Декабрь пришел с ветрами. Непрерывный тугой поток дул с северо-запада. По ночам небо расчищалось, и яркие звезды долго не хотели исчезать поутру.
≪Должно быть, скоро начнутся снегопады. Такие ветры никогда не обходятся без них. Пора мне отправляться домой≫,—думал я, глядя через мутное оконце избы на пустынный простор замерзшего озера, по которому седыми волнами без конца гуляла поземка.
Я решил идти к городу пешком по старой лесной дороге, что выходила к трассе высоковольтных линий, тянущихся к железнодорожной станции. За день рассчитывал пройти по охотничьим местам, выбраться к ночи на разъезд и уже оттуда уехать в город с последней электричкой.
— Какая тебе перепита пришла в эдаку даль пешком шастать,— ворчала старуха- хозяйка Дарья Степановна, с неодобрением посматривая, как я укладывал котомку, чистил ружье, набивал патроны,— Ужо попадешь в метель, заплутаешься… Шел бы прямиком до станции… Чего проще… И мне спокойнее.
За вечер она не раз принималась уговаривать меня, но, убедившись, что я не собираюсь изменять свои планы, махнула рукой, поджала губы и утянулась на кухню, сердито шаркая стоптанными башмаками.
В полночь, закончив все сборы, я вышел во двор. Здесь стояла неприглядная тьма, двор был крытый, как во многих деревнях северной уральской стороны. Над кровлей гудел ветер, где-то постукивала полуоторванная тесина, а в прорезанный вверху четырехугольник сияло далекое созвездие из пяти белых лучистых звезд. Ясно. Значит, идти будет хорошо. Посплю часов шесть на дорожку и отправлюсь затемно, как-никак, а тридцать километров отшагать придется. Зато погляжу, что изменилось на глухой дороге. Вот уже шесть лет я не был в Белозерном и не ходил по ней.
С этими мыслями я вернулся в горницу.
—Уж ты, бабушка, не забудь меня разбудить,—. попросил я старуху.
— Ладно, небось не проспишь. На печь ложись, прогрейся. Утре я тебя разбужу,— донеслось с кухни, сопровождаемое невнятным ворчанием, из которого я разобрал только ≪какой ноне молодняк пошел…≫
Старуха была очень добрая, одинокая. Муж ее утонул на озере восемь лет назад, двое сыновей погибли на фронте, дочь жила далеко замужем за лесничим. Каждую осень и весну Дарья встречала меня, как сына, и ворчала, должно быть, тоже по-родственному. Я засыпал на горячей печке и сквозь сон еще долго слышал, как она брякала чугунками и щепала лучину для самовара. Казалось, я и уснуть не успел, когда услышал ее глуховатый голос:
— Вставай нето! Заспался! Уж третьи петухи поют…
Я с трудом разлепил глаза, сел, стукнулся головой о край полатей и только тогда пришел в себя.
— Ну, спать ты мастак! Что медведь храпишь. Насилу добудилась,— говорила Дарья, стоя на приступке, улыбаясь всеми морщинами простоватого крестьянского лица.
Я слез с печи. Зябко поежился. После горячей лежанки спросонок в горнице казалось холодно. Но когда лицо и шею ободрало ледяной озерной водой, сон сняло как рукой. На столе шипел самовар, стояла тарелка больших творожных ватрушек.
— Ешь крепче, шаньги-то бери,— угощала Дарья Степановна.— Дорога дальняя, скоро промнешься по снегу-то.
Я добросовестно ел и пил, раздумывая над тем, как мне отблагодарить заботливую старуху. Дарья никогда не брала платы за постой и сердилась, если я предлагал ей деньги. Но и не отблагодарить ее за все хлопоты было невозможно. Наконец, улучив момент, когда старуха вышла за чем-то на кухню, я, как вор, крадучись, положил деньги на подоконник и прикрыл старой газетой.
— Не забывай старуху, приезжай по весне,— говорила она, провожая меня в темные сени.— Ha-ко вот,— она подала мне теплые носки, связанные из грубой овечьей шерсти.
— Бери, бери, сунь в котомку. Ну, а теперь ступай уж… Легкой дороги тебе…
Я зашагал по спящему селу, окутанному синим предрассветным сумраком. Справа, за огородами, голубело заснеженное озеро, слева невнятно темнели отлогие горы. Гладко укатанная дорога поблескивала в полутьме, сворачивала к околице. Кругом было тихо, пустынно. Только изредка взбрехивала собака. С озера в спину дул упругий сырой ветер, небо затягивалось быстро бегущими тучами.
Зимний рассвет наступал не торопясь, степенно. Я отошел уже несколько километров, когда в светлеющем ольховнике по-утреннему стали перекликаться снегири. ≪Юч-юч-ю-ю≫, —жалобно выговаривали они. Чечетки пролетали над дорогой, торопились в березняк на кормежку.
И от того задумчивого пересвистывания красногрудых пушистых птичек, от мягкого чистого снегового утра, от укутанных пальчиков молодых елок особенно хорошо было на душе. Полный рассвет пришел незаметно. Дорога проходила мимо ярко-зеленых невысоких ельников, болот, заросших голым осинником, холодно-прозрачных березняков, белых, как сама зима. Заячьи наброды то и дело пересекали дороги, изредка попадались строчки лисьих следов, сороки трещали, завидев человека, вороватым полетом отлетали подальше и, усевшись на вершинки елок, сгибая их, продолжали свой тарабарский разговор.
Потом дорога свернула в горы, и лес пошел выше, темней и гуще. Ветер ослаб. Зато крупный липкий снег закружился в воздухе, мало-помалу усиливаясь, переходя в тихую метель.
Я прибавил шагу. У края широкой, как поле, вырубки попались крупные следы птиц. Это глухарь только что перешел дорогу пешком и направился в еловую чащу. Я свернул было по следу с ружьем наготове, но нет… чуткая птица не подпустила, поднялась далеко впереди и тотчас скрылась за елями.
≪А не повернуть ли в Белозерское?— подумалось мне.—Р аз глухарь уходит, значит, будет пурга≫.
Но тотчас устыдился собственного малодушия и пошел вперед.
Снегу на дороге прибавилось. Крупный, мягкий, он летел в глаза, цеплялся за ресницы и брови, холодно таял на лице. Даль совершенно скрылась за его белесой шевелящейся пеленой. Даже самые близкие горы едва-едва проступали слева сквозь эту мглу. Временами и они скрывались, и мне начинало казаться, что я иду в пустыне, не видимый никому и сам не видящий ничего, кроме снега, сыплющегося со всех сторон. Вот на мгновение показалась слева мохнатая вершина. Стожок! Значит, половина пути пройдена. Стожок —самая высокая гора в окрестностях Белозерского. Если в осенний ясный день взобраться на ее вершину, видно, как далеко-далеко разметнулся великий простор лесов, видно синие глаза озер, изгибы речек, деревни и еще один очень далекий увал за Лешачьими логами, на вершине которого растут древние лиственницы необычной высоты.
Сейчас сизая вершина горы куталась в полог метели и скоро скрылась совершенно. По широкой вырубке гуляла вьюга. Вихри крутились, заметая дорогу, и одна тонкая, как мачта, сосна, забытая лесорубами, гнулась дугой и странно гудела под напором ветра.
≪И какая тебе перепита пришла в город пешком шастать≫,—вспомнил я слова старой Дарьи. Теперь я уж не думал об охоте. Надо было скорее миновать вырубку, в лесу не так сильно заносит снегом.
Дорога исчезла на глазах. Там, где были глубокие санные колеи, вырастали рыхлые сугробы, и уже не один раз я нащупывал путь руками, чтобы проверить, не ушел ли в сторону. Кончилась вырубка. Уже более часа я брел лесом. По моим расчетам где-то справа должен был показаться поворот на трассу. Но его все не было. Мне хорошо помнилось место, откуда начиналась тропа. Там стоял старый межевой столб с неразборчивой надписью на расколовшейся дощечке. Он находился у самой дороги, перед ним росла молодая елка. Где же столб теперь? Неужели упал? Или его снесли лесники?
Чем дальше, тем лес становился все более незнакомым и угрюмым. Старые лесовозные дороги попадались мне. Я сверялся по компасу —они вели в противоположную сторону.
Я остановился, перевел дыхание. Сердце стучало от тяжелой ходьбы. Я по-настоящему устал.
Не пойти ли напрямик, по компасу? Ведь все равно я выйду на высоковольтную трассу. Она, должно быть, где-то справа, параллельно железной дороге. Вот и гудки электровозов чуть слышно доносятся оттуда. Пойду. Снег не так уж глубок.
И, не раздумывая долго, сошел с дороги, двинулся лесом напрямик. Сначала идти было нетрудно, я довольно быстро углубился в чащу. Но чем дальше, тем становилось хуже. Вьюга отряхивала вершины, сыпала морозной пылью, снег не давал раскрыть глаза, ноги вязли, как в рыхлом песке. То и дело приходилось перелезать через колодины; бурелом и валежник преграждали путь, а снег забивался в рукава, за воротник, в валенки, холодно и липко таял. Не помню, сколько времени продолжалось так, но все же лес как будто начал редеть.
≪Сейчас будет, наверно, опушка≫.
Еще несколько шагов, и я вышел на нее, остановился, взмокший, как загнанная лошадь. Вместо поблескивающих проводов на гудящих металлических опорах я увидел совсем незнакомое унылое болото с желтыми косами сухого камыша, бесприютно шуршавшего на ветру. За болотом, сквозь сеть снежинок, темнел бесконечный ельник. Жуткое, глухое безлюдье было кругом. Сверился по компасу. Нет, иду правильно. И все-таки в глубине души пряталась тревога. Гудки электровозов доносились теперь еще глуше, почти противоположной стороны.
—Надо перейти болото, а там видно будет,—сказал я вслух, чтобы подбодрить себя. Мой голос странно прозвучал в этой дикой тишине, и мурашки страха заставили вздрогнуть.
За стеной высокого камыша не гулял ветер, снегу было меньше, под ногами чувствовался гладкий лед. Я уже почти миновал болото, как вдруг что-то хлюпнуло, и я провалился правой ногой выше колена. Пропарина!
Я тотчас лег на снег, осторожно потянул ногу, вытащил ее без валенка, всю черную от зловонного жидкого торфа. Дотянувшись рукой, с трудом достал валенок, полный воды и грязи. Переполз опасное место и, волоча валенок, вышел из болота. Опустился на заметенную снегом кучу хвороста под большой елью.
Мокрая нога стала мерзнуть. Я уже совершенно растерялся и бессмысленно вытирал липкие от грязи руки… Смеркалось.
Надо что-то делать! Нельзя сидеть на снегу. Скоро станет совсем темно. Скорее развести костер! Но сначала обогреть ногу.
Я набрал сухого мха со стволов, вылил грязь из валенка, обтер его изнутри. Потом развязал котомку, сбросил сырой носок, поставил красную озябшую ногу прямо в сумку. Ступня уперлась в мягкую овечью шерсть.
≪Носки! —вспомнил я.—У меня есть теплые сухие носки! Верно! Скорее… Неужели старуха была пророчицей? Вот какое спасибо ей!..≫
Переобувшись, я сразу почувствовал себя увереннее и бодрее, хотя ветер с болота дул по-прежнему, а снег не давал осмотреться.
≪Разведу огонь. Хворост подо мной. Переночую как-нибудь…≫
Я разметал снег, но там оказался огромный муравейник. Да и откуда же быть хворосту в этом глухом месте? Как это сразу не пришло мне в голову?
Тогда надо ломать ветки…
≪А почему муравейник с северной стороны? —внезапно спросил я себя.—Никогда не видел, чтобы муравьи устроили жилище лицом к холодным ветрам≫.
Дрожащими мокрыми руками я вытащил компас и поднес его к глазам. Стрелка показывала то же направление. Кто ошибался? Компас или муравьи?
Муравейник может быть на юг, юго-восток, юго-запад от ствола, только не на север. Вот и мох с другой стороны гуще…
Я вспомнил, что, когда собирал вечером вещи и клал компас в карман, стрелка его не была закреплена. А ведь он целые две недели лежал рядом с ружьем. Значит, вместо того чтобы идти строго на запад, я уклонился к востоку. Чтобы лишний раз проверить свое предположение, я стал прислушиваться к далеким гудкам электровозов, сверяясь по компасу. Все получилось точно. А теперь вперед! Надо использовать сумерки, пока в лесу не наступит полный мрак.
Пожалуй, никогда с такой отчаянной яростью я не ломился через лес, весь облитый жарким потом, с лицом, исцарапанным ветвями.
—Скорее, скорее, скорее,—мысленно и вслух бормотал я. А сердце колотилось, как будто хотело пробить грудь.
В стороне трещали и шелестели ветви. Наверное, лоси, почуяв человека, убегали прочь. Изредка я останавливался, чтобы перевести дух, снова шел, падал, поднимался и вдруг как-то внезапно вылетел на широкую, знакомую трассу.
Не буду рассказывать, как пришел я на станцию. Это было совсем обыкновенно. Но и теперь я с благодарностью вспоминаю муравьев —маленьких тружеников леса, которые помогли мне найти дорогу.
— А как же столб с дороги? —спросите вы.—Куда он мог исчезнуть?
Сначала и сам я не мог догадаться. А потом случайно пришла догадка. Ведь перед столбом росла небольшая елка. За шесть лет она превратилась в стройное, разлапистое дерево и скрыла столб своими ветвями. В этом я убедился на другой год летом, когда снова прошел по глухой дороге.
