Вряд ли найдется человек, не слышавший о «Джоконде»… Ее изображения, размноженные миллионными тиражами газет и журналов, перенесенные на майки, пакеты, рубашки, мелькают повсюду. Гениально, божественно… Таково отношение к признанным шедеврам.
Зато на своих современниках публика отводит душу, к ним она строга: «Не Рембрандт…» И это ее право, ибо от нового имени в искусстве публика всегда ждет откровения, глубокого проникновения в суть всего, волнующего человека.
Но талант редок…
На выставку художника Константина Васильева не зазывали афиши с аршинными буквами, на ней не предлагали красочных каталогов и буклетов. Талант редок, но он не нуждается в рекламе.
Первой у входа висела картина «Жница». Девушка с серпом и венком васильков на голове обняла белоствольную березку. На недожатую полоску поля спускается вечер. Картина эта держит, не отпускает от себя. Будто художник материализовал в ней мечту о женщине-матери, взрастившей нас, о любимой, которой мы хотели бы поклоняться всю жизнь,— и что-то есть в этой мечте завещанное предками — древними русичами. «Жница» — поэтический образ славянки. Свершается большое волшебство искусства: открывается мир блистающий, живущий по законам гармонии и красоты, мир, в который ведет за руку настоящий художник…
Картин было много. В одних Васильев, что называется, нараспашку, в других — остро полемичен. Как же мы богаты, если у нас где-то на окраинах, без художественной среды и пригляда семи нянек, расцветают буйные и прекрасные в своей первозданности таланты! По городам и весям растут и мужают, удивляя не «измами», а глубоким проникновением в самые корни русского народа, в самое святое славянской души…
Художник Константин Алексеевич Васильев родился в занятом немцами Майкопе, в 1942 году. Отец его, бывший боец Чапаевской дивизии и старый коммунист, ушел в годы Отечественной войны в партизаны. Отряд, которым он командовал, наводил ужас на фашистов. За его голову была обещана крупная награда; за его семьей, с только что родившимся сыном, охотилось гестапо, и семье пришлось много скитаться. «Я — сын Отечественной войны,— скажет про себя Константин Васильев,— и я в неоплатном долгу перед отцом и его поколением».
В 1944 году они переехали в небольшой поселок под Казанью, называемый по странному совпадению — Васильево. Здесь глава семьи стал работать инженером лесокомбината. Родители хотели видеть сына инженером. Но уже в раннехМ детстве у Кости выявилась склонность к рисованию, и не было для него большей радости, чем забиться в уголок с цветными карандашами и поверять бумаге свои первые впечатления от окружающего мира. С первыми своими рисунками Костя бежал к отцу. Отец был широко образованным человеком, много читал, хорошо знал немецкий язык. От него впервые Костя услышал сказки Пушкина, стихи Гете, от него заразился на всю жизнь страстью к музыке.
«Отец был для меня главным человеком».
Это отец повез Костю в столицу, на выставку картин из Дрезденской галереи. Потрясенный мальчик в оцепенении простоял несколько часов перед «Сикстинской мадонной» и никак не мог поверить, что это всего лишь картина, что плутоватые мальчишки с крылышками нарисованы, а не живые, что тетя, называемая странным именем «мадонна», с младенцем на руках, никогда не спустится с облаков… Отцу пришлось силой уводить его от картины.
Он рос, как все мальчишки: лазил по деревьям, играл в казаков-разбойников, бегал в лес за грибами и ягодами и приходил домой поцарапанный, с разорванными штанишками. Но бывало и так, что Костя отделялся от шумной ватаги и бежал домой, где у него в заветном месте была спрятана малая Третьяковская галерея: репродукции, вырезанные из «Огонька». Ему было тогда восемь лет.
Родители понимали, что у мальчика художественные способности, что ему нужны наставники. И когда в 1954 году «Комсомольская правда» объявила о конкурсе в Московскую художественную школу-интернат имени И. Е. Ренина, отец тайком от сына, вовсе не рассчитывая на успех, послал рисунки, в редакцию. Приемная комиссия высоко оценила дарование юного художника из поселка Васильево: четверо было отобрано из семисот претендентов, в том числе — Костя. Так в двенадцать лет Костя Васильев уехал из родного дома в Москву.
Едва устроившись на новом месте, он отправился в Третьяковскую галерею — на встречу с подлинниками картин, любимых с детства и знакомых по «Огоньку». Дня не проходило, чтобы он не наведался туда. Вскоре Костя почувствовал себя в Третьяковке вполне своим человеком, у него появились любимцы: полотна Васнецова, Нестерова, Сурикова, Рериха…
Незаметно пролетел первый год учебы в столице. Долго думал Костя: что купить в подарок родным из Москвы, и… выбрал пластинку с музыкой Баха.
Проснувшись рано утром в родном доме, он выскочил во двор и остановился, пораженный увиденным. Устроившись так, чтобы его не увидели соседские мальчишки и не задразнили потом «художником», Костя с упоением принялся рисовать двор.
Итак, Косте Васильеву довезло. Несколько лет учебы в художественной школе, затем бы — академия, выставки, признание, почетные заказы… Все это могло быть таким реальным, все это должно было быть у него… Однако природа одарила его талантом, а талант — это не столько торжество, сколько мука вечного поиска и постоянного неудовлетворения.
В школе учили академическому рисунку, требовали точности, прорисовки каждой детали. А Костю уже переполняли замыслы один грандиознее другого, и он безостановочно рисовал, рисовал… Закончив очередную картину, с горечью убеждался, что опять получилось не то, что задуманное было гораздо ярче… Яростно скрежеща зубами, он замазывал написанную , картину и плакал от бессилия. Он искал помощи у своих педагогов. Но те твердили, что он берется за непосильную задачу, предлагали научиться прежде основам мастерства. Нет, нельзя сказать, что педагоги не замечали яркого дарования мальчика — наоборот, они изо всех сил хотели помочь его становлению. Сам Васильев признавал: «У меня были прекрасные педагоги, я благодарен им за их попытки уберечь меня от ошибок».
Пятнадцатилетний Костя Васильев призвал на помощь абстракционизм. Нет, не нашел он в гармонии цветовых пятен ответа на мучившие его вопросы. Так бывает со всеми. Только вот Костя из-за этого школу бросил. Так и не смирился он, что в школе надо рисовать одно, а после школы — другое…
Дома обрадовались возвращению сына, хотя и не обошлось без неприятных объяснений. Надо было думать о продолжении образования. По рисункам, представленным в Казанское художественное училище, Костю Васильева приняли сразу на четвертый курс отделения художников-декораторов. Но здесь воспротивились родители: он был еще очень юн… В конце концов его зачислили на второй курс, и даже там Костя оказался самым младшим.
— Осенью 1958 года в нашей группе появился студент Костя Васильев,— вспоминает его соученица по училищу Bрина Родионова,— Новичок держался замкнуто. Уже на первом занятии поразил нас тем, как фантастически быстро рисовал… На что у нас уходило часа три-четыре, он делал минут за тридцать…
А вот что говорит о Васильеве учительница литературы Ю. С. Елизарова:
— Костя как бы дремал все время… Но это было обманчивое впечатление. Стоило зайти разговору, который его занимал, как он сразу преображался. Помню, мы проходили «Слово о полку Игореве». Как его увлек образ князя Игоря!.. По его просьбе я составила список литературы на эту тему, достала ему литературный портрет князя Игоря. В Косте Васильеве вообще был заметен интерес к Древней Руси, к истокам славянства.
Он по-прежнему живет в Васильево, и ежедневно тратит на дорогу до училища часа по три. Но в молодости все ницочем. И это время не уходит у него даром: достав томик Бунина или Достоевского, Костя на несколько часов углубляется в чтение.
В эти годы ему удается все. Казалось, совсем недавно занялся японской живописью и вскоре на спор с друзьями расписал дома печку сценками из японской жизни, применив технику Хокусаи и Моронобу. Не успел взяться за политическую карикатуру, и вот уже в сатирическом журнале «Чаян» одна за другой появляются его работы…
На последнем курсе Васильев создал серию графических портретов деятелей мировой культуры. Он не стремился к внешнему сходству, он пытался выразить одну, но главную черту, присущую творцу и его творениям. Шостакович — мудрость. Шопен — возвышенность, парение над мирской суетой. Бах — монументальность. Моцарт — порыв…
После училища — мастерские при Художественном фонде. Работали артельно: один писал лицо, другой — туловище, третий — руки, ноги… Заказы были все срочные, и Васильев со своим умением рисовать быстро пришелся ко двору. После сдачи заказа устраивался праздник… Но потом ему стал мешать такой полубогемный образ жизни: нужно было время, чтобы подумать над своими картинами, а в мастерских было одно: «Давай, давай…»
Он так и не устроился с жильем в Казани. Мать просила остаться в Васильево, друзьям он объяснил, что все большие художники жили за городом, поближе к природе. Васильево встретило его неласково. Туго было c работой. Устроился на стекольный завод «подснежником» — работал оформителем, числился маляром… Это было еще хуже, чем в мастерских. Не было не только времени на раздумья, но и денег тоже…
Как-то под вечер явилась заказчица. Она попросила, чтобы на портрете был кулон: «Знаете, как у той актрисы… И подбородок второй уберите, и нос поменьше сделайте..» Васильев пробовал возражать, женщина сказала: «Я вам хорошо заплачу». Он не помнил, как выпроводил ее. Кажется, не сорвался и не закричал. Больше он никогда ничего не брал писать на заказ.
Однажды в городе Васильев встретил бывшего соученика, о нем говорили, что он занялся оформлением эстрадных ансамблей и вполне преуспевает. Бесцеремонно оглядев неказистую Костину одежонку, баловень судьбы небрежно спросил:
— Ну, где ты сейчас?
— Да вот, перед тобой стою,— вспыхнул Константин.
Так и поговорили. С тех пор он стал ездить в Казань крайне редко.
Его все больше стало занимать Васильево, окрестности вокруг него, люди, живущие в селе. Он открыл, что по берегам Свияги двигались, оказывается, на штурм Казани полки Ивана Грозного… Что уголок пруда, где склонились плакучие ивы,— прямо-таки русалочье место… А старик, живущий на окраине,— уж не ведун ли?! По выходным дням он пропадает в лесу, и каждый раз возвращается «с добычей»: то подсмотрел, как за ночь среди великанов-сосен поднялась елочка, то забрел на лесное озеро и спугнул милующуюся пару лебедей. Он погрузился в мир преданий, легенд, былин, сказок… А потом запирался на ночь в мастерской — шесть квадратных метров,— и к утру рождалась новая картина…
Отсюда родилась легенда, что Васильев писал легко. Кто знает, сколько мук стоило ему слить сердце с кистью? Что стоило написать ему Илью Муромца — оборонителя земли русской, бесстрашного Добрыню Никитича, сражающегося с драконом, хитроумного Алешу Поповича — это после великолепных-то картин Васнецова?! А его бесшабашный Васька Буслай, лукавая Авдотья Рязаночка, Микуда Селянинович с его тяжелой крестьянской думой… Его картины возвращали взрослым людям праздники детства. Он пробовал себя в скульптуре — так появился Сварог, главный бог древних русичей.
Стены в мастерской были завешаны картинами, рамы для которых он делал из досок, выломанных из ограды. Когда картины некуда было ставить, он дарил их знакомым или просто понравившимся людям.
В 1966 году Васильев задумал написать портрет своей любимой сестры Людмилы. Он задумал эту картину как гимн торжествующей молодости, сделал несколько набросков и остановился. Смерть Людмилы от рака в семнадцать лет заставила его вернуться к этой работе. Он написал сестру такой, какой она осталась в его памяти: в образе лесной Дианы…
К 30-летию Победы над фашистской Германией Константин Васильев создал цикл, посвященный войне. Он считал это своим долгом перед умершим отцом — старым солдатом, перед его поколением. В своих картинах он хотел показать смертельную схватку двух грозных сил — силы злой, безжалостной, и силы, борющейся за правое дело. Мерной поступью движется по проселочной дороге колонна вражеских войск. Солдаты вселяют ужас неумолимостью своего движения, кажется, никому их не остановить… Эту картину он назвал «Нашествие». А вот и сила, сломившая злую: полки на Красной площади, Минин и Пожарский благословляют их мечом, от которого погибли и татарские орды, и псы-рыцари, и наполеоновские вояки… Таков «Парад 7 ноября 1941 года».
Так он жил все эти годы и работал на износ — будто предчувствовал, что жизни ему будет отпущено мало…
Нет, он не был безвестен в те годы. О нем знали. К нему приезжали из других городов.
Первый успех!.. Ученые-математики устроили в стенах своего института выставку его работ. Сколько хвалебных слов было высказано в его адрес… Конечно, он. был рад! А в душе жила тревога: всем ли нужны его работы? Чтобы положить конец сомнениям, он повез картины на льнокомбинат. И только тогда, когда его выставка была восторженно встречена рабочими, Васильев облегченно вздохнул. Теперь он готов был предстать перед всем миром…
С трудом найдя деньги, Константин Васильев нанял грузовик, погрузил свои картины и повез в Москву, к народному художнику СССР Илье Глазунову. Тот очень тепло принял молодого коллегу и высоко оценил его работы. Шел разговор о выставке Васильева в Москве, Глазунов обещал помочь.
Из Москвы Константин вернулся окрыленный. В дверях стояла слава. И ни он сам, ни близкие его еще не подозревали, что будет она посмертной… После Москвы он взялся наконец за долго вынашиваемый замысел портрета любимого им писателя Федора Михайловича Достоевского. Неяркий свет свечи едва освещает лицо. Как жить, для чего? — извечный для русского писателя вопрос написан на этом лице. Трагично-неуверенно лежит на столе рука, и по ней видно, что не знает писатель ответа и снова, и снова задает людям этот вопрос…
Васильев пишет свою лучшую картину «Человек с филином». Она представляет итог его раздумий об устройстве мира. Венец всего мироздания — человек. Филин на руке у него символизирует мудрость, свеча в другой руке — жизнь.
…Возвращаясь из Зеленодольска со своей выставки, Васильев в электричке заступился за людей, над которыми глумились пьяные подонки. Его тело нашли на железнодорожной насыпи. Было ему тридцать четыре года.
Нет больше прекрасного художника Константина Васильева. Но живёт его Искусство, живет Птица-радость, которую он успел подарить людям. Летит по белу свету…
