А дядя Вася всем доволен.
Ему не надо «Жигулей».
Он ездит на мусоровозе
и получает сто рублей.
С него и вправду взятки — гладки.
Машина у него в порядке.
А запах — это ж не угар.
Зато в его складной тетрадке
(так он зовет свой портсигар)
всегда найдется папироса,
и на ехидные вопросы
всегда готов один ответ:
мол, правильней мусоровоза
машины не было и нет.
И что тут спорить? Дядя Вася,
дай руку — я с тобой согласен.
И предлагаю ваши планы
ужесточить хотя б втройне.
Ведь это страшно, сколько хлама
накоплено по всей стране!
Давай же, брат, работай шибче,
вчерашний сор в утиль вези.
Сегодня нам твоя машина
нужней, чем черный лимузин.
И никто ему слова не скажет…
Он на улицу носа не кажет.
Он до вечера бродит в избе
и молчит, Только кашляет глухо,
из зеленой бутылки сивуху
наливая в стаканы себе.
Ночью выйдет, приткнется к забору.
Вправо глянет—-по коже мороз.
Там стена недалекого бора
под луною светла от берез.
Там он тропку указывал фрицам,
получая прикладом тычки.
Падал в грязь.
И вовек не отмыться.
И лицо обжигают плевки
земляков — кумовьев и соседей,
побратавшихся в скорбной земле…
Жить хотели. На что им
бессмертье —
Владимир Владимирович Семенник
родился в 1962 году в Белоруссии.
Окончил факультет журналистики
Белорусского государственного
университета им. В. И. Ленина.
С 1984 года живет на Сахалине,
работает в областной газете. Автор
поэтической книги, вышедшей в местном
издательстве в июне 1988 года.
Печатался в оюурнале <гРабочая смена
», альманахе, газетах.
В нашем журнале публикуется
впервые. <
глыба камня в родимом селе.
Он кричал: «Бабу взяли, детишек…
Порешить всех грозились к утру,
коль не выдам…». Но голос осипший
леденел на предзимнем ветру.
И никто ему слова не кинул,
не простил и не проклял его.
Что за жизни, чужие купил он?
Ничего не купил. Ничего.
СПОР
И первый твердил:
«Хоть порядок был».
Второй: «Нет, беда была!».
А третий сказал: «Он деда убил…» —
и вышел из-за стола.
И первый завел про щепки и лес,
второй горячо возражал.
А третий бледные губы сжал,
шагнул ’— в прихожей исчез.
И двое смолкли, услышав, как
глухо лязгнул замок.
И первый тихо сказал: «Дурак».
Второй говорить — не мог.
ПОСТОВОЙ
Он мечтал о таком перекрестке,
где единственный свет — голубой,
где звезда и шальная повозка
путь уступят букашке любой.
А закон о всеобщем движеньи
станет мудрой заменой правам,
ибо право на путь от рожденья
предоставлено всем существам.
В окно залетела пчела,
И в доме, притихшем от зноя,
волнами идет от стекла
жужжанье ее золотое.
Кроватка с ребенком в углу.
И мать, оторвавшись от книжки,
гремящую гонит пчелу,
чтоб спать не мешала сынишке.
Пчела улетает к стене,
кружит тяжело над кроваткой.
И мальчик смеется во сне,
пыльцою осыпанный сладкой.
Но мать, от волненья в поту,
схватив со стола полотенце,
сбивает пчелу на лету
и, в форточку выбросив тельце,,
от собственной тени в окне
глаза неожиданно прячет.
И слышит, как мальчик во сн&
тихонько и жалобно плачет.
Я память на детство настрою,
где в доме, снесенном давно,
я целые армии строю
из пуговиц и домино,
с собою фонарик и книжку
беру под подушку тайком,
а ночью дрожу, как воришка,
над каждым волшебным листом
и знаю, что в темном чулане,
прикинувшись рваной метлой,
чуть страшный, но в общем-то
славный.
лохматый . живет домовой.
В городе шумно и сыро.
Город похож на квартиру,
где потолки протекают,
краской заляпан паркет,
ветер обои срывает,
туча полой протирает
тусклый хозяйский портрет.
Пахнет знакомо и остро
хламом и мокрой известкой,
сваленным в кучи старьем.
Снова затеяла осень
перед ремонтом разгром.
И за белилами послан
кто-то в хозмаг за углом.
Мы любовались на закат.
Сидели на крыльце, молчали
завороженно и печально,
как после музыки молчат.
Наутро вышли… Во дворе
тянуло гарью… Догадались!
За горизонтом лес горел.
А мы сидели, любовались…
Коридор прямой и узкий.
И окрашен в цвет неброский.
На лице твоем от люстры
тени тонкая полоска.
Словно первая морщинка
или просто паутинка.
Я подую — не слетает.
Поцелую — не разглажу,
Но лицо твое оттает.
И рука на грудь мне ляжет.
