Удар слегка оглушил её, хотя и не был слишком сильным: не сработала даже подушка безопасности на руле. Зелёный мусорный бак, в который впилилась её не слишком устойчивая на гололёде «сандера», со скрипом продрался сквозь наметённый за ним сугроб, покачнулся и под тяжестью содержимого намертво встал обратно на мостовую, приложившись напоследок к правой фаре. Фара погасла, бак увяз в ранних зимних сумерках.
Надя отстегнулась и выбралась наружу. Пустынный московский переулок был наглухо закрыт от остального города плотным снегопадом. Эта живая стена снега и пожирала все звуки и картинки, оставляя лишь струящиеся тени и пятна редких фонарей. Надя обошла машину вокруг, подсвечивая её фонариком телефона. На бампере вмятина, фара скалится обломками. Но самое горькое (пусть сгорит в аду тот, кто выкатил в тёмном переулке на дорогу этот чёртов бак!) – правое колесо безжизненно присело, торчащий из тротуара бордюрный блок разодрал шину в клочья (и того, кто разворотил бордюр, тоже в пекло!). Мысленно поджаривая всех работников ЖКХ на адской сковородке, Надя сфотографировала на всякий случай повреждения на машине и набрала номер аварийного комиссара. Аккумулятор в телефоне умер, когда она, утопая в сугробах, брела вдоль ближайшего дома в поисках адресной таблички, а автоответчик страховой в третий раз убеждал её в важности каждого звонка. Муж, забравший с собой в командировку автомобильную зарядку, отправился вслед за коммунальщиками.
Поменять колесо – впервые в жизни, в темноте, в пургу и без интернета – это было заманчиво, но она не поддалась соблазну, забрала вещи из машины и пошла пока что куда глаза глядят, а там… э-э-э, поглядим. Центр Москвы всё-таки: не Кремль, так Курский вокзал, куда-нибудь да попаду, надо только выпить, ха-ха, натужно посмеялась она, смахивая со щеки то ли слёзы, то ли снежинки. Но пока что глаза глядели в сплошную серую пелену, шевелящуюся, как лапша в раменной, а попадала Надя то в причудливые снеговики автомобилей, занесённых по самую крышу, то в ограждения входов в цокольные этажи, а один раз чуть не кувыркнулась в замаскированный сугробом провал лестницы.Она стала представлять, что она на Эвересте, заблудилась в снежной буре, и любой шаг вперёд может обернуться полётом в ледяное ничто.
Покружив бестолково по переулку, она кинулась к мелькнувшей вдруг впереди фигуре:
– Сударь! Сударь! Постойте!
«Господи, что я несу, какой сударь?… Это всё ваши старомосковские особнячки кружат голову…» — бормотала Надя, загребая поколенный уже снег невысокими своими берцами.
Фигура остановилась и обернулась. Разглядеть в ней человека было невозможно, просто заиндевевший бушлат с поднятым воротником и где-то в районе лица блеснули на миг стёкла очков.
– Где здесь метро ближайшее, не подскажете? В какую сторону?
– А вам зачем? – Голос из-под инея зазвучал на удивление мягко и тепло, да ещё и дышал корицей, поэтому и вопрос оттуда вовсе не показался Наде странным, и она принялась подробно объяснять:
– Гололёд, понимаете, и машину занесло, а там бак, и бордюр весь раскурочен, ну, я и колесом об него, а потом…
– Ясно, понял, – оборвал её бушлат, – машину занесло… Ну, не повезло, что ж. Домой торопитесь, значит? Ну-ну…
– А может, вы мне поможете колесо поменять? – вдруг осенило Надю. – Я вам заплачу!
– Не стоит… А метро там, – он махнул рукой Наде за спину, – за Садовым кольцом, Курская.
Надя оглянулась, пытаясь разглядеть направление, а когда повернулась обратно, чтобы поблагодарить, то от бушлата и след простыл. Только коричный аромат неторопливо кружился и опадал среди ленивых снежинок.
Стараясь никуда не отклоняться, Надя таки выбралась к Земляному Валу, откуда ей навстречу монструозным инопланетным звездолётом пронзало стену снегопада новое здание Курского вокзала. «Снегопад, снегопа-а-ад, если женщина про-о-о-сит, – с одышкой вытягивала она любимую песню покойной мамочки, – ей дорогу к метро показать поспеши-и-и…» Тотчас же, вдобавок к песне, ей показалось, что в вокзальной круговерти мелькнуло мамино лицо. «Мерещица-а-а!» – перешла она к следующей песне, чтобы не думать о тягостном.
Было уже поздно, и в вагонах метро на смену унылым трудягам заступила праздная и расхлябанная молодёжь – все как на подбор тонкие бледные спирохеты с кругами под глазами, наверняка наркоманы.
В троллейбусе от Сокольников по Стромынке народу было ещё меньше. Надя смотрела на своё отражение в окне, а город снаружи казался слепленным из разномастных кусков, словно неудавшийся генетический мутант. Мутант подрагивал в такт с дёргаными перебежками троллейбуса в пробке, и дома наползали друг на друга, как кролики, преломляясь и взрезая тёмные московские дворы.
В гостиной горел свет. Неужели Глеб уже вернулся? Хорошо хоть с машиной теперь есть кому разбираться.
Она вошла в прихожую, из комнаты бубнил телек. Позвала: «Глеб?» Тишина. Она разулась и прошла к двери. Навстречу ей синхронно и неслышно двигалась лохматая старуха в драном халате, замотанная изъеденной молью шалью. Вслед за её протёртыми тапками нехотя тянул лапы жирный рыжий кот. Кот был тоже лохматый и драный и сверкал серыми проплешинами на лбу и на боках.
Надя выдохнула по очереди – то страх, то вопросы:
– Вы кто?.. Как вы сюда попали?.. Я милицию… – запнулась она. Хоть бабка и походила на бабу Ягу, она всё ж была бабкой и идти против неё с милицией, а тем более с полицией было бы негуманно.
– Здрасьте! – Бабка держалась уверенно, что напугало Надю ещё больше. – Хозяйка я, моя квартира это.
– Вы, наверное, мама Сергея? – дошло наконец до Нади. – Но вы же в курсе, что он сдаёт нам эту квартиру?
– Да откуда ж мне знать, что он там учудил. Может, и сдаёт. Чего добру пропадать?
– Я с вашего позволения позвоню ему и мы всё выясним, хорошо?
– Звони, милая, звони. Он хоть и сволочь изрядная, так с матерью-то обходиться, но, дай-то Бог, не дозвонишься. – Бабка прошаркала обратно к телевизору и ввинтилась в старое кресло, невесть откуда появившееся в гостиной. Кот мгновенно спружинил к ней на колени.
Надя воткнула в телефон зарядку, дождалась загрузки, проверила, нет ли сообщений от Леры. Обещала ведь каждый день отписываться, чёртов ребёнок!
Телефон Сергея ответил – опять! – «золотыми куполами». Неужели кто-то ещё с квартирой внутри МКАДа не только слушает, но и ставит на гудок такое? Фальшивый кабацкий надрыв мучал Надю долгую минуту, пока наконец не переключился на голосовую почту. Надя оставила сообщение с просьбой срочно перезвонить.
– Я пока не дозвонилась, – обратилась Надя к креслу с бабой Ягой, – но я уверена, что мы с вами сможем урегулировать ситуацию. У меня есть договор аренды, подписанный Сергеем, я вам сейчас покажу.
– Как тебя зовут-то, милая?
– Надя, а вас?
– Галина Петровна я. А ты почему одна?
– Не одна я, почему одна? Я с мужем и дочерью, но муж в командировке до завтра, а дочь в тренировочном лагере в Подмосковье. Послезавтра вернётся.
– Ох, не зарекайся.
– Что вы такое говорите?.. Если что, у нас в договоре все трое вписаны, – поспешила заверить Надя.
– Да верю я, верю, не трудись.
– Что вы сделали с нашим телевизором?! – Надя только сейчас обнаружила, что на тумбе перед креслом стояло невиданное устройство: из центра огромной плазмы торчал как влитой старый ламповый телевизор с лакированными деревянными панелями. Цветное изображение на «Панасонике» вспучивалось черно-белым бельмом «Рекорда». Надя подошла ближе и ощупала монстра руками, не веря своим глазам.
– Ай, не переживай, это поправимо, – проскрипела Галина Петровна, а кот ей подмяукнул в унисон. – Не мешай нам смотреть.
– «Поправимо»?! – Надя перевела дух. Слишком много всего за один вечер. – Ладно, чёрт с ним, с телевизором! Как нам быть с вами?
– Не знаю, мне-то, старухе, некуда идти.
– Ну, не выгнал же вас Сергей из дому? Простите…
– Если бы!
– Хорошо, пока мужа с дочерью нет, вы тут поживите, что ли, я не знаю…
– «Поживите», тьхе! тьхе! – зашлась старуха рваным кашляющим смехом. – Юмористка, надо ж!
Надя пожала плечами и ушла в кухню – перекусить и подумать. Жрать хотелось неимоверно. Именно жрать.
***
Надя проснулась от тяжести в груди и смердящего запаха. Открыла глаза – и тут же закрыла. Упёршись лапами в её грудь, над ней нависал бабкин кот. Смотрел прямо в глаза и зевал. Надя снова осторожно приоткрыла веки – да, точно, верно, несомненно, на ней сидит кот. Нет, проверила она себя, кот не вызывал в ней ни капли умиления. Она повернулась на бок, чтобы стряхнуть его с себя, и подтолкнула его к краю кровати. Тот, обиженно мырча, выскользнул в дверь.
Надя легла в Лериной комнате – лучше так, чем клочковатую старушенцию укладывать в кровать дочери. Вчера Надя пыталась дозвониться Глебу, но, как он и предупреждал, на их жёстких тимбилдингах все гаджеты изымались и запирались на ключ, так что связь с внешним миром полностью исключалась. Лере она звонить не стала – какая от неё помощь? Сергей так и не перезвонил. В страховой по-прежнему её приветствовал заунывный автоответчик. Да уж. Ситуация.
В комнату проник запах жареного теста. Похоже, старушка вовсю хозяйничала на кухне. Надин желудок предательски заворчал. Она прошлёпала прямо в пижаме на кухню. На столе дымилась горка золотистых оладий.
– Подкрепись-ка, милая. На работу-то пойдёшь? Пойдёшь, конечно. Как же тебе без работы, денежка-то нужна… – Бабка приговаривала себе под крючковатый нос, накладывая артритными пальцами на тарелку оладьи и подливая на каждую добрую ложку топлёного масла. – Молочка налить?
– Я молока не пью.
– Ой, да ладно! Не знаешь ты ещё своего счастья.
Ага, жить вместе с чужой драной бабкой и её драным котом только для того, чтобы лопать по утрам оладьи с молоком? То ещё счастье. Однако, жмурясь от удовольствия – такую домашнюю-предомашнюю еду она ела, наверное, только далеко в детстве, – Надя опустошила тарелку, допила молоко, бросила ревнивый взгляд на оставшуюся гору оладий (кто их будет доедать-то, неужто кот?) и, захватив кулёк с пирожками («Вчера пекла, Надюша, с яичком, перекусишь, небось, на работе-то?»), отправилась на работу.
Без машины передвигаться было непривычно. Хоть она и ездила по Стромынке каждый день, сегодня улица казалась ей незнакомой, утренние сумерки и нескончаемый снегопад скрывали детали и показывали ей размытый пейзажный импрессионизм. Впрочем, какие пейзажи у автомобилиста? Разметка, светофоры, знаки, стоп-сигналы и ГИБДД в засаде. Надя и сейчас видела в основном только это. Троллейбус, турникеты, эскалатор, вагон, тоннели – для пассажира, который торопится пересечь гигантский мегаполис, город превращается в механизм транспортировки с пёстрым фоном, отмеченным краем зрачка.
Фабрика тоже как будто изменилась: сквозь свежую бурую краску торца главного корпуса проступали очертания неуклюжих граффити и огромного, во всю двухэтажную стену, панно, изображавшего отчаянно жадных до трудовых подвигов рабочих. «Надо же, никогда не замечала», – рассеянно думала Надя, отдаваясь лапам турникета на проходной.
Из двери отдела маркетинга пахнуло лежалыми духами. Опять Зинаида Максимовна собралась на свидание. Надя посочувствовала очередному претенденту на кастрюлю борща и руку старшего товароведа. Однако место Зинаиды Максимовны пустовало, а источником смрада служила незнакомая дама из разряда «пенсия на горизонте, а туда же». Само собой, в жутких розочках и в химии. Новый стол был прижат вплотную к Надиному, а дама наяривала разве что не Моцарта на громоздком калькуляторе. Вот, значит, как ответило начальство на просьбу маркетологов о расширении. Теперь придётся делить помещение ещё и с бухгалтерией или откуда там эти розочки.
Надя прошла к своему столу и поздоровалась с соседкой.
– Да-да-да, Надежда, какое наивное имя, ваши родители были романтиками, сразу видно! – затараторила дама, представившаяся Леной.
Надя удивилась такой бестактности. А твои, я смотрю, вообще не заморачивались по ходу.
– А мои вообще не заморачивались по ходу! Вы ведь это хотели сказать? – подмигнула Лена, не прекращая молотьбу по калькулятору. – Мне теперь часто так говорят.
Надя смутилась.
– Зинаида Максимовна и Юля ещё не приходили?
– Нет, а должны? А кто это? Ваши коллеги? Степан Кондратьич звонил, задерживается в министерстве.
– Кто?
– Степан Кондратьевич, начальник отдела. – Лена выгнула алые губы и пожала плечами.
Основной способ избежать последствий когнитивного диссонанса, который сейчас накрывал Надю, – избавиться от ситуации, его усугубляющей. Надя вообще предпочитала избегать всего сугубого и неприятного. Поэтому для начала она вышла во двор фабрики. Двор был пуст. Производство за пыльными окнами цехов вовсю пыхтело, выпуская тонны пара и конфет, которые Надя никогда не пробовала. Не потому что не доставалось, а потому что она знала, из чего и в каких условиях они делаются. А работа её заключалась в том, чтобы потребитель об этих тайнах никогда не узнал. И работы у неё было много, а дискомфорт от противоречивости и непредсказуемости бытия превращал сейчас её мозг в желе. И здесь, на улице, тоже было что-то не так. Она смотрела на торец того корпуса, на котором утром её встречали пять бодрых стахановцев с трудовыми знамёнами в руках. Теперь он был снова чист и бур, как раньше.
Померещилось или нет, но Надя решила не усугублять. Она попросила Лену передать – кому бы там ни было, пусть даже Степану-Как-Его-Тамычу – что «она плохо себя чувствует и взяла отгул в счёт отпуска».«Подумаю об этом завтра» – кажется, так решаются проблемы в книжках.
Она решила пройтись пешком до метро – через дворы и переулки до Китай-города. По-прежнему валил снег. Он уже давно порастерял свою милоту и становился всё больше похож на белый телевизионный шум, от которого болела голова. К снегу добавился туман. Возможно ли такое атмосферное явление, Надя не успела додумать, потому что по уши заблудилась. Влюбляются же по уши, а она вот заблудилась, причём почти буквально по уши, ибо к такому затяжному снегопаду коммунальные службы были явно не готовы. Она и так-то пошла наобум, лишь примерно представляя направление и ориентируясь сквозь штрихи снегопада. Теперь же она и вовсе оказалась в вакууме – туман доел то, что не смог доесть снег. Лишь встречные прохожие словно проносили с собой мимо неё куски города, раздвигая туман и высвечивая их, как автомобильные фары выхватывают ломти трассы в кромешной тьме. Мелькали несовместимые архитектурные формы, стили и эпохи смешивались на её пути в немыслимый коктейль. Надо будет заглянуть сюда, когда снег там наверху закончится, решила Надя, очень любопытная до городских построек. Так, наощупь, по вешкам, Надя добрела до метро и вернулась домой.
Там её ждали Галина Петровна и умопомрачительный аромат борща в закопчённой кастрюле. Она и посуду с собой притащила, что ли? – напрягшись, подумала Надя, глядя на скромные тарелки с золотой каёмкой и оловянные ложки на протёртой скатерти. И кстати, где она берёт продукты? У них отродясь таких суповых наборов не бывало. У Нади накапливалось всё больше и больше вопросов, над которыми она планировала «подумать завтра». Чтобы прекратить это, она закинулась снотворным и легла спать.
Когда она открыла глаза, было темно. Телефон показывал час сорок семь. Она прислушалась. Глеб обещал приехать «вечером». Его встреча с Галиной Петровной не смогла бы пройти настолько тихо, чтобы Надя не проснулась. Она прошлась по квартире. Глаза привыкли к темноте. В гостиной, всё в том же кресле, с жалобным присвистом вздымался ком Галины Петровны. На кухне никого, в ванной пусто, никаких других человеческих звуков квартира не издавала. Надя набрала номер Глеба и долго слушала гудки. То проваливаясь в сон, то снова выныривая оттуда, она набирала и набирала номер мужа, пока окончательно не вырубилась, убаюканная длинными гудками.
Утром, когда её уже подташнивало от предчувствий, она позвонила Косте и Горушкину – единственным, кого она знала среди коллег Глеба. Гудки. Она позвонила к нему в офис. Наконец-то гудки прервались женским голосом. Надя выяснила, что никакого тимбилдинга не было ни вчера, ни в течение последнего месяца, ни в плане на следующий и что Глеб взял больничный и уже неделю сидит дома. Слишком много было улыбки в голосе секретаря, чтобы можно было доверять её словам. Вот это новости. Надя взвешивала свои чувства: облегчение, что с Глебом, скорее всего, всё в порядке, и ярость от того, что Глеб, скорее всего, ей изменяет. Ярость всё же перевешивала, хотя постепенно переходила в слезливую обиду. Она никогда не была склонна к выходкам вроде порезать его дорогие костюмчики, вылить в унитаз парфюм за двести баксов, выбросить чемодан из окна. Ей проще было запереться в комнате дочери и тянуть розовую ламбруску, сидя на подоконнике. И ждать, когда заявится этот подонок, гореть ему в аду…
Прошёл день, снежные синие сумерки начали сереть, а дом, напротив, ожил и стал менять окраску, как хамелеон, когда Надя вдруг спохватилась, что Лера давно должна быть дома. А ведь от неё с позавчера не было вообще ни одной эсэмэсочки. Надя снова стала терзать свой телефон. Гудки, гудки, равнодушные гудки… Да что ж такое, вымерли что ли все в этом чёртовом городе?!
И снова по кругу – подружки дочери, классный руководитель. Телефонные гудки отзывались гулом в голове. Надя нашла номер телефона лыжной базы, где проходили сборы. Заспанный голос администратора задавал один и тот же вопрос, вываливаясь из трубки в сон, пока Надя не рявкнула на него, чего с ней никогда прежде не случалось. «Валерия Трубина? – зашелестели бумажки, лист, следующий, ещё и ещё. – В каком году поступила?» – «Что? В каком смысле – в каком году? В этом. Неделю назад группа заехала, школа номер 1282». – «Нет такой Валерии Трубиной. И школы такой не было у нас. На этой неделе по крайней мере. Ничем не могу помочь. Спокойной ночи». Гудки, на этот раз короткие, замолотили Наде в ухо, взбивая в смузи её и без того истерзанный мозг. Надо было звонить в полицию или ехать на лыжную базу. Или всё вместе.
Надя без сил повалилась на кровать. Со вчерашнего борща она почти ничего не ела, её мутило и от голода, и от тревоги, и от вина. А эта баба Яга Петровна, где она? Её тоже не существует? Ну, это хотя бы хорошая новость. А плохая какая? Я сошла с ума, какая досада…
Внезапная идея резко подняла её с кровати. Соцсети! Если есть человек – значит, его можно найти в интернете. Надя включила ноутбук, открыла браузер. Лера же постоянно сидит ВКонтакте, сейчас посмотрим. Они договорились с дочерью, что родители не будут добавляться к ней в друзья, чтобы не смущать, не следить и «не палить». Поэтому Наде пришлось воспользоваться поиском, чтобы найти Лерин аккаунт. Валерий Трубиных было немного, но её Леры среди них не было. Тогда она ввела только фамилию и возраст. Здесь ей уже пришлось потрудиться, поиск выдал почти сотню профилей. Никого похожего на её дочь. Ей стало страшно. Она снова позвонила Глебу. Гудки. Позвонила Лере. Гудки. В Москве больше звонить было некому. Её трясло. Заставить себя «подумать об этом завтра» не получалось. Полночи она просидела, скованная страхом, а когда утром потянулась к телефону вызвать такси, он сам завибрировал в её руке, определив контакт: «Мама». Она выронила телефон, отскочила в угол дочериной кровати и с животным ужасом смотрела, как кусок пластика жужжит и кружится на полу, высвечивая в утренней полутьме мёртвое слово. После смерти мамы она так и не удалила её номер из телефонной книжки, а её «нокию» вместе с остальными вещами в картонной коробке передал Наде сотрудник дома престарелых в Замоскворечье. Она сунула коробку, не разбирая, в кладовую и забыла.
Телефон успокоился и погас. Надя не шевелилась. Через минуту – или через час? – грудная клетка чуть не выплюнула сердце наружу, когда телефон вспыхнул и принялся высверливать дыру в полу. Давай, подбадривала себя Надя, не с того света же тебе звонят, в самом деле. Она ответила на звонок.
– Надюшенька?
Мамин голос был таким, как она его помнила. Надю подташнивало. Она почувствовала, каким влажным стал её лоб, а червячки пота скользили по вискам, по скулам и падали на грудь. Она молчала.
– Надюша, это мама. Я видела тебя позавчера в городе, у Курского вокзала. Так надеялась, что это не ты. Думаю, дай позвоню, проверю, вот решилась… Мне так жаль, доченька. Ты очень хорошо выглядишь. Что с тобой случилось? Это ведь не… он тебя?
– Мама?!..
Всё, что Надя слышала в трубке, казалось ей какой-то тарабарщиной, кроме единственной реальности – маминого голоса. Мог ли кто-то так зло её разыгрывать?
– Надюша, давай я приеду к тебе. Ты ведь всё там же, на Стромынке?
Надя еле выхрипела «да» и отключилась. Прошло около часа и в дверь позвонили.
– Милая, это к тебе, наверное, уже потянулись, пойди открой! – прокаркала из гостиной Галина Петровна.
Надя с трудом поднялась – надо уже что-то поесть, вяло подумала она. Посмотрела в глазок. Ну да, мама собственной персоной. Открыла дверь. Сейчас повеет могильным холодом? Нет, не повеяло.
– Мам, я умерла или сошла с ума? – решила она поинтересоваться у покойницы, гроб с которой лично при ней заколотили двое небритых мужиков в телогрейках на Момоновском кладбище.
Покойница, не раздеваясь, крепко прижала её к себе, обняла, погладила по спине. Мама была тёплой и плотной. Не призрак, не зомби, совершенно живая человеческая плоть.
– Мама, я ничего не понимаю.
Надиной маме было чуть больше семидесяти, когда она свалилась в сахарную кому, наевшись конфет. Дежурная медсестра слишком увлечённо смотрела сериал, и поэтому из комы Тамара Григорьевна уже не вышла. В её комнате нашли с десяток фантиков от конфет и ещё кулёк был спрятан в ящике комода под одеждой. Откуда в комнате диабетика было столько сладостей?
Сейчас Тамара Григорьевна выглядела вполне годно для своих лет. Она бодро разделась и прошла на кухню, мельком заглянув в гостиную. Кухонный стол был заставлен тарелками со снедью. Галина Петровна времени даром не теряла. Румяные булочки, пирожки, солёные грузди, маринованные помидоры. Для кого она всё это готовила? И грузди? Откуда она грузди-то взяла среди зимы? Эти мысли немного отвлекли Надю от главной проблемы. Проблема тем временем, не мешкая, вскипятила воду и заварила чай в своём чайничке, с которым не расставалась, когда ещё жила здесь, с ними. А ведь Глеб, кажется, его расколотил во время своего очередного «выхлопа», как он это называл.
– Мама, я ничего не понимаю, – повторила Надя.
Мама разлила чай, взяла жирный аппетитный беляш и надкусила его, капая мясным соком на скатёрку.
– А диабет так и остался, – пожаловалась Тамара Григорьевна. – Ты ведь недавно здесь, Наденька? Ещё не освоилась?
– Где «здесь», мама?
– Я тоже сначала очень напугалась – в один миг исчезли все знакомые лица, я никого не узнавала, и даже персонал сменился. Я думала, всё – этот, как его…оппенгеймер?
– Альцгеймер.
– Он самый. Или все перемёрли. Но это маловероятно. Вышло-то как раз наоборот. А как гулять выходим – с городом вокруг творится что-то невообразимое: дома скачут, как бешеные, друг на друга взбираются, один из другого вырывается, рушатся и выстраиваются заново, мостовая вдруг то дощечками покроется, то булыжник выпучится из-под асфальта, то трамвай вдруг в колее непроезжей увязнет. Это я уж потом поняла, что город по памяти восстанавливается: кто как помнит его, так он тому и видится, только при этом из чужой памяти тоже разного понамешивается.
– Что – наоборот? – пыталась ухватиться за главное Надя. – Что вышло наоборот?
– Как что? Не все перемёрли, а наоборот – я умерла. Разве ты не знаешь? Тебе должны были сообщить. Мы тут не видим, что происходит там. Мы же умерли! – Она рассмеялась. – А теперь и ты, стало быть, тоже.
– Нет! Я… не помню, чтобы я… умерла. Авария? Авария была пустяковой, только фара разбилась.
– Никто не помнит своей смерти. «Жизнь» как будто идёт своим чередом, и только немного погодя, когда начинаешь встречать своих покойников, понимаешь. Может, авария, а может, Глеб слишком далеко зашёл, да? Я же помню, он ведь как с цепи сорвался после того, как Лерочка… погибла. Себя винил, а на тебе отыгрывался. И не мудрено – стоило ему на секунду раньше обернуться и он успел бы её подхватить. Всё эти ваши лыжи дурацкие…
– Мама!.. – Надя стиснула руками виски от боли воспоминаний. – Неужели и после смерти нет покоя? Я ведь заставила себя всё забыть – и про Леру, и про Глеба, я жила в таком чудесном мире, зачем ты?!
– Такая смерть, Надюша, – наставительно сказала Тамара Григорьевна ровно с той интонацией, с какой при жизни она говорила: «Такая жизнь».
Они помолчали. Тамара Григорьевна наслаждалась пирожком с луком.
– А та баба Яга у меня в гостиной, она тоже того – мёртвая?
– Скорее всего, хозяйка бывшая. Хорошо, что она одна, а то бывает десятки набираются. Сколько человек в квартире померло, все тут и ошиваются.
– И в чём же разница? Ну, между жизнью и смертью?
– А особой разницы нет. Крутиться надо, терпеть надо, помнить надо. Не хуже и не лучше, чем там. Нет ни рая, ни ада, а только… свалка какая-то. Нет развития. Смерть, доча, это когда ты застреваешь в развитии. У нас в пансионе есть беременная санитарка, на седьмом месяце в ящик сыграла. Вот ей не повезло так не повезло. Зато память обостряется – дай боже!.. Ну, или не дай бог…
Старушка уплетала уже пятый или шестой пирожок, а Надя даже чаю не глотнула. К ней в голову протискивались воспоминания.
– Значит, я теперь могу увидеться с Лерой?
– Нет, что ты! Эти города для нас теперь как тюрьмы. Или как гробы скорее. Лерочка осталась в Красной Поляне. А ты заперта в Москве. А мой Шура в Кандагаре… Ты бы покушала хоть самую малость.
– Не лезет, мам… Погоди. – Она смотрела на край кухонной тумбы, где пульсируя проступало рваное багровое пятно. – Значит, все, кто здесь жил, в этой квартире, вернутся сюда после смерти?
– Ну да. Если в Москве померли.
Надя сорвалась с табуретки и бросилась в прихожую. Там, из глубины обувного ящика, она достала пергаментный свёрток и принесла на кухню.
– Надо же, этот казанова и после смерти уже успел кого-то подцепить…– Надя задумчиво хрустела бумагой, разворачивая свёрток. – Помнишь, мама, ты мне рассказывала про свою деревню? Как их там звали – Людка и Сенька? Как Людка, разлюбив своего Сеньку, позвала его в жмурки играть да топором зарубила?.. – Надя наконец добралась до содержимого.
– Разлюбила да убила, дело житейское… Всё-таки довёл он тебя, доченька?
В двери скрежетнул ключ, щёлкнул замок, скрипнули петли, кто-то тяжело шагнул через порог.
– Эй, есть кто живой? – пробасил голос Глеба и тут же захохотал над собственной шуткой.
Надя достала из свёртка кухонный нож с еле заметными узорами крови, которую ей не удалось оттереть, и посмотрела на мать.
– Не бойся, доченька, никто не помнит своей смерти.
– Я не боюсь, мам. Скажи, а после смерти человека можно убить?..
