Бабка Нюра перестала ходить в магазин, не была там уже целую неделю. По утрам ока долго лежала на кровати, не спала. Будильник в изголовье минуту за минутой набирал шесть часов, семь, а она все думала, вспоминала родную Афанасьевку.
Сейчас утро. Вот соседка Спиридониха тащит первое ведро с помоями, теперь она почнет их таскать, пока весь заулок не расквасит. Вот Гришка Норнов бежит от Иришки, от гулящей, морду-то закрывает кулаком, будто эдак никто не узнает его. Вот Никола Меньков гусеничным трактором выволакивает из канавы свою «Беларусь»,— видать, засадил ее вчера. Каждый занимается своим делом, кто какое умеет. А на горушку, в лесок, уже выбралось неяркое теплое солнце, будто трещинами, пересеченное голыми ветками, в лужах белеет сетчатый последний ледок. Из конюховки. хрумкая по ледку сапогами, идет Митрич… Митрич, Митрич, бобыль ты непутевый, пошто бы не вместе…
Бабка поворачивалась к стенке и водила ногтем по обоине, не желая больше вспоминать.
В семь часов дочь и зять уходили на работу. Бабка Нюра вставала и облаживала Сашку в школу: готовила ему завтрак и собирала учебники. Сашка сердился на заботу и, не слушая бабку, убегал по утреннику без фуражки. Бабка включала Телевизор и садилась перед ним. Экран вспыхивал, снова мутнел, но размаргивалея помаленьку и светил, подрагивая. Ожидая передач, бабка смотрела в окно, на прохожих, изредка мелькавших сквозь кусты палисадника: квартира была на первом этаже. К вечеру от этих посидок болела голова, ноги, руки. Вроде бы даже и сердце прихватывало.
