В трамвае я сидел возле прохода, читал газету. Как почувствовал, не знаю, но почувствовал и скосил глаза: чья-то рука шарит по карману. Нет, «шарит» — не то слово. Просто она мимолетно прикоснулась к ткани и замерла на краткий миг, принимая решение. Я шевельнулся. Рука с непостижимой быстротой, но не рывком, а плавно, уплыла в сторону, и движение, имевшее преступную цель, стало естественнейшим взмахом — ну, человек покачнулся от трамвайной тряски и ищет, за что бы ухватиться. Пока я подымал глаза, чтобы увидеть внешность мастера своего дела, он уже прошел вперед. Я поднялся шагнуть За ним, но пе успел, пришлось пропустить женщину. Я — за ней, а она вдруг встала, как уперлась. Крупная была тетка, с могучей спиной.
— Разрешите пройти.
Она не шелохнулась.
— Да позвольте же! — Я тронул ее за плечо.
Спина ощутимо напряглась и превратилась» в неколебимую стену. И я понял! Они работали вместе, что называется, «на пару». Она организовывала его рабочее место. «Прикрывала». Привстав на цыпочки, я заглянул через ее плечо и увидел, как мастер притирается к очередной жертве. Девчонка с сумкой через плечо бездумно глазела в окна. Какое самообладание! Я думал, разоблаченный мною, он в страхе помчится к выходу. Ничуть не бывало! Скажу честно, мне стало не по себе. То есть, чего я испугался: хватит ли мне решимости. Ведь никто, кроме меня, не видит. В голове понеслись обрывки когда-то слышанных сведений, что поймать карманного вора неимоверно трудно, нужно буквально схватить за руку, с громким криком, чтоб сразу были свидетели и чтобы в его руке было то, что он вытащил… И что якобы они в качестве режущего инструмента пользуются остро заточенной монеткой, которую моментально выбрасывают, и после не найдешь… И что они устраивают скандалы, закатывают истерики, разыгрывают из себя оскорбленных до глубины души честных граждан и т. д. И главное, я понял — ну, никак не могу взять да и заорать на весь вагон: «Держите вора!».
Эх, гнилая интеллигенция. Чего бы не рявкнуть? И, однако, ой мне был ненавистен. Нелавистна была его власть над этой раззявой-девчонкой. Я все-таки крикнул, но пе «держите вора», а — спине, нарочно грубо:
— Оглохли, что ли? Дайте пройти.
Спина напряглась еще больше, ног мастер сделал вывод. Он обернулся. Поразили его глаза. Пустые, с расслабленным, отдаленным, бог знает, куда направленным взором. Он обернулся, видимо, не столько для того, чтобы разглядеть меня, сколько — дать команду напарнице. И они тут же энергично протиснулись к выходу и сошли на остановке.
Я приник к стеклу, чтобы лучше разглядеть их, особенно его. Что-то знакомое почудилось мне в расслабленном взгляде, в ‘светлых пустых глазах. И возраст подходящ. Но мне важно было посмотреть, не хромает ли он. Нет, не хромает.
Трамвай мягко взял с места, остановка проплыла, зарябило в глазах от бесконечного фасада гостиницы, однообразно поделенного на квадратные ячейки, и давно исчезли из виду мастер своего дела и его помощница. Я вспоминал… Я покинул комфортабельный салон нынешнего трамвая и очутился в славном июньском деньке пятидесятого года, на трясучей трамвайной подножке…
С чего начать это воспоминание? С того, что я был без ума от футбола, готов был играть с утра до ночи, где угодно и с кем угодно? В команде одногодков я, конечно, был в нападении, а если играли большие парни, клянчил, пока не пускали постоять в воротах. Место вратаря почему-то не было почетным, но я и ему был рад. Любимой моей музыкой были позывные футбольного марша, и я сладко вздрагивал, слыша их, а вслед за ними — хрипловатый голос Вадима Синявского. Любимым чтением была книжка со странным названием «19:9»—о! поездке московского «Динамо» в Англию в сорок шестом году. Они забили англичанам девятнадцать мячей, пропустили девять. Фотографии Боброва, бьющего по воротам, или вратаря Хомича, летящего навстречу мячу, я мог рассматривать часами. Я бегал и ездил на все стадионы, что бы ни происходило: первенство республики или гарода, или вообще какие-то переходные игры юношей старшего возраста.
Или начать с того, что мне нравилось ездить на трамвайных подножках? Но надо ли все это объяснять? Кто из мальчишек в те годы не любил гонять мяч по пустырям? И кто не был подвержен этой упоительной страсти: ехать куда-нибудь (порой и неведомо куда), через весь город, на раскачивающейся, мотающейся под ногами узкой металлической решетке?
Как-то так получилось, что на тот футбольный матч я поехал один. Все мои дворовые приятели были либо в пионерлагере, либо в деревне. Жаль, конечно: смотреть футбол одному или в компании — удовольствие неодинаковое. Да и добраться до стадиона вместе легче. Трамваи в любое время ходили переполненные, а уж перед футболом— тем более. Были бы своей кодлой (позже я с огорчением узнал, что кодла, или кодло — словечко малоприятное, из блатного жаргона, но что поделаешь, было оно тогда в мальчишеском обиходе) — вместе бы напали на одну подножку и завоевали ее. А одному — ох и пришлось попыхтеть.
Перегружённые вагоны тронулись со скрежетом, и все, кто еще не устроился, бросились на последний штурм. Самые настойчивые еще долго бежали рядом, подпрыгивали и напрасно пытались загнать носок ботинка между нашими ботинками.
Крепко обхватив поручень, я с чувством удовлетворения отмечал свой нелегко давшийся успех. Нас тут всего было шестеро или семеро — беззаветных юных болельщиков — на подножке первого, моторного вагона, у дверей его задней площадки. Как мы уместились, и не поймешь. Меня, правда, притиснули к поручню так, что щека подперла глаз. Зато лицом к улице. А вот рядом пацана развернуло к стенке, и при всем желании ничего, кроме двух рядов заклепок, он увидеть не может. Впрочем, у него, как и у всех, было отличное настроение. Пока мы сражались на остановке, мы были врагами. Каждый, круто наклонив голову, ввинчивался в толпу. Мелькали спины и затылки. Серые, черные, коричневые спины курточек и рубах, стриженные высоко, под макушку, затылки. Иногда чей-то острый локоть больно ударял в грудь; разок кто-то большой, высокий, рванул меня за ворот и отшвырнул, как кутенка; а кого-то, наоборот, отпихнул я, да так удачно, что на ’мгновение очистился крохотный кусочек подножки, несколько металлических рубчиков, и этого мгновенья мне ..хватило, чтобы утвердиться на подножке окончательно и бесповоротно.
Теперь мы перестали быть противниками, как бы заключив молчаливый договор о дружбе и взаимопомощи: впереди десятка два остановок, и па каждой — другие мальчишки, жаждущие нас потеснить.
Трамвай набрал скорость. Задул ветерок. Он приятно обдувал, и все заулыбались, заперемигивались, хотя никто никого не знал. Из, ближайшего к нам окна высунулся бритоголовый мальчишка, веселый и злой. Он заколотил ладонью по стенке, а потом «запел, ни на кого не глядя: «Эх, путь-дорожка фронтовая! Не страшна нам бомбежка любая!»Помирать нам рановато, есть у нас еще дома жена…» — «Да не одна!» — с готовностью подхватили мы, и только теперь он поглядел на нас, как артист на аудиторию, в которой он привык к безоговорочному вниманию. Но тут другой пацан, из наших, подножечных, затянул замечательно дурным, берущим за душу голосом: «Встретились мы в зале рестрана, как мне знакомы твои черты, помнишь ли меня, моя Татьяна…» Первый певец, не желая унижаться до соперничества, умолк и нырнул в глубь вагона; победивший продолжал концерт: «Бананы ел, пил кофе на Мартинике, курил в Стамбуле злые табаки… В Каире я жевал, братишка, финики…»
Это были наши любимые, всем известные песни, каждый вечер гремевшие в городском саду и разносимые динамиками на всю округу. Я с наслаждением слушал, как сосед дерет глотку; и чудесно было ощущать тряску колес, биение поручня, его теплую гладкую поверхность, до блеска вытертую тысячами ладоней. Если смотреть под ноги, там, возле рельса, булыжник несется сплошной серой полосой. А стоит перевести взгляд подальше, и полоса рвется, можно различить отдельные камни; если же посмотреть на обочину, окажется, что там в это же самое время можно разглядеть каждую травинку и всякую ерунду, вроде конфетного фантика или мятой папиросной коробки, не говоря уже о ржавой загогулине, в которой успеваешь узнать сплющенный обод с кадушки.
Проехали высокий деревянный дом — в резных украшениях, со странным круглым окном, в котором рама была сплетена наподобие цветка, и, как лепестки, были вставлены оранжевые и синие стекла. Магазин «Шарикоподшипник», в его витрине заманчиво сверкнула пирамида: снизу полуметровый подшипник, сверху крохотный, не больше монеты. Мы покупали здесь подшипники для самокатов и, прежде чем взять, катали их по прилавку: достаточно ли «катучие»?
Конный двор. Ворота были закрыты, и виднелись только задранные оглобли за каменным забором. По навозным катышам прыгали воробьи.
Дальше поехали мимо похожих одно на другое двухэтажных строений: кирпичный низ, бревенчатый верх. Дворы тоже похожи. Гранитные плиты ведут от крыльца к крыльцу, в чахлом палисаднике теснится акация. На веревках сохнет белье. Вкривь и вкось стоят дровяники, сараи, поленницы дров. В одном дворе шла игра в «штардар». Мальчишка высоко, свечой, подбросил мяч, выкрикнул чье-то имя, но мы поехали дальше, и никогда не узнать, чье имя он выкрикнул, кто рванулся к мячу, и поймал ли его,..
Вагон сильно тряхнуло здесь путь круто поворачивал вправо. Ход замедлился. Стал виден прицепной вагон. На его подножках тоже висели гроздьями.
Тут я его впервые и заметил.
Он спрыгнул с задней подножки прицепного вагона, догнал переднюю и запрыгнул на нее.
«Ловок!»— подумал я.
Казалось, сплоченный коллектив той подножки отбросит новичка, отторгнет его. Нет. Новенький втерся, вклеился, втиснулся… После поворота прицепной снова вытянулся в струну за нашим, и дальнейшие события мне стали видны урывками. Оттянув себя на поручне подальше от стенки, я увидел, что с приходом новичка там началась какая-то подозрительная возня. Мелькнула рука, как бы защищаясь от нападения; повернулось чье-то побледневшей лицо; донесся испуганный голос: «Че ты? Че?» Кажется, я начинал понимать, в чем там дело, во всяком случае, трудно было предположить что-либо иное.
Мои соседи вообще ничего не Заметили и продолжали веселиться. По тротуару шла взрослая девушка в нарядной белой блузке. Наш певец пронзительно свистнул, потом сложил губы трубочкой и громко зачмокал. Девушка улыбнулась, погрозила пальцем.
Над избами, бараками и сараями подымалась крутая гора, усеянная такими же домишками, во дворах торчали тополя и березы, а на вершине горы медленно проплывали купола церкви.
Трамвай затормозил: остановка. Она была пуста. Живущие здесь по опыту знали: в вагоны, пришедшие с Первомайской, не пробиться. Они заранее шли туда, на предыдущую остановку.
Тут я увидел его снова. Он стоял возле нашей подножки и невозмутимо поглядывал по сторонам, словно и не собирался ехать.
Он был невысок ростом, но годами старше, чем казался издали. Ему было лет четырнадцать. Лицо широкое, скуластое, в оспинах. Глаза светлые, Ясные, смотрели спокойно и, казалось, даже дружелюбно. На нем были черные шаровары, тапочки, пиджак с чужого плеча, великоватый. Под пиджаком — грязная голубая майка. Волосы стрижены под полубокс, косая челка падала на глаза, он привычным движением головы смахивал ее в сторону.
Трамвай вздрогнул, раздался натужный рев и скрежет, и мы поехали. В ту же минуту он очутился среди нас. Я и заметить не успел, как это у него получилось. Вскоре, как и на той подножке, кто-то забормотал: «Эй, ты че? Че ты?» В ответ раздался голос: «Молчи, сявка…», с прибавлением крепких словечек, и я удивился не самим этим словам, а тому, как спокойно и серьезно они были сказаны. Подножка затихла, рядом со мной тяжело засопел певец-свистун. Я потянулся через его плечо и, наконец, увидел, чем занимается новенький, и о чем я заранее догадался.
На мне была курточка с внутренним карманом. Сейчас там лежала сложенная пополам пятирублевка и несколько монет. Курточка была тонкая, из бумазеи, достаточно будто бы случайно прикоснуться к груди, будто бы почесаться, и пальцы сразу ощущали квадрат пятирублевки и кружочки монет .
В те времена встреча с карманниками редкостью не была — обычная тревога рынка, магазина, трамвайного вагона. Теперь они вызывают во мне противоречивое чувство. Да, ненавижу — стоит вспомнить, как бедовали люди, у которых выкрадывали хлебные карточки. Ненавижу, Даже и помня, сколько среди них было сирот, безотцовщины, малолеток, попадавших в лапы к уголовникам и шпане. С голодухи пацан начинал крутиться «шестеркой» — безотказным помощником — у своего «хозяина», стоял для него «на стреме», на прикрытии, усваивал уроки хитрого и жестокого ремесла; и пошло, поехало — утке не ради хлебушка, а ради курева, водки, веселой жизни. Что тут оправдывать? Голодали все, да воровали не все. И однако же,.. Тех, давнишних, начинать все-таки нужда заставляла, и лишь продолжать — неизбежное развращение души; а у сегодняшних с чего начинается? Не у карманников (есть еще и они, но недаром само словечко стало забываться), а у всех этих «несунов», «таскунов», «энергичных людей » всех возрастов, начиная с весьма юного?
Что карманников было много, и особенно в трамваях, нас мало беспокоило. Во-первых, их больше привлекали кошельки взрослых. Во-вторых, мы почти всегда ездили на подножках, а кто тебя там ограбит? Так я привык думать, и вот появился этот умница, этот талант, который сообразил, что на подножке чистить карманы как раз удобнее всего: сопротивляться здесь трудно. Есть и для ворующего риск сорваться и угодить под колеса, но, кто не рискует, не выигрывает. Конечно, делать это надо быстро, ловко и при этом запугать сразу нескольких, но именно это он и умел. Ни о чем не спрашивал, сразу лез в карманы. Кто-то попытался оттолкнуть его руку, но получил крепкий удар кулаком под ребра и покорно застонал от боли.
Я понял, что наступает моя очередь, судорожно вздохнул и замер. Не то чтобы меня никогда не грабили. Было. В младших классах переростки-второгодники не раз зажимали в углах и выворачивали карманы. Монета, яблоко, кусок хлеба, биток, цветной карандаш — им все годилось. Отбирали у меня и велосипед, и перочинные ножики, и — грусть на многие годы — австрийский фонарик, сине-красно-белый. Но все это были нападения больших парней, сопротивляться им было невозможно, не хватало ни духу, ни силы. А тут — почти однолетка, и с виду вовсе не силач. Но никогда еще на меня не нападали вот так, один на один, открыто, нагло, пользуясь моим беспомощным состоянием.
Вор притиснулся ко мне, наши взгляды встретились, и я понял, почему перед ним все так быстро и позорно пасовали: что-то страшное, безжалостное светилось в его широко раскрытых, не мигающих глазах.
Рука охлопала карманы штанов.
Я услышал собственный голос:
— Да нет у меня ничего…
Он тихо проговорил:
— Молчи, гад. Сброшу…
Я посмотрел на несущуюся под ногами серую полосу и оцепенел.
Трамвай шел по большой дуге и перед выходом на прямую набирал скорость. Вагон сильно раскачивало. Сейчас он вытащит деньги, билет будет купить не на что, а значит, и ехать дальше не имеет смысла. На ближайшей остановке я сойду и поплетусь домой… или буду бродить по городу потому что стыдно вернуться домой и признаться; стыдно, да и опасно: перестанут отпускать…
Рука шлепнула по курточке, ощупала монеты и бумажку под тонкой тканью и полезла за пазуху. Деловитое посапывание вора раздавалось над самым ухом; оно было так близко, что даже грохот колес не заглушал его. Краем уха я ощущал теплую струйку дыхания своего мучителя. Оно было стесненным — вследствие неудобной позы, которую он занимал. Рука шарила по телу как по неодушевленному предмету. Другая его рука в десяти сантиметрах от моих глаз стискивала поручень — с такой силой, что кровь отхлынула от ногтей, только темнели под ними полоски грязи; Было омерзительно, стыдно, и было невыносимо щекотно от пальцев, проникших под куртку. Колеса грохотали, полоса, как бешеная, неслась внизу. Солнечный, радостный, милый образ футбола отлетел от меня далеко-далеко, мир повернулся всем, что в нем «есть подлого и жестокого, и несправедливость, как потаенный закон всего сущего, взмыла над этим миром.
И я ударил.
Я ударил локтем и попал ему в живот. Теплая струйка дыхания на щеке пресеклась, раздался сдавленный вздох, вроде бульканья; я ударил еще и еще — так начинает дергаться в неуправляемых конвульсиях человек, когда под рубаху заползло насекомое; пальцы на поручне ослабли, кровь ровным потоком вошла в ногти и окрасила их в густо-розовый цвет; в следующее мгновение пальцы поехали вдоль поручня, разжались, а другая рука выскочила из-за пазухи, больно полоснув меня по шее.
— Аа!..
Трамвай вышел из поворота, и соседи заслонили от меня дальнейшее. Они облегченно зашевелились, считая, что вор спрыгнул сам, закончив поборы. Никто не говорил ни слова, скорость была велика, колеса гремели, вагон мотался.
Ощущение силы, победы, удачи вместе со страшной скоростью вагона едва не подымало меня в воздух. Футбол снова был близок и досягаем, деньги надежно лежали в кармане — сложенная пополам пятирублевка и монеты.
«Я не испугался,— с гордостью подумалось мне.— Все испугались, а я нет».
Но что-то мешало полному ликованию.
«Ты столкнул его под колеса, вот что ты сделал», — вдруг сказал я себе. И вот что мешало: в тот момент, как он упал, а соседи заслонили его от меня, в ударах колес был какой-то странный сбой, словно они на что-то наткнулись, и быстро преодолев это что-то, снова с тяжелым гулом покатились по рельсу. Или это послышалась?
Трамвай затормозил и уткнулся в невидимую преграду. Остановка. Соседи негромко переговаривались, стряхивая с себя страх, избавляясь от позора той недавней минуты. Несколько здешних мальчишек толкались, пытаясь попасть к нам.
Сам не веря тому, что делаю, я спрыгнул. На освободившееся место прилепилось двое новеньких. Никто не спросил меня, почему я покидаю заветное местечко. Я стонал и тупо смотрел в трамвайную стенку, в надпись, желтую на красном: «Северное депо № 312». Стенка вздрогнула и поползла. Проплыла мимо родная подножка, за ней еще две, мальчишки на них шумели, как воробьи, на каждой был свой свистун, и свои певцы.
Они ехали на футбол, а я брел обратно, к повороту. Прохожие, мне казалось, странно поглядывают на меня. Они знают, куда и зачем я иду. Я шел по мостовой, вдоль рельсов, словно то, зачем я иду, лишало меня права идти по тротуару: не мог же я прикидываться обычным прохожим. Не помню, чтоб я еще когда-нибудь шел так медленно и чтоб когда-нибудь мне хотелось так быстро дойти. Там, за углом, там, за поворотом…
Я смотрел под ноги и считал шаги. На сотом поднял голову. Вот это место. Возле рельс не было никого и ничего. Никто не толпился, никто не лежал. И, уже сознавая, что это глупо, я наклонился и стал разглядывать мостовую. Я увидел сетку трещин на камнях, крошки засохшего навоза в щелях между камнями; у конца шпалы, из-под приотставшей щепки, выползали черные глянцевые муравьи. Не было крови. Никаких вообще признаков того, что здесь кто-то рухнул навзничь с подножки на полном ходу.
Я рассеянно посмотрел вдаль. По бесконечной лестнице, ведущей к вершине горы, к церковным куполам, там и сям продвигались фигурки прохожих. В одной из них, подымавшейся к самой вершине, мне показалось, я узнал вора. Это был мальчишка, и он прихрамывал. Но расстояние было велико. Я прищурился и разглядел, что на нем кепка. У вора кепки, кажется, не было. »
Со стороны Первомайской раздался грохот, и оттуда вывернул очередной трамвай. Я побежал к остановке. Еще можно было не опоздать на матч.
Этот точно не хромал. Я ведь долго следил, как они с напарницей уходили с остановки. И все-таки, это мог быть он.
