Пожилой человек сидел в массивном плетёном кресле под тёмно-зелёной кроной старой ивы. Он приоткрыл книгу и, на первой же странице, сделал, по привычке, закладку её уголком. Потом поднял глаза и слегка зажмурился. Не от удовольствия, хотя, несомненно, получал его, находясь на свежем воздухе в ясную и тёплую погоду – просто солнечные блики, отражаемые стеклом панорамного окна Дома Сенекс, попадали ему в лицо.
Территория расположенного перед зданием парка выглядела ухоженной. Сочного цвета газон, густые кусты и декоративные деревья были аккуратно подстрижены, а воздух пронизан едва уловимым ароматом цветов с множества разбитых по округе клумб, перебиваемых сочным, доносящимся издалека запахом жареного мяса.
Сегодня здесь было людно – на выходные ко многим постояльцам приезжали родственники. Не было видно ни одной свободной беседки, скамейки или кресла, а некоторые посетители расположились прямо на траве, постелив красочные покрывала и устроив пикники с барбекю.
Всюду сидели и общались семьи, по тротуарам прогуливались разновозрастные пары, дети задорно и весело играли в мяч, фрисби и запускали воздушного змея.
Со всех сторон были слышны разговоры, которые сливались с лёгкой, приятной музыкой, и становились похожими на жужжание пчёл, иногда прерываемое звонким смехом.
Уютная атмосфера дарила ощущение умиротворения и покоя, возвращая обитателей Дома в давно ушедшие времена и освежая счастливые воспоминания.
Как обычно, в выходные, этот крепкий на вид старик готовился принимать гостей. Он был гладко выбрит и одет в лучшее, что у него имелось. Ему очень хотелось произвести приятное впечатление и не разочаровать их.
Каждый раз он загодя всё планировал и представлял, раз за разом прокручивая детали в голове: насколько сильными окажутся эмоции, как будет выглядеть встреча, как изменились знакомые лица, о чём следует вести беседу и как они будут расставаться. Конечно, в его воображении всё всегда проходило идеально, даже прощание. Дело оставалось за малым – претворить фантазии в жизнь.
Время шло. Пожилой человек выглядел всё более взволнованным. Он, периодически отрываясь от чтения, смотрел на часы, а затем в сторону центральных ворот, ожидая того самого счастливого момента.
Это повторялось снова и снова, пока, наконец, весь мир старика не сужался до одной точки, в которую он бесконечно долго смотрел. В такие моменты, находясь в своих мыслях, он не сильно отличался от зависимого человека. Вот только зависимость эта выражалась не в остром желании выкурить гильзу, употребить алкоголь или принять наркотический препарат. Нет. Он был словно повышенно физически зависим, как слепоглухие люди, которые вынуждены ожидать, пока их навестят, куда-то сопроводят, что-то переведут. И, даже находясь в обществе, среди людей, старик прозябал в одиночестве, становясь «покойником» для окружающего мира – он просто переставал проявлять к нему интерес, пока тот не проявлял интереса к нему.
Ни для кого не было секретом, чего он ждал, ибо в Доме Сенекс все ожидали всего двух вещей: своего конца и посетителей. Именно поэтому сотрудники и постояльцы Дома сочувствовали старику, искренне радуясь его оптимизму и способности не сдаваться, так как за всё время, что он находился здесь, никто ни разу к нему не пришёл.
Тем не менее, в дни посещений пожилой человек ждал. И ожидание это было похоже на то, как смертельно больной ждёт исцеления, как приговорённый к казни – помилования, или, как ждут вестей от пропавшего без вести много лет назад человека. И в этом состоянии, не отпуская надежду, не давая ей умереть, он постоянно искал и, похоже, находил оправдания, позволяющие не замечать очевидного и верить, что чудо ещё возможно – надо только его дождаться.
– …о-век. Чело-век, – донеслось откуда-то извне.
Очнувшись, старик увидел прямо перед собой песочного цвета ретривера. Тот резвился, вилял хвостом и прыгал вокруг ярко жёлтой тарелки фрисби, лежащей на газоне.
– Играть, человек. Играть, – громко лая, не унимался пёс.
– Хорошо-хорошо, – усмехнувшись, ответил старик, – играть.
Пёс тут же подхватил тарелку и поднёс её прямо к его рукам.
– Хороший мальчик, хороший, – гладя собаку, приговаривал пожилой человек.
Он любил животных, очень, и стал любить ещё сильнее, когда появилась возможность понимать их и говорить на одном языке. Ему нравилось, что эти бескорыстные и честные создания, в отличие от людей, никогда не притворялись, не причиняли нарочно боль, не играли чувствами и не пытались быть кем-то другим.
Они любили человека за его отношение, ничего не требуя взамен, и были способны заполнить собой пустоту, которую, казалось, уже ничем заполнить нельзя.
Даже в самые тяжёлые времена, питомцы всегда находились рядом и никогда не дезертировали с терпящего бедствие корабля, и одним своим существованием умели напомнить о самом дорогом в жизни каждого – о любви – таком простом чувстве, когда оно есть, и непостижимо сложном, когда его нет.
Старик не считал себя счастливым человеком – он им был, потому что познал в своей жизни любовь. Это было давно. Настолько, что, порой, казалось, будто это не личный опыт, а рассказанная кем-то жизненная история.
Любовь… он всё ещё помнил её звук. Тот самый, что бывал громче надрывного крика и тише эха тишины. Он помнил её ощущение – от знойной страсти до ледяной ненависти, её вкус – от терпкой сладости до солоноватой горечи, запахи – от притягательного аромата до тошнотворного зловония, и даже, кажется, цвета, которые, за долгие годы, поблекли и покрылись толстым, равномерным слоем пыли.
Любовь. Пожилой человек знал, какая она. Не то, чтобы им была открыта её формула или получено никому не доступное Знание, – он просто нашёл для себя ответ на вопрос «что это такое?» и не сомневался, что чувство это стоит всех переживаний, которые его сопровождают. Он был уверен, что оно не появляется из ниоткуда, с каким-то конкретным объектом, и не исчезает с ним же, ибо любовь не зависит от кого-то и никогда не покидает человека – она повсюду, если она внутри.
Именно поэтому, с тех пор, как старик определился со значением слова, он не стремился её брать, а старался делить и отдавать ту, что находилась в нём самом. Ему было важно, несмотря на все тяготы и лишения, все недостатки и несправедливости жизни, сохранять её в себе, чтобы она была хоть где-то. Да и брать, собственно говоря, было неоткуда и нечего – он уже давно не чувствовал любви и даже отчётливо, в деталях, помнил день, когда всё прекратилось – ведь, не так часто убиваешь единственного верного друга.
Старика иногда посещали сомнения – правильно ли он поступил, когда принял решение уби… усыпить его? Размышления на эту тему всегда заводили его далеко, но они, либо всегда неизменно отступали перед мыслями о парадоксе любви, который заключался в том, что иногда безжалостность – это высшее её проявление, либо заканчивались выводом, что, «если жизнь, в конце концов, убивает, то смерть, очевидно, порождает».
Именно второе и произошло с ним и его жизнью – смерть питомца породила другое к ней отношение. Другое, так как старик начал считать, что перестал нуждаться в любви, что она ему больше не нужна, хотя, возможно, за этим он пытался скрыть нечто иное, ибо каждые выходные он был гладко выбрит и одет в лучшее, что у него имелось…
Вскоре, думы пожилого человека оборвались резким свистом. Ретривер немедля выхватил тарелку из его руки и сорвался с места, бросившись на зов хозяина. Старик же, чуть привстав, глядел ему вслед и радовался. Без причины и повода. Радовался просто потому, что мог.
Мгновения спустя, пёс вскочил в багажник автомобиля, и большая дверь внедорожника закрыла его в салоне. Машина тронулась, а старик, опираясь на трость, смотрел ей вслед, уже не стараясь удержать ставшую такой редкой улыбку на своём лице.
К сожалению, так тепло на душе у него бывало нечасто, а ведь этот задорный лабрадор не сделал ничего из ряда вон выходящего. Он всего лишь напомнил старику, что тот всё ещё жив.
Присев, пожилой человек откинулся к спинке кресла и осмотрелся. Справа, за соседними столиками, кто-то был занят партией в шахматы, другие развлекались игрой в карты, азартно комментируя её ход, третьи проводили время за разговорами, в суть которых старик старался не вникать.
Повернувшись налево, он увидел, как один из посетителей снимает происходящее вокруг себя на камеру. Ничего особенного – просто обыкновенные памятные моменты, которых и так уже, наверно, существует многие гигабайты, но эти отличались и были не такими, как все предыдущие. Во всяком случае, для того, кто не имел к ним никакого отношения. Старик озаботился, отчего-то представив, каким же он выглядит на кадрах этой хроники. Нет, его не волновала внешность, поза или фотогеничность. Его волновало другое. Ведь всё кругом было окружено атмосферой праздника, интересными занятиями и веселящимися людьми, посреди которых находился один человек, который знал, что никто не попросит его улыбнуться на камеру или сказать что-нибудь для будущих благодарных поколений. Старик ясно понимал, что окажись сейчас кресло под ним пустым, ничего не изменилось бы. Никто из окружающих не заметил бы его отсутствия. И это чувство одиночества навевало тоску на своего обладателя, заставляя жить воспоминаниями и несбывшимися грезами.
Неподалёку находилась молодая сотрудница Дома Сенекс, которая совершала очередной обход. Она только закончила беседу с отъезжающими посетителями и повернулась, собираясь подойти к тем, кто сидел под кроной ивы. Её взгляд встретился с взглядом старика, и она улыбнулась.
Он симпатизировал ей, и девушка прекрасно об этом знала. По его признаниям, он часто наблюдал за ней и любовался, и, не раз повторял, что, если бы он чуть моложе, то… На её глазах, пожилой человек выронил книгу. Лицо его начало преображаться: печаль внезапно испарилась, а растерянное удивление сменилось радостью.
Опираясь на подлокотник, он встал и сделал шаг. За ним – ещё один. Пульс его участился, дыхание начало сбиваться. Не до конца осознавая, что он делает, старик схватил стоящую у кресла трость и поспешил в сторону девушки.
«Боже мой… Боже! – думал он. – Неужели это происходит со мной? Наконец-то! Наконец-то я это сделаю!»
Сколько раз он представлял себе это событие. Воображал, что желание исполняется и наступает момент, как всё это случится. Вот этот миг. Вот он!
Его фигура распрямилась, плечи расправились. Походка стала уверенной и твёрдой. В то же время, ему казалось, что он парит над землёй, ибо ещё никогда, с тех пор, как его принял этот пансионат, ему не было так легко и свободно.
Он вдруг понял, что не знает, как себя вести и что говорить, но это было не важно, только скорее бы оказаться там.
Девушка, от неожиданности, замерла. На её лице застыла улыбка, а на щеках появился румянец. Ей казалось, что все люди сейчас смотрят только на неё. Она не понимала, в чём дело, и не знала, как на всё реагировать, потому что ни она, никто другой никогда прежде не видел его таким. Её глаза сами застенчиво потупились вниз. Сердце забилось вдвое чаще. Ладони вспотели. Дыхание стало прерывистым, и она успела только глубоко вдохнуть, как… всё встало на свои места, едва он, приблизившись, прошёл мимо.
Он шёл навстречу им – тем, кого ждал так долго.
Старик шёл, а в его душе сами по себе вновь вспыхивали эмоции, связанные с этими людьми. В памяти оживали воспоминания, перенося его в самые счастливые дни его жизни. Сейчас не было ничего, что могло остановить пожилого человека, а всё существо его было охвачено только одной вожделенной мыслью… Пожалуй, нечто подобное ощущает каждый, когда испытывает острую нужду, но не имеет возможности её справить, как бы по-дурацки это ни звучало.
С каждым шагом старик приближался к своей мечте. Ещё немного, ещё чуть-чуть и она, наконец, осуществится! Разве это не чудо?
Через мгновение, пожилой человек уже смеялся – он вскинул руку вверх и помахал. В ответ ему тоже улыбались и махали.
«О, боже, так это правда! – думал он, пытаясь идти быстрее. – Они пришли! Они узнали меня! Они не забыли! Всё, теперь всё будет по-другому. Теперь всё будет, как у всех и никто больше не посмеет думать, что меня бросили».
Глядя на родных, старик старался ускорить шаг. Ему не терпелось заключить в объятия всех, о ком он думал эти годы, но в то же время ему было страшно признаться себе, что этому была ещё одна причина: он хотел опередить преследовавшее его необъяснимое чувство сомнения. Старик не сводил глаз с этих людей, опасаясь упустить их из виду, будто они могли уйти, не дождавшись его или медленно исчезнуть, словно образ яркого объекта, на который посмотрел перед тем, как опустить веки.
Лишь на секунду взглянув себе под ноги, он поднял взгляд, чуть замедлил шаг, всматриваясь в лица, и «…нет… Нет! Не может быть!»
Его глотка наполнилась безмолвным душераздирающим криком, уходящим в самое его нутро, поражая в самое сердце. Ноги, вдруг, перестали слушаться, но старик отказывался сдаваться. В смятении, бросив трость, старик даже попытался бежать, из последних сил догоняя её – свою иллюзию. Он потерянно озирался по сторонам, как ребёнок, потерявший в людном месте маму, но среди тех, кто издалека казался ему такими близкими, любимыми и родными, не оказалось никого, кто был ему знаком. Никого.
Ещё улыбаясь, но уже сквозь слёзы, пожилой человек замедлил темп, и остановился. Сила желания, цепляясь за уходящее навсегда мгновение, тянула его вперёд, но тело уже отказывалось подчиняться. Он оказался не в силах догнать этот злостчастный мираж, и сейчас был беззащитен перед настигающим его чувством вины, которое с ходу принялось безжалостно стегать его своим кнутом, твердя, что он шёл слишком медленно.
Старик проклинал себя за это. За то, что стал таким немощным. За то, что оказался никому не нужен. За то, что посмотрел себе под ноги, когда требовалось всего лишь не сводить глаз со своей цели.
Он плакал, но не прятал глаз, и просто смотрел вокруг. Ему нечего было стыдиться, ему нечего было скрывать.
Люди постепенно превращались в размытые пятна, их лица принимали причудливые формы, а старик ещё надеялся хоть в ком-то из них разглядеть свою семью. К счастью, этой надежде не суждено было умереть, так как, она, увы, родилась мёртвой.
Старик, тяжело вздохнув, вытер намокшие щёки рукавом, медленно подошёл к старому буку и сел, прислонившись к нему спиной.
Теперь его взгляд был устремлён куда-то вдаль. Он всё понимал, оставалось это только принять.
Произошедшее было, безусловно, трагедией, но всё тяжкое и тягучее её ощущение прервалось вдруг… зевком. Да, вот так просто. Легче, конечно, ему от этого не стало, но организм функционировал и продолжал существование, а, следовательно, жизнь продолжалась. Ведь, по сути, если убрать эмоции, нигде ничего не изменилось и осталось на своих местах.
Он, по-прежнему, жил воспоминаниями и жалел об упущенном времени. Думал о родных, своих поступках и их результатах. Размышлял о жизни, которая казалась ему пустой и бессодержательной, «и останется такой до конца, если я не начну наполнять время событиями или не остановлю его ход…»
Виам Даалевтин стремился не задаваться вопросами, на которые не мог получить ответа. Предпочитая исходить из фактов, он старался избавиться от привычки домысливать и делать поспешные выводы. Хотя, прежде ему всегда удавалось компенсировать последствия этой привычки философским отношением к жизни и тонким чувством юмора.
Он не сомневался, что у всего в этом мире есть причины, а, значит, его ожидания и нахождение здесь – их следствия. Как бы то ни было, он уже поверил, что никто к нему не придёт и принял решение с сегодняшнего дня никого не ждать.
Удивительно, как легко иногда даются тяжёлые решения. В конце концов, везде должен быть баланс и, если ожидание родных – это предложение к общению, то должен быть и спрос. Раз спроса нет – не будет больше и предложения.
Молодой сотруднице, наблюдавшей всё случившееся, было горестно. Ей хотелось хоть что-то сделать для этого пожилого человека, как-то отвлечь и помочь ему, но это был тот самый момент, когда в полной мере осознаешь своё бессилие и беспомощность.
Она, как и многие из персонала, относилась к нему с сочувствием. Ей был симпатичен этот харизматичный старик, поэтому она искренне не понимала, что же должен натворить человек, чтобы к нему так относилась его семья. Для неё это было сродни размышлениям о преступлении и наказании на примере библейского Потопа – «любопытно, за какие грехи, при дарованной Им свободе воли, на человечество обрушилась сия Кара Божья?»
Почти все в Доме Сенекс сохраняли ясность ума, были начитаны и остроумны, обладали жизненным опытом и являлись интересными собеседниками, но было нечто, что выделяло Виама Даалевтина среди всех остальных. Обсуждая между собой постояльцев Дома, сотрудники не раз говорили, что странно ощущают себя при общении с ним, испытывая подчиняющее разум ощущение.
Действительно, тембр его голоса обладал редким, похожим на гипнотический, эффектом. Используемые им речевые обороты заставляли слушателей с увлечением внимать его монологам и всегда соглашаться с приведёнными стариком аргументами, о чём бы ни заходил разговор. Казалось, он мог дать ответ на любой вопрос по любому предмету, кроме, разве что, информации о… самом себе. Всегда общительный и открытый, он тут же становился угрюмым и замкнутым при любой попытке узнать подробности о его прошлом.
Люди, не имеющие доступа к архивам, списывали это на нежелание откровенничать или неприятные воспоминания. Имеющие же доступ… думали то же самое. На его личном деле, конечно, не было массивной сургучной печати или цепей с кодовым замком, но его полный профиль, в отличие от досье на других постояльцев, показывал только общие факты биографии, которые не давали никакого представления о его способностях, навыках, увлечениях или особенностях.
Окружающие субъективно воспринимали старика, как пазл с идеально подходящими друг к другу частями, у которого нет решения – как ни крути, он неизменно будет собран правильно, но всегда неверно.
Другими словами, о нём никто ничего не знал.
Молодой сотруднице нравилось общаться с ним. Она получала удовольствие от его внимания, их бесед, обсуждений прочитанных книг или прослушивания историй, больше напоминавших мудрые наставления и уроки жизни.
Она смотрела на него и представляла совершенное сочетание превосходной физической формы и высокого уровня интеллекта. Её пленял этот ум и эрудиция, влекла невозможность узнать его ближе. В своём воображении, девушка видела его молодым, полным сил и голодным до свершений, и там же эти образы поглощались сожалениями о беспощадности времени и скоротечности жизни. Да, для своих лет выглядел этот человек прекрасно, но, к сожалению, был лишь тусклой тенью себя прежнего.
Девушка взяла с его кресла плед, подобрала книгу, трость, и тихо подошла к старому буку. Укрывая сзади плечи пожилого человека, она едва слышно сказала:
– Господин Виам, через час будет подан ужин. Вас ожида… – но закончить не успела.
– Благодарю, Перси́я. Я приду чуть позже, – перебил её старик устало звучащим голосом. Повернувшись в пол оборота, он взглянул в её глаза, принял трость и грустно улыбнулся, – Благодарю.
Она тоже улыбнулась в ответ и удалилась так же незаметно, как и пришла.
***
Земля совершала очередной оборот вокруг своей оси, постепенно скрывая Солнце за линией горизонта. День подошёл к концу, и посетители начали разъезжаться.
На пути от центральных ворот к Дому, те, кто уже проводил своих близких, проходили мимо Виама. Он старался не обращать на себя внимания, не встречаться с ними глазами и ничего не говорить, так как знал, что сейчас им необходимо побыть наедине со своими мыслями. Однако беглого взгляда хватало, чтобы увидеть, как гаснет огонёк в их глазах. Как обречённо они пытаются удержать уходящие счастливые минуты, но оставленный на песчаном пляже памяти след уже беспощадно смывался волной времени. Виам ощущал, как тоска овладевает их душами, ведь их полная ожиданий жизнь продолжится, едва только наступит завтра… если наступит. Он же больше не ждал ничего. И был этому рад.
Старик поднялся и побрёл по парку в сторону леса. Он неспешно шёл по вымощенной брусчаткой дорожке, которая блуждала между деревьями и была обозначена еле светившейся ландшафтной подсветкой. В кустах всё громче стрекотали цикады, на ветвях деревьев соловьи заливались изумительным пением, а в чаще леса появились светлячки, оживляя сказочную картину.
Виам, вдыхая тёплый лесной воздух, наслаждался одинокой прогулкой. Он был погружён в эти звуки и созерцание природных чудес, заставляющих забыть о печали. Старик вспоминал свою юность, когда ловил светлячков в стеклянную колбу и приносил их домой, чтобы читать в их свете рассказы о приключениях любимых героев. Вспоминал отца, с которым в детстве так хотел построить в лесу на берегу Великого озера настоящий индейский вигвам и провести там хотя бы одну ночь. Вспоминал навсегда отложенные на завтра дела, несбывшиеся мечты и семью, которая навсегда осталась там – в прошлом…
Наконец, пройдя мимо конюшни, где он так любил бывать, Виам повернул к Дому и остановился. Он с любопытством осматривал строение, так как ещё не успел привыкнуть к его новому обличию. Раз в год внешний вид, интерьер и убранство территории Дома Сенекс полностью менялись, поэтому ощущение новизны почти не покидало постояльцев. Совсем недавно здание было точной копией какого-то всемирно известного курортного отеля, а сейчас выглядело средневековым замком, с богатой историей и прекрасными угодьями, раскинутыми на многие гектары вокруг.
Тёплый гостеприимный жёлтый свет падал из его огромных окон, контрастируя с тяжёлыми массивными мрачными стенами, башнями, ставнями и воротами, защищавшими когда-то королевских особ от незваных гостей. «Подумать только, прежде подобные сооружения строились десятками лет, а заложившие их правители часто не доживали до конца постройки, а сейчас для этого требуется только загрузка текстур и энергия».
Комфортабельные апартаменты с индивидуальными настройками, персональный помощник, полный пансион, сервис-люкс и прочие удобства – в этой крепости было всё для спокойного и беззаботного пребывания. Всё, что необходимо для полной и беспечной жизни, которую, безусловно, заслужили его обитатели – достояние народа – люди, посвятившие свои жизни совершенствованию своего вида и условий его существования. Граждане, принявшие судьбоносные решения и выбравшие лучший путь развития.
Никто и никогда не поставит под сомнение тот факт, что здесь доживают свой век достойные представители человечества. Никто, кроме, разве что, них самих.
Пройдя вдоль стены, освещённой играющим светом факелов, старик подошёл к воротам, которые тут же отворились во внутренний двор. Оттуда эхом доносилась приятная музыка, лившаяся из окон бальной залы, где уже, похоже, подавали ужин. С балкона были слышны разговоры вышедших на свежий воздух постояльцев и аромат их табачных гильз.
Виам Даалевтин обернулся и поднял глаза к небу. Бесчисленное множество звёзд было рассыпано на тёмном полотне небесного купола и три разной величины полусферы величественно нависали над горизонтом. Ночь окончательно сняла дневной занавес, обнажив все прелести своих безграничных глубин – сокровища тысячи миров.
Когда-то давно, ещё в юном возрасте, он услышал фразу, которая запомнилась ему на всю жизнь: «Всё самое интересное происходит ночью», и уже тогда понимал, что доля правды в этих словах была. С каждым годом Виам познавал жизнь и чувствовал, как смысл этого выражения становится шире, пока не пришёл к мысли, что именно такой мир и был настоящим. Подобно тому, как женщины смывают перед сном макияж, так и ночь снимает с мира его грим, представляя всё в ином свете: преображая места и меняя людей, позволяя увидеть картины иначе и узреть истинные лица.
Старик многое судил по себе и считал, что тьма обостряет ощущения, заставляя мыслить смелее, а действовать решительнее; что под покровом ночи могут открыться прежде неведомые грани личности, сделав невозможное возможным, а тайное – явным. Он наслаждался её величием и тишиной, ощущая её сущность, которая потакала грехам и обличала страхи, таила в себе опасность и манила своей неизвестностью.
Вдруг, какой-то шум и последовавший громкий командный голос, отдававший приказы, заставил Виама повернуться к воротам. Стража, позвякивая красивыми доспехами, в очередной раз меняла караул.
С удовольствием наблюдая за этим процессом, он подумал, как много компонентов было проработано в этих дизайн-шаблонах местности, зданий и артефактов. Его наполнило чувство благодарности инженерам за такое внимание к деталям и кропотливо проделанную работу. Не многие проявили бы интерес к подобным мелочам, но старик ничего не упускал из виду. Под этим впечатлением, он сделал несколько шагов назад и ещё раз окинул взглядом эту массивную крепость.
– С возвращением, Виам, – поприветствовал его из ворот рослый упитанный дворецкий, как две чашки одного сервиза похожий на персонажа одноимённого фильма. Виаму всегда нравился актёр, сыгравший главную роль, поэтому при выборе данных своего виртуального ассистента, никаких вопросов не возникло.
– Спасибо, Форт, – отозвался Виам, ещё раз глубоко вдохнул чудный летний воздух и, пройдя через внутренний двор, вошёл в высокий, освещённый десятками свечей, холл, украшенный в стиле арт-деко.
Минуя галерею, оранжерею, и ещё несколько помещений, старик заглянул в залу отдыха, а потом, в сопровождении помощника, направился к капсуле лифта.
– Виам, неважно выглядишь, приятель. Ты как?
– Терпимо, старина. Просто устал. Это был не самый лёгкий день.
– Может, я могу что-нибудь для тебя сделать?
– Да. Ты знаешь, я хочу написать инженерам шаблонов… – Форт вскинул руку и перед ним спроецировалась виртуальная панель задач, –…слова благодарности. Знаешь, никогда прежде об этом не задумывался, но ребята реально знают своё дело. Направь мне, пожалуйста, демо-версию текста для департамента фронт-енда. Стиль – произвольный, эталон почерка – мой, приоритет – рядовой.
– Исполнено. Будут ли ещё какие-нибудь распоряжения?
– Нет, Форт, спасибо. Хотя… постой. Когда Комитет проводит очередной чемпионат по боям Дополненной Реальности?
– Через 1,5 месяца.
– Прекрасно! Мне нужен проспект боёв и билет. Мохаммед Али против Майка Тайсона, Костя Дзю против Геннадия «3G» Головкина – такое нельзя пропустить, – вдруг он откинул трость и, встав в боксёрскую стойку, молниеносно выкинул перед собой два джеба, правый хук и улыбнулся, – Смекаешь?
– Ах-хах, смотри не рассыпься, старпёр, – ответил Форт, рассмеявшись, и указал на дверь. – Опять завтра кряхтеть полдня будешь, что тут болит, там ломит…
На третьем уровне они вышли из кабины. Иллюминация коридора указала направление к апартаментам.
– Знаешь, надо бы ещё… мм… – уже стоя у двери, сказал Виам и отчего-то запнулся. – Доброй ночи, – попрощался он, так и недоговорив.
– Что ж, доброй ночи. Если что, ты знаешь, как меня найти. До завтра, – с натяжкой улыбнулся Форт, сделал несколько шагов назад в сторону лифтов, и исчез.
Виам стоял, опираясь на трость и держась за дверную ручку, будто не решаясь войти. Ему не хотелось идти туда, не хотелось там быть. Он знал, что его ждёт и, как мог, старался отсрочить этот момент. Знал, так как, в последнее время, это происходило всё чаще – он по-прежнему справлялся с чувствами и не поддавался отчаянию, не позволял сожалениям сломать его, а раскаяниям завладеть разумом, однако с каждым днём становилось всё труднее противостоять своим мыслям.
Наконец, Виам открыл дверь и прошёл внутрь. Окна в комнате были зашторены. Затемнённый матовый экран осветительных приборов, настроенный по умолчанию, стал мягко рассеивать свет по просторной комнате, извлекая из темноты предметы интерьера. Паркет чёрного дерева прекрасно сочетался со светлыми стенами и потолком, а со вкусом подобранная и расставленная мебель создавала в апартаментах уют.
Едва он переступил порог, виртуальная панель задач активизировалась и запросила разрешение на смену верхней одежды. Виам выбрал в голосовом меню домашний комплект, и прошёл в гостиную, где присел в кресло, развёрнутое к окну во всю стену.
– Выключить свет, открыть шторы, – скомандовал он, и освещение медленно погасло, как это бывает в театрах перед представлением. Занавески убрались.
Окно выходило во двор, поэтому перед пожилым человеком открылась восхитительная панорама: белые верхушки гор, лес, парк и озеро с причалом. Последние были прекрасно видны: подсветка и тени создавали объём, а звёздно-смоляное небо довершало сказочный природный пейзаж.
Так начинались многие вечера с тех пор, как он оказался тут несколько лет назад. Однако их продолжение со временем изменилось. Ещё недавно Виам любил проводить здесь время, а теперь попросту убивал его. Конечно, он, как и раньше, получал наслаждение от созерцания этих мест, но удовольствие уже было иным, да и длилось недолго – старик стал часто задумываться о былом.
Как и у каждого из людей, у него был свой багаж. Тот, что нельзя закрыть в камере хранения, потерять в путешествии или ненамеренно где-то оставить. Он регулярно пополнялся разным содержимым. В нём постоянно появлялись и менялись вещи, приобретая и теряя свою значимость, порой, даже не зависимо от своего обладателя.
Временами, когда требовалось, приходили носильщики, а потом, оставив свой след или забрав поклажу с собой, исчезали, когда смысла нести что-то вместе уже не было. Хотя, надо сказать, встречались и исключения – те, кто был готов остаться. Но не остался…
Багаж этот ничего не весил, но, иногда, невыносимо тяготил. Старик им бесконечно дорожил, хотя тот ничего не стоил. Он не был видим или осязаем, но Виам всецело находился в его власти, ибо багаж был его прошлым – сутью его «Я».
Так вот, существовал в этом багаже один саквояж. Да, тот самый – неприметный, заурядный, совсем простой; со сломанным замком и потёртой ручкой, – в котором хранились вопросы, что не были заданы и где собирались ответы, что не были приняты.
На него не обращали внимания и не замечали, как работу сервера в сети, но стоило только ему упасть, как всё содержимое рассыпалось и ставило на паузу реальность, откатывая жизнь назад.
И при каждом таком падении, старик вновь переживал минувшее, безусловно, испытывая и радость, и разочарование, и счастье, и сожаления. Виам возвращался к воспоминаниям и переоценивал жизнь, ибо невозможно не оглядываться, управляя ею. Ведь надо всегда смотреть в зеркало заднего вида во время движения, чтобы принять правильное решение, верно?
Старик сидел, уставившись в окно, и думал о том, каким разным ему доводилось становиться – уроки жизни не прошли бесследно, ибо их невозможно было прогулять, как невозможно поставить ударение на согласную букву.
Они воспитывали и меняли его, приведя, в конечном итоге, к тому, кем он являлся сегодня. Он без труда мог вспомнить себя молодого, но это касалось лишь внешности, а вот, что за ней скрывалось – этого он уже вспомнить был не в состоянии.
Виам помнил облик, но забыл человека. И в этом не было ничего удивительного, так как старик был уверен, что это закономерно, и ничто с течением времени не остаётся прежним – как календарь меняет даты, так опыт меняет вкусы, знания меняют взгляды, а люди – людей…
Пожилой человек не сводил глаз с ивы. Лёгкие порывы ветра перебирали листву и покачивали ветви могучего дерева. А ведь оно когда-то было саженцем, умещавшимся в ладони.
Да, время меняет всё. И как жаль, что его нельзя повернуть вспять… «…нельзя. А что вообще с ним можно?» – думалось Виаму. И чем дольше он держал в уме эту мысль, тем больше понимал, что на каждое «можно» есть своё «нельзя»: время можно потратить, но нельзя приобрести; можно посеять, но нельзя пожать; можно распоряжаться, но нельзя управлять.
К сожалению, оно быстро и навечно уходило, забирая с собой несбывшиеся мечты и вкус побед, но оставляя упущенные возможности, горечь поражений и несовершённые поступки.
Виам о многом сожалел.
Ему хотелось бы утолить жажду общения, которая пришла со смертью отца. Чёрт, как, думалось, много времени было у них тогда, и как мало его оказалось на самом деле. Столько всего они не успели друг другу сказать и ещё больше не успели услышать.
Ему хотелось бы быть сдержаннее в оценках, прислушиваться к советам родителей и чаще радоваться мелочам.
Ему хотелось бы иначе распорядиться своей свободой и не бояться неизвестности.
Ему хотелось бы не лишать себя удовольствия открыто выражать свои чувства, опасаясь чьих-то суждений. Да, прямо как в тот вечер в одной из европейских столиц, который, вдруг, ему вспомнился. Тогда он, будучи ещё молодым, гулял с девушкой по оживлённой пешеходной улице. Окрестности её озарялись фонарями, а множество маленьких магазинов и лавок добавляли в них разнообразных красок.
На пути им встретились уличные музыканты, которых окружала толпа людей. Они играли какую-то красивую медленную композицию, и было невозможно не обратить на них внимание. Чем ближе Виам с девушкой подходили к ним, тем больше мелодия цепляла их, словно брала за руку, ведя за собой.
Молодым человеком овладело желание обнять свою спутницу и закружить её в танце. Он даже в шутку поделился с ней этой мыслью и, похоже, она была вовсе непротив, но, увы, в последний момент парень почему-то засомневался и прошёл мимо. Прошёл мимо себя настоящего, отступившись от своего чувства момента, от своего желания. Толпа растворила в себе его отвагу, подавила смелость и заставила считаться с её ничего не значащим мнением. В тот самый момент Виам отказался быть собой.
Никому и никогда ещё это не удавалось, но возвратиться бы назад… всё могло быть иначе, ибо в прошлом, скрывшемся за горизонтом воспоминаний, кто-то был достоин прощения, другие признания в любви, третьи поддержки, а кто-то не заслуживал ни сострадания, ни помощи, ни пощады.
Многое было им осознано, многое переосмыслено. На склоне лет, казалось, он был близок к душевному спокойствию и равновесию. Во всяком случае, ему удалось изменить отношение к решениям, которые уже были приняты. Да, не все они были верными, но именно их последствия сделали его таким, каким он стал, и привели туда, где он находился.
Да, чёрт подери, всё могло быть иначе… Вот только ирония заключалась в том, что иначе – не значит лучше.
– Чтоб тебя, проклятье… – выругался старик, тыкая в виртуальную панель и пытаясь найти нужную функцию.
Наконец, окно, к которому было обращено кресло, отразило комнату. Теперь в ней сидели два пожилых человека, и устало смотрели друг на друга.
Виам поднялся с кресла и на секунду замешкался: он поменял внешний вид и задал возраст своему отражению. Теперь перед ним в полный рост стоял молодой человек лет 25-ти в Квирит-мундире и с удовольствием разглядывал Виама. Как это было давно…
Высокий, симпатичный шатен гордо смотрел на пожилого человека, как отец смотрит на своего сына. Виам Даалевтин был счастлив видеть старого друга, хотя тот, к слову, никогда его не покидал. Без этого парня не одерживались победы и не терпелись поражения. Он был причиной всех достижений и виновником каждой из неудач. С ним обсуждались любые, без исключений, темы и принимались совместные решения. И, что бы ни случилось, у него всегда было право вето, но никогда – путей к отступлению, ибо за слова и поступки они отвечали вместе.
Да, эти двое знали друг о друге всё. Между ними не было никаких секретов и недопонимания, но, порой, Виаму казалось, что во взгляде этого молодого человека был какой-то упрёк. Упрёк за упущенные моменты и постыдное малодушие, за надуманные страхи и бесцельно потраченное время.
Старик разглядывал себя в зеркале, не обращая внимания на данные о своём текущем физическом состоянии, указанные там же в графиках и списках. Он знал, что всё не так хорошо, как могло бы быть, но и не так плохо. Тем не менее, Виам задумчиво спросил:
– Форт, как думаешь, я сильно изменился? – и тут же услышал нарастающий звук шагов.
– Мы все меняемся, приятель. Вопрос только, в какой степени? – ответила проявляющаяся за его спиной проекция.
На экране окна появилась статистика, диаграммы и видеоряд изменений внешности.
– Что я могу сказать? – продолжал Форт, – Ты выглядишь и чувствуешь себя соответственно возрасту. Сравнительно со среднестатистическими показателями, тебе…
– Нет-нет, ты не понял, – отворачиваясь от зеркала, грустно перебил его пожилой человек, – Я же… об отношении к жизни, – будто уже разговаривая сам с собой, тихо добавил он, присаживаясь в кресло.
Форта невозможно было отличить от живого человека. Он располагал всеми присущими ему особенностями и Виам относился к нему соответственно, иногда забывая, что тот – часть системы жизнеобеспечения Дома Сенекс. Поэтому для старика ответ на его вопрос был не столь важен – важна была реакция программы в ответ на эмоцию человека.
– Виам, в замкнутой системе координат каждый элемент является её неотъемлемой частью. Изменения значений любых его переменных сказываются, как на всей системе в целом, так и на источнике этих изменений. Другими словами, любое действие или поступок имеют последствия, которые влияют на твою жизнь. То есть, в социуме все элементы зависят друг от друга, поэтому частное решение иногда может влиять на коллективную структуру. Твои взгляды на жизнь строятся на личном опыте, но всегда в рамках общества. В зависимости от того, насколько последнее определяет твоё существование, меняется и твоё отношение, – заключил Форт, облокотившись на спинку соседнего кресла.
Несколько секунд старик молчал и смотрел в пол. Затем он взглянул на ассистента и поинтересовался:
– Ну, а что определяет твоё отношение?
Помощник в ответ удивлённо посмотрел на старика, словно вопрос касался фасона его нижнего белья, и обернулся, убеждаясь, что они в комнате вдвоём, и вопрос был задан именно ему:
– Ты серьёзно?
– Вполне.
– Старина, завязывай. Отношение к чему? К жизни? Мы уже обсуждали это. Моя жизнь и мой мир – это ты. Я – искусственный интеллект, функционирующий по заданному кодом протоколу. Все операции программы основаны на восприятии речевых оборотов, анализе интонации, мимики и языка тела, а также твоих физиологических показателей. Поэтому, проще говоря, моё отношение определяешь ты.
– Хм, хорошо. Тогда скажи, ты… ты мог бы нарушить протокол? – неуверенно и с какой-то надеждой в голосе произнёс Виам, глядя в глаза собеседника.
– Основная цель системы – сохранение и поддержка процесса жизнедеятельности объекта. Отклонение возможно, если оно не противоречит ключевым задачам. А почему ты спрашиваешь?
– Я устал, – еле слышно ответил Даалевтин, закрыл глаза и откинулся на спинку кресла.
– Форт, как думаешь, я скоро умру? – чуть погодя спросил старик.
– Ты? – ответила вопросом на вопрос программа.
– …
– Мне всё равно, старый ты маразматик, – дерзко заявил Форт.
Старик аж подскочил от неожиданности и возмущения, вытаращив глаза на ассистента. Никогда прежде тот не позволял себе в общении ничего подобного.
– Теперь, когда ты внимательно слушаешь, поговорим по душам, – жёстко и холодно продолжил тот, поняв, к чему клонит Виам, – Но прежде, взгляни на это.
Потолок и стены апартаментов начали трансформироваться и двигаться, как тяжёлые, неповоротливые шестерёнки массивного механизма, открывая окружающее пространство и складываясь во что-то иное. Некоторые детали утопали в стене, другие, напротив, оттуда выдвигались.
Скоро нарастающая интенсивность света заставила Виама зажмуриться. Когда он снова открыл глаза, то увидел, что вокруг не осталось ничего, что напоминало бы о помещении, в котором они находились, а сам он обнаружил себя сидящим на лавочке перрона красивого вокзала, где звучала приятная музыка – одна из любимых им песен.
– Пройдёмся, – настойчиво предложил Форт.
– Почему нет? – не стал возражать старик, и поднялся с лавки, опираясь на трость.
Всюду ощущалась дорожная суета: на пути прибывали и, с них же, отправлялись поезда, на табло менялось расписание, под высокими сводами здания спешили пассажиры.
В просторном зале, заполненном креслами, в ожидании своего часа, сидели люди, прислушиваясь к очередному объявлению. Другие торопились, подгоняя носильщиков, перевозящих багаж, или пытались обогнать общий поток толпы, ловко лавируя между телами. Третьи въезжали в гостиницу и осматривали архитектуру этого впечатляющего своими особенностями строения. А кто-то навсегда покидал это замечательное место в поисках других вокзалов, где они могли бы задержаться или же остаться насовсем.
– Как здесь… невероятно. Где мы? – поинтересовался Виам, не скрывая, что ему тут определённо нравится. Какой-то трепет наполнял его сознание, как бывает перед долгожданной встречей с любимым человеком.
– Детали, Виам. Детали, – расплывчато ответил Форт и их взгляды пересеклись.
Старик снова посмотрел по сторонам и, подняв глаза, увидел на стенах большие картины. Это были портреты. Портреты людей… таких знакомых ему… самых важных людей в его жизни. Эти лица он хранил в памяти все эти годы – его семья смотрела на него сверху.
Виам Даалевтин в изумлении разглядывал их, а, затем, начал озираться. Теперь он замечал всё, теперь он всё видел. Каждая мелочь, что находилась здесь – в залах, комнатах, на перронах, в кассах, гостинице – повсюду, так или иначе, была связана с его жизнью. Помещения были наполнены всевозможными памятными вещами или напоминали места, где он бывал. Среди пассажиров были только знакомые ему люди, а в одной из галерей, как выставочные экземпляры, даже были собраны все автомобили, которыми он когда-либо владел.
В постерах и на плакатах он узнавал любимые снимки и гифки, в объявлениях слышал памятные слова или крылатые фразы, в телевизионных панелях видел ролики со сценами из своего прошлого.
Под свои любимые музыкальные композиции, Виам бродил по вокзалу, уже понимая, что путешествует в своей памяти. В компании своего сопровождающего, он просматривал архивы, снова переживал избранные эпизоды жизни, с ностальгией вспоминал о родных и близких, о старых добрых временах и испытывал какое-то смятение, что всё это закончилось так быстро. Да, закончилось, так как в этих файлах уже ничего, никогда, к сожалению, не изменится.
Чем дальше они шли, тем реже встречались пассажиры. Они становились всё старше, а одежда их изнашивалась. Лица на фотографиях и плакатах тоже моложе не становились. Они покрывались морщинами, выцветали, оставляя лишь образы, а затем превращались в чёрно-белые картинки. В расписании значилось всё меньше строчек, пока на путях не остался всего один, последний поезд. Заключительное объявление внезапно оборвалось. Судя по голосу, оно было произнесено ветхой старухой. Табло, заискрившись, потухло. Огромное здание совсем опустело и обветшало.
Двое присели на лавочку, и какое-то время сидели молча.
– За одной фигурой всегда встаёт тень поколений, – поучительно произнёс Форт. – Что ты думаешь теперь, Виам? – спросил он. – Достойны ли твои мысли памяти хотя бы одного из тех, кого ты встретил или увидел? Просто спроси сам себя, «не дерьмо ли я»?
Старику нечего было ответить на это. Ему стало стыдно. Стыдно перед машиной, которая так разумно рассуждала о жизни и смерти, о чувствах, ценностях и морали, не имея ни малейшего представления, что это такое.
– Ты раскаиваешься в содеянном, – продолжал помощник, – значит, в тебе жива Совесть. Ты казнишь себя за просчёты, но именно так ты получил опыт и стал самим собой. Нельзя скрутить пробег своей жизни и обнулить счётчик ошибок. Есть вещи, которые уже не вернуть и не исправить, но их можно восполнить – и время даётся именно для этого. Ты преисполнен сожалений, ты получил свой урок и, не сомневаюсь, усвоил его. Ты – хороший человек, Виам.
– Это ведь мой поезд? – печально посмотрев на Форта, спросил старик.
– Они все были твоими, – ответил тот. – Одни доставляли мысли, другие перевозили воспоминания, третьи – идеи, эмоции, образы, людей, сны – всё, что было частью тебя. Но попадались среди них и те, которые следовали туда, откуда никто не возвращается. Ты всегда сам решал, стоит ли в них садиться, и я горжусь, что ты прошёл свой путь до конца и дождался последнего из них.
Поезд издал затяжной гудок.
Виам встал и, сделав несколько шагов к вагону, остановился.
– Спасибо, Форт. Не знаю, поймёшь ли, но ты – мой лучший друг, – не оборачиваясь, сказал он, и пошёл дальше. Больше ему нечего было добавить.
Так ушло время, не успев прийти, как медленно отправляющийся в прошлое поезд, состав которого был жизнью Виама. Он навсегда оставлял позади тех, кто когда-то из него вышел, но забирал с собой когда-то севших в него пассажиров. Их лица постепенно размывались в сознании, оставляя у окон лишь тёмные силуэты.
Многие переполненные воспоминаниями вагоны уже невозможно было разглядеть, контуры других ещё угадывались в тенях минувшего, но крайний… последний вагон последнего поезда был пустым. Там находились лишь книги, любимое плетёное кресло и ключ от впереди стоящих вагонов.
Старик взялся за поручень, понимая, что, отныне, он сам становится воспоминанием и конечной остановки уже не будет. С какой-то грустной радостью и облегчением он вошёл в вагон и тут же высунулся из него, чтобы самому дать сигнал к отправлению.
Поезд, снова издав затяжной гудок, тронулся. Вокзал с надписью «Сектор Хага» начал медленно удаляться.
Виам стоял в дверном проёме и смотрел на вокзальные часы, стрелки которого прекратили свой ход. Там, под ними, находился и смотрел ему вслед тот самый единственный «человек», который был с ним рядом и проводил его в последний путь.
Старик закрыл дверь и занял своё место. Своё место в истории.
