Эти невыдуманные рассказы написаны бывшим летчиком. Они переносят нас в то далекое предвоенное время, когда гражданские самолеты были еще «небесными тихоходами», доставляя своим пилотам много трудных, а одновременно и забавных хлопот. Согласитесь, что интересно сравнить нынешний блистательный расцвет авиации с теми годами, когда она была не очень сильным, но находчивым и смелым «подростком».
РАДИ МАТЕРИ И РЕБЕНКА
Быстро, словно на экране кинематографа, пролетели три года учебы в летной школе. Орлята оперились, возмужали и вылетели из гнезда кто куда. От Ледовитого океана до дышащих зноем просторов Средней Азии; от болотистых лесов Белоруссии до восточных рубежей нашей Родины.
Я с товарищами печально взираю на красноватые пески Казахстана. Ни одного зеленого кустика на пути…
…Окончена школа, и в край незнакомый
Меня потащил паровоз.
Рисунки Владимира Казакова
Где ветер песчаный наносит барханы,
Где нет сладко пахнущих роз…
День за днем плавали мы в небесном океане Казахстана. Рождались новые «нехоженые» трассы. Необъятные просторы степей оглушались рокотом наших моторов. Орлы-стервятники недружелюбно наблюдали нас — своих соперников — сверху, кружась и сопровождая. Перевозили мы пассажиров, почту, руду, оборудование, а также врачей и больных.
У-2, П-5, П-ЗЕТ, «Сталь-3», К-5 и, наконец, Г-2 — огромный четырехмоторный «летающий сарай», как в шутку прозвали его летчики,— вот наши небыстроходные птички тех дней. Но работали мы с задором, с превеликим энтузиазмом и самозабвением. Летали в «полуслепую», больше по собственному чутью, так как приборов для слепого полета и радиосредств не было. Дело доходило до курьезных случаев.
Зимним утром 1939 года мне предстоял рейс в глубь степей, протяженностью 600 километров. Конечно, сейчас такие расстояния при теперешних скоростях — пустяк. А тогда при встречном ветре нужно было лететь полный. зимний день. Да представьте морозец градусов 40, открытую кабину, в которой продувает насквозь, как в аэродинамической трубе, обледеневшую маску на лице, замерзшие стекла очков, через которые ничего не видно. И кабину узкую-преузкую, в которой ни встать, ни повернуться, ни ног вытянуть невозможно. А лететь надо. В далеком ауле умирает человек, гибнет мать-роженица.
Синоптик же не уверен за погоду. Ему не хочется рисковать. Я настаиваю, он — возражает. Тогда я принимаю решение лететь. Выруливаю на старт. Синоптик уцепился за крыло, кричит:
— Не пущу-у-у!..
Я даю газ. Мотор взревел, машина рванулась вперед. Синоптик героически висит на крыле, пытаясь ногами затормозить самолет, и обессиленно падает в снег…
Мне и смешно, и в то же время жалко его. Ведь он оберегал, в конечном счете, нашу жизнь.
На борту врач, спешит на помощь больной. Он с интересом взирает с небес на разряженную, как невеста, матушку-землю. Куда ни бросишь взор — всюду безмолвное холодное сиянье снегов.
Все словно попряталось от стужи, под полог снежного одеяла. Единственный ориентир — это магнитный компас. Но меняющийся ветер может «сдуть» с курса, отнести в сторону. Конечно, перед вылетом на земле делаешь кое-какие расчеты, вносишь поправки на ветер. Но на высоте, с удлиняющимся все время. расстоянием, ветер может измениться несколько раз.
Через некоторое время впереди обозначился белый вал. Он быстро приближается, окутывает горизонт со всех сторон. Вот оно, одно из коварств природы. Для нашего летного брата такое удовольствие, как говорится, ниже среднего…
Проходит минута, другая, и мы попадаем в настоящую кутерьму снежных бичей. Не видно даже концов крыльев. Можно совершенно потерять представление, где небо и где земля. И тогда… Но у нас все же была «соломинка» — прибор «Пионер», по которому хоть кое-как можно удержать самолет в горизонтальном положении, не сорваться в штопор. А штопор — штука самая худшая. Сейчас о нем и не говорят, забыли. А в наше время штопор был бичем авиаторов. Конечно, не намеренный, учебно-тренировочный, а непроизвольный, когда самолет, потеряв скорость, срывался сам и иногда штопорил до земли…
Пристальнее, напряженнее вглядываюсь вниз. Стоп, что-то мелькнуло, еще, еще. Да это же солохменные вехи, обозначающие санную дорогу! Цепляюсь за нее, как за руку помощи. Спасибо, что казахстанские степи ровные, как стол. Иной раз прижмет погодушка, обледенеешь, словно панцирем покроешься, тянешь, тянешь до последнего, пока не плюхнешься в снег. Обобьешь палкой или ключом лед с крыльев, винта, лент-расчалок и рулишь по степи, как по аэродрому, несколько километров. А как только увидишь в небе щелку-просвет, разбежишься и… прыг в небо.
Смотрю на часы. В полете около четырех часов. Скоро Амангельды — тепло, кровать, пища. Осталось всего несколько минут. И вдруг… Всегда это непрошеное «вдруг». Мотор кашлянул раз, другой, третий. Будто иглы вонзились в собственное сердце, и оно стало сдавать.
Кончился бензин. Высота двадцать метров. Думать и рассуждать некогда. Доворачиваю машину точно против ветра и неслышно опускаюсь в белый пух.
— Вылезайте, Константин Сергеевич, приехали! — говорю я с усмешкой своему спутнику. В ответ в кабине что-то шевельнулось и из-под ватного одеяла-покрывала показалась голова врача в здоровенном малахае. Он в недоумении оглянулся вокруг и, ничего не увидев, сказал:
— Ну и ну! Не приведи бог в такую… Куда идти прикажете? Что-то я плохо ориентируюсь…
Я подвел доктора к крылу самолета.
— Держите за крыло, а то перевернет!.. А я мигом сбегаю за бензином. Тут недалече — километров пять всего.
Пурга выла, ликовала, бесилась, бросая пригоршнями колючий снег в лицо и за шиворот. Ноги в унтах из собачьей шкуры все глубже и глубже тонули в белом месиве и вытаскивать их становилось все тяжелее и тяжелее. Через час меховой комбинезон стал мокрым — хоть выжимай. Руки без теплых краг, оставленных на сиденье, стали мерзнуть. Снежный покров становился по пояс и больше. Каждый шаг нужно было пробивать с большим трудом.
Спустились сумерки и следом надвинулась ночь. Ветер и метель не утихали. Я выдохся до конца и обессиленный свалился в снег. Руки в мокрых легких перчатках обледенели. Пришлось расстегнуть «молнию» комбинезона и засунуть их под мышки.
Но пурга, видимо, только этого и ждала. Она стала атаковывать, обдавая взмокшее, разгоряченное тело холодным душех — крупчатым снежком. Я стал дрогнуть. Воротник и края комбинезона покрылись, ледяной окантовкой. В ушах застряло противное завывание, похожее на волчье. Рука сильнее сжала рукоять небольшого пистолета.
Мысль будоражит обессиленный организм:
— Смотри, не усни, тогда конец…
Лицом улавливаю ветер и, скрежеща зубами, иду навстречу ему. С трудом вытягиваю ногу, затем другую. Снова проваливаюсь по пояс. Опять выкарабкиваюсь и все же помаленьку двигаюсь вперед.
Сколько я шел? Три, пять, семь часов? Не знаю. Только последние метры буквально полз на животе… И что вы думаете? Все же выполз к жилью доброго человека. Как ввалился в землянку, так и повалился на пол в изнеможении. Хозяин — седобородый казах — вскочил с лежанки, воскликнув:
— Ой, бо!..
И давай с меня веником сбивать лед.
Отдышавшись, я объяснил заботливому хозяину, что произошло. Через несколько минут отряд всадников выехал в степь на помощь врачу.
Прекрасные, гостеприимные это люди — казахи. Никогда не оставят человека в беде. Всегда обогреют, обсушат, накормят, дадут отдохнуть.
Хозяин, хозяйка и все их семейство обступили меня, помогая кто как может: один стаскивал унты, другой комбинезон, а хозяйка развесила все это для просушки.
И вскоре я сидел за столом и с удовольствием глотал хрустящие галушки, приготовленные из самодельной муки, и запивал вкусном айраном.
Слушая мой рассказ, хозяин все время качал головой.
— Ай-яй-яй!.. Зачем такой буран летай?!
Затем, без всякой просьбы с моей стороны, запряг верблюда и отвез меня на нашу площадку в Амангельды. И когда я протянул ему деньги, он даже обиделся…
Вскоре вернулся и Константин Сергеевич. Он был приятно возбужден. Операция прошла успешно. Две жизни — роженицы и ребенка — были спасены.
ВЕРБЛЮД ЗАВОДИТ МОТОР
Спит еще, укутавшись снежным одеялом, казахстанская степь. Ничто не тревожит ее покоя. Ядреный морозец сторожит девственную чистоту. А люди уже пробудились. В окнах вспыхнули дрожащие блики огней. Весело потрескивает, стреляя раскаленными угольками, камыш. Сероватое небо буравят шустрые дымки.
А «летунам» и подавно спать долго не приходится. Впереди многие километры пути. Времени в обрез. Зимний день короток, и полет нужно готовить заранее, чтоб с рассветом идти в небо.
Главное в то время (на заре авиации)— это запустить мотор. Средств, кроме паяльной лампы, которую приходилось возить на борту, почти никаких не было. Правда, на базовых точках, и в частности в Амангельды, был сооружен так называемый тепляк. Это нечто вроде будки, с вырезом для мотора и винта, закрывавшееся ватным чехлом. Тепляк позволял в сравнительно благоприятной обстановке осмотреть и проверить мотор и, самое главное, подогреть его в сильный мороз.
Приходилось готовить машину в рейс и так: разожжешь паяльную лампу, снимешь лобовой капот с мотора и пламенем водишь сначала по картеру, а затем и по цилиндрам. Погреешь так минут 20—30, смотришь, винт уже начинает проворачиваться. Быстренько организуешь несколько человек (будь то почтальон или пассажир), выкатишь самолет из тепляка и — разом в кабину.
Хорошо, когда на стоянке в такую рань окажется человек 5—6 мужчин. Тогда дашь им в руки резиновый шнур-амортизатор, а петлю-лямку накинешь на конец винта.
— Потянули! — раздается команда.
— Раз, два, три. Пускай!..
Винт провернется несколько раз, и мотор наверняка запустится.
А что делать, когда на площадке нет ни души? Бьешься, бьешься вдвоем с комендантом. Лыжи пристыли. Взмокнешь весь, а машина — ни с места. Проклянешь все на свете. Остынет мотор, загустеет масло, а главное — время, драгоценное времечко уйдет.
Мучился, мучился я однажды таким вот макаром. Выбился из сил и начал вылезать из кабины, как вижу, движется к нашей площадке двугорбое существо, запряженное в сани.
— Стоп… Не все еще кончено, попробуем последнее средство…
В санях восседал дружелюбный подросток-казах. Он привез нам несколько мешков почты. Я мигом выбрался из кабины, пожал руку смуглолицему улыбающемуся пареньку и рукой показал, чтоб поставил сани поближе к самолету. Казашонок охотно выполнил все мои просьбы.
В один момент оба конца амортизатора закреплены за нижнюю перекладину саней. Комендант придерживает винт за противоположную лопасть.
— Потянули! — кричу я.
Двугорбое существо нехотя тронулось вперед, беспрестанно поворачивая голову то вправо, то влево, словно желая разгадать, что это люди придумали… Амортизатор натянулся до предела.
— Пускай! — звучит команда.
Винт провернулся несколько раз, и мотор на какой-то миг забормотал, но вскоре опять замер. Я оглянулся по сторонам и с удивлением увидел верблюда, бегущего огромными скачками далеко-далеко за границей аэродрома. Комендант схватился за живот, надрываясь от смеха.
Я спокойно спросил, что произошло?
— Вы бы только посмотрели, ха-ха-ха!..— говорил мой помощник.— Посмотрели, хо-хо-хо… Как он дал ходу! Словно его вытолкнул кто…
Оказывается, соскочивший с винта амортизатор неожиданно больно хлестнул животное по уязвимому месту. Верблюд от неожиданности и страха рванул напрямки быстрее самолета, пожалуй…
Ездовой не мог, конечно, удержать и выпустил поводья. Представьте, какого труда нам стоило подвести его опять к самолету. Животное зло огрызалось, поворачивая голову из стороны в сторону, нехотя переставляя ноги. Метрах в ста от машины оно остановилось, и никакие мольбы, угрозы и побои не могли поколебать его решения…
В ответ на удары кнутом двугорбый лег и начал яростно реветь и плеваться.
Видя такое упрямство, оскорбленное самолюбие, я спросил подростка, что скотинка больше всего любит. Сахар, например, соль?
Глаза паренька радостно сверкнули.
— Со-оль! — закричал он во всю мощь.
Я принес полбуханки хлеба, обильно посыпанную солью. Хозяин ласково погладил притихшее животное и покормил его лакомством. Верблюд с удовольствием начал жевать. И попросил еще. Но парнишка с краюхой хлеба пошел вперед. И скотинка волей-неволей поплелась за ним, с неприязнью косясь на серебристую птицу.
Пока паренек кормил своего двугорбого друга, мы привязали амортизатор к углу саней, чтоб не ударить животное… Через несколько минут я лег курсом на Кустанай.
Радость, однако, была преждевременной — на полпути мотор вдруг «зачихал». Что за чертовщина? Подаю сектор газа вперед — обороты не прибавляются. Быстро окидываю взглядом приборы, бензиномер, вытягивая рукоятку. Горючего достаточно. Высота пятьсот метров. Даю угол планирования, чтобы за счет высоты и снижения сохранить необходимую скорость.
Взгляд невольно падает на землю. Нужно садиться, а куда?.. Глаза скользят по мотору и останавливаются на болтающемся патрубке.
Вот она, причина!.. Да, его из кабины не достать. Придется садиться. Вообще сесть в степи дело несложное, да еще зимой и в безветрие. Но беда в том, что жилья не видно в радиусе пятидесяти километров. Что делать одному в безлюдной степи, без пищи и тепла?..
Вылезаю из кабины, и лицо обжигает страшный морозище. Впечатление такое, будто в жаркий летний день опустился в ледяную стужу глубокого колодца.
Не медля ни минуты, бросаюсь закрывать легким чехлом мотор. Его я постоянно возил с собой на всякий пожарный случай. Оторвало болтавшийся на асбестовом шнуре патрубок. Поставить его на место в полевых условиях невозможно. Как быть одному в такую стужу, куда идти?..
Багрово-красное светило поспешно скатывалось к горизонту. В моем распоряжении оставалось несколько десятков минут драгоценного светлого времени.
Забравшись на крыло, я перегнулся через борт кабины и, нащупав шприц, дал несколько качков бензина. Затем спрыгнул на снег и провернул несколько раз винт. Опять влез в кабину, крикнул по привычке:
— От винта!..
И — о, чудо! Мотор заработал.
— Ура-а! — вырвалось из груди.— Да здравствует солнце, да скроется тьма!..
Вылезаю из кабины и потихоньку стаскиваю чехол с работающего на малых оборотах двигателя. И только успел это сделать, как мотор — бах и заглох…
Повторяю манипуляцию с запуском, и стальной дружок на этот раз не подводит, заводится сразу. Прибавляю обороты и иду на взлет. Мотор ревет, винт врезывается в воздух, крылья, наполняясь подъемной силой, приподнимают аппарат. Десять, пятнадцать метров высоты взято, но мотор опять сбавляет обороты.
Взлет и посадка, взлет и посадка. Солнце раскаленными губами уже целует землю. Как это приятно наблюдать в другой ситуации и как страшно сейчас. Световой день кончается. Скоро ночь, а куда деваться?
Попадается что-то вроде пригорка. Разворачиваю «конька» вдоль и пускаю вниз — будь что будет!
«Конек» легко побежал по ровному косогору, набрал с запасом скоростенки. Подольше выдержал его у земли и жестом ручки на себя пригласил вверх.
«Конек», словно сочувствуя моему безвыходному положению, решил преодолеть барьер холодного воздуха. Да и сама природа, видимо, решила помочь своему «соколу» — поддержала, подтолкнула восходящим потоком, выше и выше. Тридцать, пятьдесят, сто, триста, шестьсот метров!
Теперь не страшно, можно идти вперед. На земле сумерки сгущаются все плотнее и плотнее. А здесь, на высоте, светило еще не собирается на покой…
САМОЛЁТ БЕЗ ПИЛОТА
Снежным февральским утром 1939 года мы с Гурием Васильевым, забрав на борт почту, оторвались от Кустанайского аэродрома и взяли курс в глубь степей, на Амангельды. У моего коллеги что-то не ладилось с мотором. Давление то показывало пять атмосфер, то падало ниже нормы. Наконец, после долгих вмешательств механика, оно остановилось на допустимом пределе. Мы договорились, что Васильев поднимется первым и ляжет на курс, а я пойду следом за ним. В случае если давление упадет, он сядет в степи и я поспешу ему на помощь. .
Набрав метров восемьсот высоты, мы установили средние обороты и спокойно взирали на разодетую февральскими снегами землю. Мой товарищ удалился на значительнее расстояние и казался не больше воробушка. Все идет как будто хорошо. Но через некоторое время отчетливо вижу, что мой дружок начинает терять высоту. Что такое? Неужели опять упало давление? Так и оказалось — вынужденная посадка.
Отворачиваем трубки, продуваем насосом систему смазки, подворачиваем пружину регулировочного клапана. Гурий в кабине, я берусь за винт, и мотор постепенно набирает обороты.
Покачивая за крыло, помогаю ему стронуться с места. Но не тут-то было. Самолет словно засосала трясина. Тогда я добираюсь до лыж и ударами ног, обутых в меховые унты, сбиваю лыжу с места. Затем упорно нажимаю на крыло вперед-назад. Самолет начинает медленно разбег и через секунду проходит над моей головой. Я быстренько влезаю в кабину, машинально пристегиваюсь поясным ремнем и даю газ. Мотор ревет, но самолет… ни с места. Я стараюсь раскачать машину, попеременно нажимая то на левую, то на правую педаль. Но аэроплану словно залили ноги-лыжи цементом…
И я решаюсь на последний, рискованный шаг. Устанавливаю большие обороты, вылезаю из кабины и, борясь со страшным ветром от винта, с трудом добираюсь до лыж. Ударами ног стараюсь стронуть их. Пробую несколько раз. Лыжи слегка шевелятся, но машина стоит на месте. Тогда я подхожу к концу крыла и начинаю раскачивать вперед-назад. И вдруг самолет стронулся с места и побежал. В груди у меня так и ёкнуло.
— Уйдет!.. Взлетит один!..
И сразу же память воскресила случай, происшедший в нашей летной школе. Один инструктор, окончив полет, обычным порядком подрулил на стоянку, но почему-то не выключил мотор. То ли он не перекрыл бензокран, чтоб выработать все горючее, то ли еще по какой причине.
Техник залез на крыло и начал вытаскивать мешок с песком. Он ставился на заднее сиденье, чтобы сохранить необходимый центр тяжести. И когда механик потянул мешок из кабины, то задел за сектор газа. Мотор заработал на полную мощность, и машина пошла на взлет. Техник хотел было убрать газ, но, растерявшись, потянул не за тот рычаг. А когда увидел, что самолет вот-вот оторвется от земли, спрыгнул вниз.
Неуправляемая машина резко задрала нос, набрала метров семьдесят высоты, потеряла скорость, закачалась, как подбитая птица, и сорвалась в штопор. И так, ввинчиваясь носом в воздух, врезалась в землю…
…Я рванулся вперед и еле-еле успел уцепиться за хвостовое оперение, а затем за трос руля поворота. Перебирая руками, дотянулся до фюзеляжа. С трудом добрался до кабины и опустился на сиденье.
Хорошо, что обороты мотора были неполные и самолет не мог развить достаточную для взлета скорость. А то бы…
Немного отдышавшись, я пришпорил своего быстрокрылого «конька» полной порцией бензина — и был в небе…
