край — суровый, полный своеобразной прелести, богатый, но малоизведанный. Мы ведем изыскание вариантов железной дороги, которая через несколько лет ворвется далеко в глубь тайги и преобразит эти места. Сейчас здесь хозяева— лес, зверь и.… комары. А скоро придет сюда хозяином человек.
Я часто вспоминаю наши беседы и Вас. Новыми глазами смотрю на этот район моего родного края. Я пришел сюда не гостем: хоть немного, но знаю и прошлое этих мест, и географию их, и их богатства. Еще и еще раз благодарю Вас за то, что познакомили меня со всем этим, научили деятельно любить свой край — постоянно и настойчиво изучать его и осваивать.
Сейчас мы проходим трассой невдалеке от места гибели Тимы, всего в каких- нибудь трех-четырех километрах от Шаманихи. Со вчерашнего дня наша база — в селении, где когда-то останавливались Тима с ребятами. И встретили здесь… кого бы Вы думали? — Ярослава Мальцева!
Он, оказывается, успешно защитил диплом и преподает историю в средней школе одного из поселков этого далекого таежного района. Сюда он приехал с группой поселковых ребят, участников. Все- уральского геопохода. Они будут штурмовать Шаманиху, чтобы выполнить программу, намеченную когда-то Тимой.
Нет, не поиски древнего идола привели их сюда. Хранящийся у Вас штуф горного хрусталя —«Золотая Баба и ее дети», о котором писал и Тима, дал ключ к поискам ценного месторождения.
Они же рассказали нам о страшной истории, разыгравшейся здесь прошлой осенью — в те дни, когда Вы еще лежали в больнице, а Ярослав готовил свой диплом. О ней-то главным образом я и хотел написать Вам.

* * *
Прошлой осенью здесь появился столь необычный для этих мест бродячий фотограф. Он ходил из дома в дом и предлагал желающим сделать за недорогую плату снимок любого размера. В конце беседы он неизменно спрашивал, как бы между прочим, не знает ли кто бывшего шамана, который когда-то был последним стражем священной горы. Ему сказали, что впавший в детство старый шаман живет под наблюдением какой-то старухи, кажется, его дочери, в небольшом селении, километрах в пятидесяти отсюда.
Фотограф исчез, так и не сделав никому ни одного снимка. Жители понедоумевали по поводу его странного поведения, но вскоре забыли о нем.
А он неделю спустя вновь напомнил о себе. Охотник, вышедший по первому снежку на промысел, увидел его по дороге на Шаманиху. И не одного, а с древним стариком, у которого вместо рук были высохшие культяпки. Старик, вроде, был пьян, шел, пошатываясь и все время как будто пытался остановиться и сесть. Но фотограф, идя на шаг сзади, протягивал руку к его спине, и тогда старик, дергаясь, словно от сильной боли, вскидывал голову и ускорял шаг.
Заметив, что кто-то наблюдает за ними, фотограф резко свернул в сторону, толкнув туда же старика, и затаился.
Заподозрив недоброе, охотник, добравшись до селения, рассказал здесь о виденном. Однако все взрослые мужчины ушли в тайгу, и идти на поиски было некому.
Спустя несколько дней в селение прилетел вертолет. Изыскатели, облетывавшие район будущей трассы, заметили в лесу труп человека.
— Не пропал ли кто-нибудь из ваших? — спрашивали они в селении.
К этому времени вернулись из тайги и охотники. Начались поиски. Вертолет указывал путь. Собаки помогали искать след. Но след был виден и без собак — свидетельства, происходившего были слишком ясны для таежных следопытов, умевших по малозначительным признакам, не видимым другим людям, составить картину того, что тут происходило несколько дней назад.
…Вот здесь лежал человек. Может, упал от усталости, может, его повалили. Следы короткой борьбы…
…Передний совсем с трудом передвигает ноги, спотыкается. Задний — бодр, ступает твердо…
…Вот здесь двое сидели, на некотором расстоянии друг от друга. Там, где сидел слабый, — пустая водочная бутылка. Там, где сильный, — консервная жестянка, обертка от плавленого сыра, объедок копченой колбасы. Он ел один!
…Вот кострище. И снова следы борьбы. На снегу капли крови.
…Опять тропа бесстрастно свидетельствует о том, что идут двое — слабый впереди и сильный сзади.
…Вот неожиданно следы свернули в сторону. Тот, первый, пытался бежать — сломанные ветки, клочья одежды на сучьях… Упал, запнувшись за корягу… Опять борьба…
…Снова тропа… Снова идут двое…
…У подножия Шаманихи— совершенно незаметный даже в десяти шагах, замаскированный амбарчик на столбах… Слабый не подходит к нему, он лежит… Горстью снега он вытирает кровь… А сильный бежит… Бежит к амбарчику. Полусгнивший самострел сработал с запозданием — огромная стрела воткнулась в дерево в десяти шагах…
…Разрушенный амбарчик — капище идолов. Их здесь сотни — больших и малых, деревянных и металлических, укутанных в полуистлевшие тряпки и голых. Серебряные тарелочки, на которых раньше в церквах подавали просфоры… Церковная чаша для причастия. Меха, меха, меха… Один из идолов одет в полицейский мундир. К кончикам аксельбантов привязаны медные пластинки с изображениями зверей и птиц… Берестяной туес и вываленная из него груда монет — медных, серебряных… Вероятно, было и золото.
…Обратный путь. Тот, сильный, уходит один! Слабый ползет за ним. Первый ускоряет шаг. Слабый, собрав силы, встает… Крадется… Бросается на своего врага… Короткая борьба. Похоже, что слабый толкает сильного куда-то в сторону, тянет его…
…Вот она волчья яма, где конец всей этой истории.
У края ее — труп старика с культяпками вместо рук. Лицо его разбито. Исколотая чем-то острым одежда на спине заскорузла от крови. Его кололи шилом. Умирая, он подполз к краю ямы, и голова его свесилась туда: он наслаждался итогом борьбы, мучениями своего врага… Зубы оскалились в предсмертной улыбке…
А там, на дне глубокой, пахнущей сыростью и гнильем ямы, — тот, кто был виновником этой страшной истории: фотограф. С перебитой при падении ногой, прижатый к стене большим трухлявым обрубком бревна, он полусидел-полулежал, не в силах шевельнуться. Около него лежала горстка золотых монет… В руках он держал бронзовый подсвечник с фигурой купальщицы, взятый, вероятно, из кабинета зубного врача чеховских времен. Глядя на подсвечник безумными глазами, фотограф гладил фигурку дрожащими руками и бессвязно шептал:
— Золотая баба… золотая баба… Ты нашла меня… Я нашел тебя… Мы будем богаты…
Когда фотографа вытащили, его пришлось связать: он бросался на каждого, кто, как ему казалось, хотел взять у него подсвечник, кусался и бился.
Все найденное в капище увезли на пяти оленьих нартах в местный музей. Безумного фотографа отправили в больницу. Он так и не выпускал из своих окостеневших от напряжения рук злополучный подсвечник.

* * *
Через месяц я вернусь в наш родной город на камеральные работы. Проектировщики ждут результатов изысканий. Мой начальник шутит, что, если наш вариант утвердят (он много выгоднее!), то станцию в этом районе надо назвать «Золотой Бабой». Но это хотя и поэтично, а ни к чему, тем более что слово «баба» уже совсем уходит из нашего лексикона. Он предлагает дать станции имя «Дружба». Мне тоже кажется, что это лучше.
До скорой встречи дорогой Стефан Аристархович! С приветом,
уважающий Вас
геодезист Михаил Лебедев.