Здесь у костра не хвастают, не лгут,
Не берегут добро на всякий случай…
Ю. Сотников
ВЛАДЕНИЯ ЛУКСЫ
За перевалом с вертолета открылась панорама безлюдной, дикой местности. Как на ладони видны ключи, хребты, межгорные впадины. На востоке — плотная группа скалистых гольцов. Тайга с высоты казалась безжизненной. Все это я отмечал машинально — меня переполняли заботы о предстоящей охоте. До сих пор не верилось, что я Охотник госпромхоза и лечу над обетованной землей вдоль древнего хребта Сихотэ-Алинь. Мысленно уже представлялась новая жизнь — неизведанная, манящая, полная приключений.
Пассажиров в вертолете двое. Кроме меня — мой наставник. Он невысокий, худощавый, с живыми движениями. Сильные руки, как кора старого дерева, изрезаны глубокими трещинками морщин и густо перевиты набухшими венами. Мороз, солнце, ветер, дым костра дочерна продубили скуластое лицо с реденькой растительностью на верхней губе и подбородке. В черных прямых волосах проблеск седины. Глаза необычные. Впечатление такое, что они все время смеются, радуясь жизни. Имя у него простое и легкое— Лукса.
Его постоянный напарник Гирдо недавно потерял зрение и перебрался жить к дочери в райцентр. Оставшись в предсезонье без товарища, Лукса согласился взять меня на свой участок, раскинутый по ключу Буге — левому притоку реки Хор,
Вертолет неожиданно вошел в крутой вираж и, сделав два круга, мягко приземлился. Быстро выгрузили нехитрый багаж. Наши собаки, Пират и Индус, Ошалевшие от грохота двигателей, спрыгнули на снег сразу, как только открылась дверь. МИ-4 прощально взревел, обдав нас снежным вихрем, и, свечой взмыв в густую небесную синеву, исчез за лесистой макушкой сопки.
Мы остались одни на заснеженной косе. Оглушительная тишина стояла вокруг. На снегу ни единого следа. Казалось, будто какая-то неведомая сила подхватила и перенесла нас на чистый лист бумаги, на котором предстоит написать историю нашей охоты.
Хор еще не встал. Он бурлил, разорвав белоснежье черной извилистой трещиной. Сквозь хрустально-чистую воду были видны лежащие на дне пестрые, обезображенные брачным нарядом и трудной дорогой к нересту лососи. Вода в реке за последние дни спала, и часть отнерестившейся рыбы лежала на галечном берегу. Наши собаки тут же воспользовались возможностью полакомиться.
Вокруг громоздились крутобокие сопки, ощетинившиеся могучими изумрудно-зелеными кедрами и более темными островерхими елями. Напротив устья Буге над Хором нависал хребет, обрывающийся в речную гладь Неприступной двухсотметровой стеной. По ее гребню торчали огромные, источенные временем каменные иглы и зубчатые башни причудливых очертаний, напоминающие развалины старинной крепости.
Хотя день только начался, Лукса торопился. Предстояла большая работа по устройству места зимовки.
Не успели мы подняться на берег, как услышали мелодичный задорный посвист. Невозможно спутать его с другим лесным звуком. Это свистел рябчик. Лукса едва заметным движением руки остановил меня, а сам спрятался за ствол ели и, достав самодельный манок из жести, ответил более глухим переливом. По Характерному треску крыльев стало ясно, что рябчик перепорхнул ближе. Лукса слился с деревом и опять посвистел, Хлопки послышались совсем близко, и, приглядевшись, я увидел петушка, сидящего на ветке березы. Вытянув шею и нетерпеливо переступая, он напряженно высматривал подружку.
— А, чертенок,— радостно прошептал Лукса, разглядев его.— Четвертый сезон вот так. Совсем свой стал. Встречает.
«Знакомец» перелетел на вершину дерева и настороженно наблюдал за нами. Подбежавший Пират, не разделяя радости хозяина, с лаем запрыгал под березой. Петушок спланировал и исчез в чаще леса.
— Пират, ты что! Нельзя! — спохватился Лукса.
Наши четвероногие помощники резко отличались друг От друга. Пират — рослый, нахрапистый, с хорошо развитой мускулатурой, быстрой реакцией, нахальными глазами. Индус, напротив, вялый, привыкший во всем подчиняться. Попал он в нашу компанию совершенно случайно. Когда мы загружали в вертолет мешки со снаряжением и продуктами, на краю полянки сидел и мирно наблюдал за нашей беготней пес. Я на ходу кинул ему кусок галеты. Он жадно проглотил его и бочком, не сводя с меня грустных глаз, подошел к трапу.
— Быстрей садись, сейчас полетим,— крикнул Лукса.
Я поднялся в салон и оглянулся. Собака, казалось, жгла меня молящими глазами. «Может, взять? Чем черт не шутит. Вдруг у нее талант к охоте…»
— Бери, бери. Пиратке веселее будет,— сказал Лукса, заметив мое колебание…
Перетаскав вещи к становищу, мы занялись заготовкой дров. Споро завалили двуручной пилой сухостойный кедр. Отпилили и раскололи несколько душистых чурок. Отвалившиеся куски красноватой ребристой коры изнутри были усыпаны яичками, личинками, куколками. Что-то недоглядели дятлы за лесным патриархом. Комель кедра был настолько насыщен смолой, что полено, брошенное в воду, тонуло как камень. На ночь кедр не годился — быстро сгорает. Поэтому напилили еще плотного ясеня, который горит долго и жарко, образуя много углей.
Очистив на высоком мыске залива, недалеко от устья ключа, землю от снега, поставили палатку. Расстелили кабаньи шкуры, спальные мешки. Установили жестяную печурку. Лукса набил ее чрево смоляной щепой, кедровыми поленьями и затопил. Печка скоро нагрелась, порозовела и начала щедро возвращать солнечное тепло, накопленное деревом за добрую сотню лет. Палатка ожила, Наполнилась жилым духом. Приятно запахло свежей хвоей. Отпилили от ясеня низенькую, но увесистую чурку и поставили в головах между спальниками. Получился удобный столик. Слева и справа от печки приладили два сырых ольховых бревешка — чтобы одежда и спальники не подгорели. Под коньком палатки повесили перекладину с крючьями. Между елями соорудили из жердей лабаз. Рядом сложили шалашики для собак.
Вечером мы забрались в прогревшуюся палатку и с комфортом устроились пить чай.
— Лукса, почему ты до сих пор избушку не поставил? — поинтересовался я,
Бросив исподлобья сердитый взгляд, старый охотник с досадой пробурчал:
— Было зимовье. Вместе с Гирдо его рубили. А летом на рыбалку приплыл — одна зола да печка. Пожалуй, туристы сожгли, елка-моталка. Однако после охоты, как вода спадет, обязательно зимовье поставлю. Место уж присмотрел. Вверх по ключу, с километр отсюда. Там никто не найдет…
В палатке слоился сизый дым. Я вышел подышать свежим воздухом и-застыл, потрясенный увиденным. Полная луна залила тайгу необыкновенным ярким светом. Небо не черное, а прозрачно-сиреневое, и на нем не отыскать ни одной звездочки. Кедры вокруг, словно былинные богатыри. Река перламутром выливалась из-за поворота и, тускнея, убегала под хребет, заглатывавший ее огромной пастью. Трудно осознать себя в этой красоте…
ТАЕЖНЫЕ ИСТИНЫ
Утром, пока в печке разгорались дрова, Лукса успел одеться, умыться. Подогрев завтрак, растормошил меня:
— Вставай, охоту проспишь.
Я вылез из спальника, размял затекшие ноги и налил в кружку чай.
— Марат, ты умылся? — спросил Лукса.
— Что-то не хочется. Холодно.
— Холодно, холодно,— передразнил он.— Как со вчерашним лицом ходить будешь? Тайга не узнает, пугаться будет. Соболь уйдет, елка-моталка.
Пришлось надеть улы и выйти на мороз. Зачерпнул и обдал лицо студеной водичкой из Буге. От первой пригоршни сжался, как пружина — ох и холодна! Но затем почувствовал, как наливается силой и бодростью все тело.
После недолгих сборов Лукса повел меня учить премудростям охотничьего промысла.
Мягко ступая, он ловко лавировал в чаще леса. Я то и дело ускорял шаг, чтобы не отстать. Мое большое преимущество в росте не выручало. Лукса безошибочно выбирал самый удачный путь среди нагромождений деревьев. И если я пытался самостоятельно найти более удобный проход, то отставал еще больше.
При ходьбе охотник пользовался специальным посохом. Такой есть у каждого удэгейца. Делают его из ствола высушенного ясеня. На верхнем конце он расширен лопаточкой, используемой при установке капканов. Снизу — кольцо, как у лыжных палок. В самый кончик посоха, для торможения и маневрирования, врезан прочный клык самца кабарги.
С остановками миновали пойменный лес, полезли в сопки. Лукса учил читать следы, определять их свежесть. Я узнал, что гладкий, округлый след бывает у здорового, упитанного соболя, а узкий, неровный — у слабого, худого. У такого соболя и шкурка плохая, Мех редкий, тусклый. У сильного, спокойного соболя следы лапок рядом и мах широк. В теплую и снежную погоду выходят только молодые соболи, да и те крутятся возле гнезда.
Я старательно запоминал все, что говорил опытный промысловик. Лукса показал, как ставить капкан на норку, соболя, колонка. Прежде всего я понял, что успех охоты зависит от того, насколько удачно выбрано место для ловушки и от искусства маскировки.
На излучине реки вспугнули рябчиков. Заряд Луксы сбил одного петушка. Я же промахнулся. Птицы разлетелись в разные стороны. Одна из них бесшумно спланировала на стоявшую неподалеку ель Таясь за стволами, я подкрался и выстрелил в неясный силуэт. Птица камнем упала вниз. Но когда я подбежал, то, кроме разбросанных по снегу перьев, ничего не нашел.
Обойдя впустую вокруг дерева несколько раз, покричал собак, но тех и след простыл. Удрученный, пустился догонять Луксу. Узнав, что я оставил убитого рябчика, он нахмурился:
— Ой, манга! Чего так делал? Зачем птица пропадать будет? Показывай, где пропажа.
Осмотрев разнесенные ветром перья, Лукса поднял вверх влажный палец. Затем юркнул в кусты и, немного покопавшись в снегу, вынул убитую курочку. Мне стало досадно, что я не справился с такой простой задачей.
На протоке нам встретился свежий след белки.
— На жировку пошла,— сказал Лукса.
— Почему на жировку? Может быть, наоборот, с жировки,— возразил я.
Лукса удивленно глянул на меня:
— Ты своей башкой совсем не думаешь. Не видишь — прыжки большие, лапки прямо ставит. Легкая пока. Когда поест — прыжки короткие, лапки елочку делают.
Сколько нужно наблюдательности и зоркости, чтобы подмечать все это. Я смущенно молчал.
Под елями кое-где виднелись смолистые чешуйки шишек и скорлупки орешек, выдавая места кормежки. Лукса спросил, миролюбиво улыбаясь:
— Видишь, белка кормилась?
Я кивнул.
— А где она шишку взяла?
— Как где? На ели.
— Из-под снега достала. Чешуйки под деревом аккуратной, плотной кучкой лежат. Значит, белка внизу сидела. Когда на дереве сидит, чешуйки широко разбросаны. Чем выше сидит, тем шире разбросаны.
В этот момент раздался быстро удаляющийся треск сучьев. Мы пошли на шум. Метров через шестьдесят увидели следы оленя. Тут же — овальная ямка лежки, промятой до самой земли.
— Чьи следы? — спросил Лукса.
— Оленя,— уклончиво сказал я и стал лихорадочно искать глазами помет, чтобы по форме шариков определить, кто здесь пасся — лось или изюбр.
— Ты мне голову не морочь. Какой олень, говори,— напирал Лукса.
— Лось.
— Сам ты лось… горбатый. Говорил же тебе: сохатый рысью уходит от охотников, Этот прыжками ушел. Изюбр был. Еще вот что запоминай,— успокаиваясь, сказал Лукса.— Смотри, снег копытами исчиркан. Изюбр так чиркает, лось же высоко ноги поднимает— снег не чертит.— Видя, что я скис, добавил: — Поживешь в тайге, всему научишься. Даже по-звериному думать.
На обратном пути вышли на крутобережье широкого, неглубокого залива—любимого места нереста кеты. Этот залив отделен от реки полосой земли в сто—сто пятьдесят метров, но самой реки отсюда не видать, ее скрывает густой пойменный лес, сплошь перевитый лианами китайского лимонника и актинидий.
Я огляделся. На мгновение взгляд задержался на группе деревьев. Пять больших ильмов стояли как бы полукругом. Перед ними — чистая плешина, в центре которой торчали три потемневших столбика, заостренных кверху. Подойдя ближе, я догадался, что это деревянные идолы. Грубо вытесанные, длинные потрескавшиеся лица равнодушно взирали на гладь залива. Я вопросительно глянул на Луксу.
— Это лесные духи. Большой — здешний хозяин, а эти двое — жена и слуга. Хозяин помогает охоте и рыбалке,— тихо пояснил он.
Достав из кармана сухарь, охотник почтительно положил его у ног «хозяина» и спустился на берег. Я задержался, чтобы сделать снимки.
— Ничего не трогал? — подозрительно, не сводя с меня глаз, спросил Лукса, когда я догнал его.
— Нет, сфотографировал только.
— Ладно тогда. Давай рыбу собирать. Беда как много рыбы надо. Собак кормить и на приманку оставить.
Переступая по камням, мы вытащили жердью с мелководья десятка четыре кетин и сложили в кучу. В этих рыбинах трудно было узнать серебристого океанского лосося. Челюсти хищно изогнулись и устрашающе поблескивали серповидными зубами, выросшими за время хода на нерест. Некоторые самцы еще вяло шевелили плавниками, из последних сил пытаясь удержаться в вертикальном положении. До конца своей жизни они охраняют нерестилище — терку от прожорливых ленков и хариусов.
Пока мы собирали рыбу, Пират с Индусом нашли в укромном углублении под выворотнем енотовидную собаку и с лаем вытащили ее из убежища.
Енотовидная собака напоминает заурядную дворняжку, только ноги у нее короче. Неуклюжа, приземиста, ужасно лохматая. Мех густой, пышный, похож на лисий, но отличается цветом — серо-бурый с желтоватым оттенком. Из-за пышности меховой шубки ноги кажутся непомерно тонкими. Небольшая остроносая головка украшена шикарными бакенбардами и миниатюрными ушами. Мордочка кроткая, глаза смотрят покорно, как бы прося пощады. Этот зверь, пожалуй, самый безропотный и беззащитный обитатель сихотэ-алиньской тайги.
Когда мы приблизились, енотовидная собака припала к земле, закрыла глаза и притворилась мертвой, с поразительной апатией ожидая решения своей участи. С трудом оттащив возбужденных лаек, мы заторопились к стану, обсуждая увиденное за день. Сошлись на том, что участок — богатый. Бескормицы не ожидается — звери с мест не стронулись. На пойме много копытных, по берегам бегают норки, в сопках встречаются соболя. И что важно, много мышей и рябчиков — их основной пищи.
— Когда рябчик есть, соболю совсем хорошо. Мышь съел, опять ловить надо. А рябца надолго хватает,— радовался Лукса.
Тогда мы и не подозревали, что капризная погода безжалостно подведет нас.
— Как будем делить участок? — поинтересовался я.
Лукса метнул в меня недоуменный взгляд и ошарашил ответом:
— Где хочешь, ходи, где хочешь, ставь капканы.
Я остался недоволен таким решением, так как хотел, чтобы Лукса закрепил за мной определенную часть участка, но со временем понял, насколько оно было мудрым. Никто не был стеснен, не считал себя обделенным. Наши тропы часто пересекались, но при этом каждый шел своей дорогой.
К ночи ветер переменился. Звездное небо заволокло непроницаемым войлоком туч. Мягко повалил снег. Лукса сразу заметно оживился:
— Завтра пойдем мясо запасать, Как поешь, так и походишь. В снег звери глохнут — близко подойти можно. Мяса запасем, соболя ловить начнем.
Говорит, а сам мой винчестер поглаживает да на руках подкидывает.
— До чего легкий, елка-моталка! Все равно что одностволка тридцать второго калибра. Надо же, когда это ружье сделали, моему отцу всего восемь лет было. А сколько мы еще с копьями охотились. Вот ведь жили! Откуда, Марат, у тебя такое ружье?
— Друг случайно купил у геолога-пенсионера во Владивостоке. В тайге за него огромные деньги предлагали, но он не расстался с ним.
— Как же тебе дал?
— Юра погиб в походе по Якутии. Берегу ружье как память о нем. Ты не представляешь, Лукса, какой это был человек. Тайгу знал и любил больше жизни. Я многим обязан ему. Не свяжи нас судьба, вряд ли бы я так пристрастился к тайге и не сидел бы сейчас в твоей палатке.
— Да, бата, молния бьет самый высокий кедр, а смерть — хорошего человека,— посочувствовал Лукса.
БЛУЖДАНИЯ
С рассветом снег перешел в дождь. Миновав небольшую марь, увидел кабаньи гнезда и свежие следы, уходящие вверх по увалу. Потрогал помет — незамерзший. Решил тропить. Индус разочаровал меня. След не брал, а только путался под ногами.
Сначала кабаны двигались прямо, не останавливаясь. Потом разбрелись, на земле появились глубокие порой. Чувствовалось, что табун близко. Я пошел медленней, предельно осторожно, переходя от одного дерева к другому. И тут совершенно бездарно взбрехнул Индус. Табун переполошился. Раздались испуганные «чув-чув» и треск веток под копытами. Свиньи, ,с задранными вертикально хвостиками, мелькнули черными молниями между деревьев.
В сердцах выбранил пса, но он, кажется, ничего не понял, даже напротив, остался доволен тем, что предупредил хозяина о серьезной опасности и громким лаем прогнал свирепого секача — вожака табуна.
Перебравшись на противоположную сторону Буге, я стал подниматься по склону. Тяжелые непроглядные тучи утюжили макушки сопок. Все вокруг занавесило унылой моросью. Узкая долина была настолько захламлена, что, как говорят, сам шайтан ногу сломит. Лет десять назад деревья здесь повырывало смерчем и навалило друг на друга в беспорядочные груды, Но молодь дружно поднялась густым подлеском и затянула свободное пространство меж сучковатых стволов. Вдобавок ко всему бурелом плотно перевили цепкие лианы актинидий. Приходилось не идти, а протискиваться между пропитанных влагой лесин, карабкаться через завалы, прыгать с одного ствола на другой, рискуя напороться на острый смолистый сук. Пробираться понизу, между трухлявой гнилью, было еще трудней. Кустарник и лианы опутывают, цепко хватают со всех сторон. Каждый сучок стремится урвать себе клок одежды. Одна упругая ветвь наградила меня такой пощечиной, что из рассеченной скулы брызнула кровь, и я свету не взвидел.
Неожиданно началась крутизна, и я запоздало сообразил, что иду уже не по склону ключа, а его боковым ответвлением. Возвращаться назад к ключу через «баррикады» не было сил. Решил перевалить гриву и спуститься к Буге по другому распадку.
На вершине гривы я попал в густой стланик, который вместе с можжевельником образовал труднопроходимые заросли. Ниже росли кусты рябины и березы, но не те, нежные, веселые, прославленные народом в песнях. Малорослые деревца поражали непропорциональной толщиной ствола. Толстые скрюченные лохматые карлики с короткими обрубками ветвей стояли молчаливо, угрюмо, вызывая своим видом недобрые предчувствия. Их даже трудно было назвать березами. Суровый климат, постоянные ветры совершенно изменили их облик.
Через пару часов я все же прорвался в ложе ключа к привычным кедрам и елям. И так как пора было возвращаться, повернул к стану. Шел и смутно чувствовал, что не бывал в этих местах. Вроде те же сопки, тот же ручей, но пойма много шире. Чтобы проверить себя, пересек долину и остановился в растерянности — моих утренних следов на снегу не было. Стало очевидно, что я ошибся и перевалил через гриву не в долину Буге, а на соседний ключ.
В замешательстве огляделся. Вокруг глухой, ставший вдруг еще более враждебным лес. Сверху безостановочно сыпал нудный-дождик. На мне буквально ни одной сухой нитки. Грязно, холодно, сыро. Еды, кроме трех сухарей, никакой. Спички, первейшая необходимость, отсырели и не зажигались. Стало жутко от своей беспечности. Мокрый, жалкий Индус стоял рядом и, понурившись, наблюдал за мной.
— Индус, домой! Домой надо! Где дорога? Ищи, ну, пошли, Индусик…— умолял я в надежде, что собака в конце концов сориентируется и выведет на верную дорогу.
Но Индус опустил нос и виновато отворачивался.
Поразмыслив, я пришел к выводу, что в моем положении самое лучшее спуститься к реке, а там видно будет.
В широкой нижней части ключа пошли, чередуясь, то сплошные изнуряющие заросли колючего элеутерококка, то топкие зыбуны с высокими вертлявыми кочками, покрытыми жесткой заиндевелой травой. Ступая на них, с трудом удерживаешь равновесие. Ощущение такое, будто идешь по слабо-натянутой резиновой пленке. Осторожно прощупываешь посохом дорогу. Стоит сделать неверный шаг — провалишься в «окно» с ледяной жижей. Индус устало плелся сзади.
Передохнуть было негде. Если прислониться измученным телом к худосочному стволу, он трещит и падает. Слабый грунт не держит. Достаточно небольшого усилия, чтобы свалить и без того редкие здесь деревья.
Собравшись с силами, вылез на островок, но и здесь сухостойник не давал прохода. Тут я увидел дерево, обвитое коричневым побегом с шелушащейся корой. Это была лиана лимонника. С нее свисала длинная кисть с пятью огненно-красными рубинами ягод размером с горошину каждая. Я съел их и вскоре почувствовал прилив сил, но, к сожалению, не надолго. Проковылял с километр — и опять земля потянула к себе. Эх, если бы найти еще несколько кистей лимонника! Недаром говорят, что горсть его ягод дает силы весь день гнаться за добычей.
К вечеру стало подмораживать. Холодный ветер обжигал лицо и руки. Верхняя одежда на глазах превратилась в ледяной панцирь… Идешь, и в такт шагам раздается шелестящий хруст.
Выйдя на коренной берег Хора, с облегчением вздохнул и даже, напугав Индуса, несколько раз притопнул ногой, не веря, что топь кончилась. Человек, ходивший по ее зыбунам, легко поймет мои чувства. Теперь я был уверен, что доберусь до палатки.
Последние километры плелся, как во сне. Чувства притупились, мысли смешались. И только одна, точно боль, не давала покоя: не пошел ли Лукса на поиски…
Я не сомневался, что при встрече он упрекнет: «Тебе по тайге только за руку с поводырем ходить». Но ошибся. Лукса или был уверен во мне, или привык за долгую охотничью жизнь к таким опозданиям. И когда я ввалился в палатку, в полном изнеможении плюхнувшись на спальник, он только проворчал, пыхтя трубкой:
— Шибко долго ходишь, все давно остыло.
ОТЧЕГО КАМЕНЕЮТ РОГА?
Продрых допоздна — отсыпался после блужданий. Судя по тому, что чай был чуть теплый, Лукса ушел давно. Я оделся и выбрался из жилища. Денек — чудо! Все пропитано солнцем. Пухлый снег спорит с белизной шубки горностая. В лесу возобновилась хлопотливая жизнь. Вовсю тарабанят труженики-дятлы, пронзительно и хрипло кричат таежные сплетницы-кедровки.
И Хор нынче необычайно красив. Сплошной лентой, чуть шурша друг о друга хрустальными выступами, плывут льдины, припорошенные белой пудрой. В промежутках между ними вода лучится приятным нежно-изумрудным светом.
Насторожил по берегу несколько ловушек. Откопал и проверил старые. В две из них попались мышки. Лукса говорит, что я слишком чутко настраиваю сторожок. Поэтому он срывается даже от веса крохотных грызунов.
Сам он завалился вечером в палатку довольный. Еще бы. Убил чушку в двух шагах от стана. Гордо извлек из рюкзака печень, сердце и добрый кусок мяса. Задабривая мистического покровителя охоты, отрезал от добытого сердца небольшой кусочек и бросил в огонь:
— Спасибо, Пудзя. Хорошая чушка.
Перекусив, мы сходили за остатками свиньи. Жирненькая! Слой сала в один-два пальца.
— Кабаньим жиром улы хорошо смазывать. Не промокают в теплую погоду. Одно плохо — улы после пропитки сильно скользят по снегу,— наставлял Лукса.
Пока шли к палатке, небо опять основательно затянуло тучами. Быстро стемнело.
Намолчавшись за день, после ужина мы оживленно беседовали на самые разные темы. Любознательность Луксы меня поражала. Во всем он пытался докопаться до самой сути явления. И нередко своими вопросами ставил меня в тупик:
— Отчего каменеют рога? — спросил он на сей раз.— Они же вырастают мягкими, и питается олень мягкой пищей, а к гону рога становятся как стальные.
Я разъяснил, как мог,.что.в тканях молодых рогов — пантах — со временем происходят сложные химические процессы: отложение кальций и других минеральных солей, придающих рогам особую прочность. Но все же чаще говорил Лукса, а я внимательно слушал.
На мой вопрос, кто из зверей самый крепкий на рану, охотник сказал:
— Самый крепкий лось будет. Самый слабый изюбр. Медведь и кабан — между ними. Лось даже с пробитым сердцем может километр пробежать. Сохатый силы расходует бережно, от охотника уходит трусцой. В сопку идет не прямо, а как река петляет.
Изюбр —дурак. Горяч, Раненный, прыжками уходит. Вверх напрямкй режет. На рану он совсем слабый — даже с мелкашки можно ухлопать. Один раз собака загнала изюбра на отстой; Подбежал к скале, смотрю наверх, ничего не вижу — ветви пихты мешают. А собака на вершине захлебывается. Гляжу, рога мелькнули. Стрельнул, да в спешке не переключил с «мелкашки» на тяжелый «жакан». Слышу, копыта по камням защелкали. Досада взяла — уходит рогач. Бросился следом, а изюбр навстречу. Не успел второй раз стрельнуть, как он грохнулся на камни замертво.
— А вот еще случай,— продолжал Лукса, прихлебывая из кружки чаек. Как-то осенью возвращался в Гвасюги, глянул поверх кустов: на толстом суку ильма затаилась рысь. Эта кошка хулиганила последнее время. То одна коза пропадет, то другая. Стрельнул. Рысь, похоже, свалилась. Глянул на сук и глазам не верю — лежит, зараза, не шелохнется. Что за морока? Слышал же, упала. Опять посмотрел—лежит. Глаза прищурил лежит. Стрельнул — исчезла, потом опять глухой удар. Свалилась значит. На суку никого* нб я стою. Топчусь на месте. Боязно. Чудится злой дух. С опаской глянул под дерево, там… две рыси лежат. С той поры все козы домой приходят.
Под конец разговора я не утерпел и задал давно беспокоивший меня вопрос:
— Лукса, а ты не боишься, что в тайге на тебя тигры или волки нападут?
Бывалый охотник ответил просто:
— Чего бояться? Зверь не глупый. Он человека сам боится. Ему плохо не делай, он тебя не тронет.
— Но случается же, что хищные звери нападают на человека..,
— Ерунда! Сказки это. Если зверя не трогать он не нападет. Ты же не скажешь, что колонок или норка опасные для тебя звери, но и они, если бежать некуда, бросаются на человека, как тигр на оленя. Однако один хуза в тайге все же есть — шатун. Очень ненадежный зверь. В любой момент может напасть.
