5. Скарлатина и другие детские болезни
— Давайте поговорим о микробах и бациллах. Перестаньте бояться их. В этом все дело. Да, это основное, если вы раз и навсегда усвоите это, больше вам не о чем тревожиться. Увидев бациллу, подойдите к ней и посмотрите ей в глаза. Если она влетит к вам в комнату, бейте ее шляпой или полотенцем. Ударьте ее как следует в солнечное сплетение. Ей быстро надоест все это.
Одна очень интересная книга клянусь, я писал бы чистую правду, и мне было бы легче обращаться со словами.
Но мои друзья стоят надо мной с рулеткой в руках и следят за тем, чтобы я не отклонялся от истинных событий.
И я чувствую, что никак не вырвусь из нашего переулка, с берегов великой реки. Вместо леса с голубикой, вместо речки с песком, вместо утренней росы и ключевой воды в нашей жизни был доктор Марк Соломонович, являвшийся с чемоданчиком на телефонный звонок.
Диагноз?
— Каменный двор, сквозняки в переулке, вонючая река и никаким рыбьим жиром вы это не исправите, — говорил Марк Соломонович, выписывая рецепт.
Мы жили среди флоры и фауны.
Флора начиналась сразу за чугунными воротами Юсуповского садика, делала небольшой круг по берегу пруда и возвращалась к воротам. Фауна, запряженная в телегу с бочками пива, понуро проходила по переулку. Пернатые, с голосами охрипших милицейских свистков, скакали по ее теплым следам.
Я говорил, что Белоножка готова была поехать в Сибирь за Булочной.
Судьбе было угодно, чтобы она отправилась за ним в детскую больницу, расположенную, как это может случиться лишь в Ленинграде, на самом Пулковском меридиане.
В очередной раз — это происходило дважды в неделю,— мы поязились перед окнами Первой инфекционной.
Булочная показал нам записку, в которой было несколько просьб насчет книг и цветных карандашей, и, между прочим, сообщалось:
— В Африке скарлатиной не болеют.
То, что в Африке теплее, нам было известно давно.
Январь быстро переписал эту новость и показал Белоножке, стоящей в другом окне.
— Нам доктор сказал, что скарлатина почти не встречается на Аляске и в Гренландии, — написала в ответ Белоножка.
Я сидел на скамейке, одна ножка которой стояла на Пулковском меридиане, смотрел, прищурясь, на солнце и думал о том, что Белоножка все-таки любит Булочную.
Мне почти нечего добавить к тому, что уже написано о первой любви. Роясь в своих книгах, я недавно нашел одно очень правдивое описание первого чувства и не могу не привести его здесь полностью.
«Я терпеть не могу математику, рассказывает автор, тем более удивительно, что моей первой любовью оказалась дочь учителя математики. Мне было тогда двенадцать лет, а ей десять, и она училась в третьем классе начальной школы. как -то раз во время игры в прятки мы вместе залезли в пустую бочку, в которой моя мать квасила капусту на зиму. Здесь я признался ей в любви. До сих пор, проходя мимо пустых бочек, я вспоминаю этот случай и испытываю неизъяснимое волнение.
Однажды мы встретились после уроков и вместе пошли домой. Я дал ей крендель, который покупал каждую пятницу на деньги, выигранные в четверг в орлянку, и серьезно спросил:
— Как ты думаешь, отдаст тебя отец за меня замуж, если я посватаюсь?
Она покраснела, опустила глаза и от волнения разломала крендель на три части.
— Не думаю, — ответила она вполголоса.
— А почему? — спросил я, и от огорчения у меня на глаза навернулись слезы.
— Потому что ты плохой ученик.
Тогда я поклялся ей, что день и ночь буду зубрить таблицу умножения, только бы исправить отметку. И я учил. Учил так, как только может учить таблицу умножения влюбленный и, разумеется, ничего не выучил. Двойка у меня стояла и раньше, и теперь после усиленной зубрежки я получил единицу.
В следующий четверг я ничего не выиграл в орлянку, но зато в пятницу утром забрался в платяной шкаф и срезал с отцовской одежды двадцать пуговиц, продал их и купил крендель, а в полдень уже ждал у школы, когда она выйдет. Я признался, что дела обстоят еще хуже, так как по арифметике я получил единицу. С болью в голосе она ответила:
— Значит, я никогда не буду твоей!
— Ты должна быть моей, если не на этом, так на том свете.
— Что же нам делать? — спросила она с любопытством.
— Давай, если хочешь, отравимся.
— Как же мы отравимся?
— Выпьем яд! — предложил я решительно.
— Ладно, я согласна, а когда?
— Завтра после полудня!
— Э, нет, завтра после полудня у нас уроки, — сказала она .
— Да, — вспомнил и я. — Я тоже не молу завтра, потому что мне запишут прогул, а у меня их и так двадцать четыре. Давай лучше в четверг после полудня, когда нет уроков.
Она согласилась.
В следующий четверг после полудня я утащил из дома коробку спичек и пошел на свидание, чтобы вместе с ней отправиться на тот свет. Мы сели у них в саду на траву, и я вытащил спичечный коробок.
— Что мы будем делать? — спрашивает она.
— Будем есть спички!
— Как есть спички?
— Да вот так, — сказал я, отломал головку, бросил ее на землю и принялся жевать палочку.
— А зачем ты бросил это?
— Да это противно.
Она решилась, и мы стали есть палочки. Съев три штуки, она заплакала.
— Я больше не могу, я никогда в жизни не ела спичек, больше не могу.
— Ты, наверное, уже отравилась.
— Может быть, — ответила она.
А я съел еще девять палочек и потерял аппетит.
— Что же теперь будем делать? — спросила она.
— Теперь разойдемся по домам и умрем.
Сама понимаешь, стыдно, если мы умрём в саду. Ведь мы из хороших семей, и нам нельзя умирать, как каким-то бродягам.
— Да! — согласилась она.
И мы разошлись».
Если вычесть из этой взаимной любви пустую бочку для капусты, пуговицы, двадцать четыре прогула и коробку спичек, останется то, что я испытывал к Белоножке, никогда не сказав ей об этом ни слова.
Я жил на первом этаже, она — на шестом. Ее мама носила шубу за 20 тысяч, моя ходила в пальто за 2000. Даже в стародавнем масштабе цен наше имущественное неравенство было очевидно. Но я пробовал сократить разделявшую нас дистанцию, развивая бешеную скорость на самокате. Она возвращалась из школы, помахивала кожаным портфелем с двумя замками и не замечала меня. В это время мы еще ходили з первый класс. Я старался обратить ее внимание, околачиваясь возле парадного, где она играла с подружками в «классики», стоял у своего окна, ожидая, когда появится знакомый профиль с бантиками. У меня не было необходимой храбрости, чтобы заговорить с ней. Спустя три года, нас познакомил Булочная. Он привел меня к ним домой, показал на большой письменный стол и с гордостью сказал:
— Вот тут мы делаем наши уроки.
Потом появились Суббота и Январь. Я увидел, что она совершенно не отличает меня от Января, а нас с Январем от Субботы.
Но судьбе было угодно, чтобы именно Булочная, а не я, разделил с Белоножкой скарлатину.
«Что ж, — думал я в припадке великодушия,— если она его любит, пусть болеют вместе».
На Булочной не осталось живого места. Его первый этаж превратился в мелкое сито, сквозь которое то уходило, то возвращалось мужество. Массивный подбородок Булочной, изредка заменявший нам грушу для отработки точности удара, осунулся, похудел. Тощая серая нога выглядывала из-под завернувшейся штанины. Суетливые руки показывали нам крестики и нолики, пальцы крутились у виска, а мы пожимали плечами: двойное стекло мешало нам.
Зайдя в справочную погреться, мы тихонько вскрывали чужие письма, сложенные треугольником, и читали их из чистого любопытства.
«Папа, принеси мне конфеты пососать. Писать больше нечего».
«Мама, мне очень хочется домой. Мама, мне тут скучно».
«Бабушка, когда меня будут резать, постойте под окном операционной комнаты».
Переписка же с Первой инфекционной не разрешалась. Болели без права переписки. Письма принимали только туда, а оттуда — листок, прижатый лбом к стеклу.
Без Булочной было тоскливо, не доставало осуждающих взглядов и презрительных высокомерных замечаний Белоножки.
А время шло, на больничном дворе появлялись родители с узлами одежды, увозили своих детей. На исходе месяца Белоножка написала нам, что ее не отпускают, может быть пройдет еще долгая неделя в больнице.
— А Булочная выписывается! — добавляла она.
«Ребя, меня хотят выбросить отсюда через два дня, — читали мы в записке, которую Булочная приклеил слюнями к стеклу. — Мне здесь еще недельку. Сходите ко мне домой, скажите бате, что ищете в моих тетрадках контрольные задачки, а сами найдите в батиных книгах в шкафу симптомы какой-нибудь новой болезни и срочно принесите мне в больницу. Век вам этого не забуду».
— Вот еще заботка, — буркнул Суббота, — мы шли к выходу из больницы. — Понравилось! Знаем!
Январь хранил молчание, обдумывая наши дальнейшие действия. Не так-то это просто проникнуть в чужой дом под лживым предлогом и копаться в чужом шкафу. Ясно, что причина, предложенная Булочной, никуда не годилась.
— Андраша, ты мог бы сделать в классе доклад про скарлатину? — спросил Январь, когда мы поднялись на шестой этаж и остановились перед дверями квартиры Булочной.
Я немного подумал.
— Для Петра Ефимовича?
Январь кивнул.
— Запросто сделаю, — подмигнул я.
Отец Булочной встретил нас, не скрывая своей радости: Булочная послезавтра будет дома, поехали, ребята, за ним на машине.
Мы сказали, что не может быть разговоров, конечно, мы поедем, если Булочную там не задержат…
— Петр Ефимович, — обратился я. — Вы не дадите мне какую-нибудь книгу про скарлатину и другие болезни? Мне нужно в классе доклад сделать.
— А тема?
— Ну, как уберечь себя от инфекционных заболеваний.
— Доклад на тему «Ну как уберечь себя от инфекционных заболеваний»,— повторил Петр Ефимович.
— Ага.
— Миша, — сказал Петр ЁфимовиЧ и сдёлёЛ паузу. — Миша, я всегда высоко ценил твои способности, я не знаю в нашем доме никого, кроме тебя и Субботы и Января, кто был бы более сообразительным человеком. Мой сын уступает тебе по многим своим качествам. Я всегда восхищаюсь мастерством, с которым сделана табуретка, которую ты подарил нам на день рождения. Такую табуретку надо было сообразить. Я знаю, что ты не отличник, но твои «четверки» — это отметки человека, который знает, что он хочет от жизни, не так ли, Миша?
— Да, — сказал я.
— Что говорить! У меня нет и сомнений, что ты великолепно сделаешь доклад в своем классе.
— У-у-у! — поддержал Суббота это убеждение Петра Ефимовича.
— Я уверен, что доклады твои проходят на «ура!»
Мне вовсе не становилось стыдно за вранье.
— Но, дорогой коллега, я несколько удивлен, почему такую тему поручили тебе? Согласись, что еще остались в науке некоторые вещи, до конца не познанные тобой? «Ну, как уберечь себя от инфекционных заболеваний». Гм-гм-м… Разберешься ли ты?
— Он разборчивый, — махнул рукой Суббота, — Доклад надо делать — вот беда.
Для Субботы бедой были доклады, выступления на собраниях, заметки в стенгазету и домашние сочинения.
— Нет, Суббота, я не вижу в этом беды, — сказал Петр Ефимович, снимая очки, — это даже хорошо, Миша, что тебе поручили доклад. Любой доклад развивает воображение, приучает говорить, мыслить логическими категориями. Может быть, мне сделать доклад в вашем классе? Я немного учился на врача…
— А вас не будут слушать, — сказал Суббота.
— Правда, Петр Ефимович, у нас такие змеи в классе…
В ответ на такой довод отец Булочной открыл книжный шкаф. Вручая мне огромный том «Курса острых инфекционных болезней», он сказал:
— Миша, я с удовольствием тебе даю книгу, но с одним легким для тебя условием: если ты встретишь затруднение, знаешь, тут много латинских слов, если ты почему-либо не поймешь латынь или медицинский термин, ты подымешься ко мне, чтобы спросить. Хорошо?
— Он все поймет! — вскрикнули мои друзья, выхватив у меня книгу.
Впервые за несколько лет нашего знакомства Петр Ефимович пожал мне руку.
Ну, действительно, что могло быть непонятного в книге, которую мы не собирались читать?
Тиф начинался сильным ознобом, головной болью, рвотой, болями в боку. Малярия начиналась тоже с озноба. Корь высыпала пятнами на лице. Сибирская язва Булочной не подходила, потому что ею болеет в основном крупный рогатый скот.
Мы уступили настояниям Января и выбрали вполне детскую болезнь.
Вот что мы советовали:
«Булочная, набей высокую температуру на градуснике. Все время жалуйся на голову, у тебя болит живот и горло. Тебе должно быть трудно глотать. Запомни: у тебя начинается дифтерия».
Дифтерия ему понравилась, он показал большой палец, присыпав его сверху солью. Мы распрощались. И Булочная сразу захромал от окна в глубь коридора.
В тот день, которым закончится воспоминание о скарлатине и других детских болезнях, над Пулковским меридианом небо было голубым и чистым.
На Пулковском слышно было, как хлопают где-то двери приемного покоя и скрипит под ногами явившихся родителей снежный покров земли. Беспощадное солнце, ударившись о снег, застревало осколками в моих глазах и я, прищурясь, смотрел в сторону, откуда должны были появиться родители Белоножки с узлом в руках.
Накануне я позвонил в справочное и неожиданно для себя узнал, что врачи решили отпустить Белоногову Соню.
Я сидел на цоколе здания, положив под себя портфель замком вниз, и ждал.
Булочную к окну не подзывали. Большеротый стриженый мальчик объяснил мне знаками, что Булочная лежит пластом.
Так вот, я сидел и ждал.
Около двенадцати во дворе послышалось знакомое тарахтение мотора, из-за сугроба выскочило желтенькое такси и затихло возле дверей Первой инфекционной.
Из машины вылезла высокая красивая женщина в каракулевой шубе, скользнула по мне безразличным взглядом и наклонилась к шоферу.
— Я забираю из больницы девочку. Это продлится не очень долго. Вам нужно оставить залог?
Шофер усмехнулся, посмотрел на дорогую шубу и отказался от залога.
— Но вы все же не уезжайте,— настаивала женщина.
— Куда я денусь?
Белоножкина мать не узнала меня. Я не собирался узнавать ее Когда она вытащила из машины узлы с одеждой и пошла к дверям, я не пошевелился, чтобы открыть ей дверь. Наконец они появились.
Я обошел машину кругом, постучал портфелем по кузову.
Белоножка сразу заметила меня.
— Мама, Андраша здесь!
— Приветик, Белоножка! — сказал я, а матери: — Здравствуйте. Анна Федоровна!
— Очень мило, Миша,— сказала мать узнав меня.— Как поживаешь?
— Хорошо,— ответил я, потому что день был солнечный, небо высокое, а кое-кого выписали из больницы.
— А как ты приехал? — спросила Белоножка. Я хлопнул портфелем по своим ногам.
— На одиннадцатом номере.
— Знаешь, знаешь, так жалко Булочную,— сказала она трагическим голосом, сдвинув брови.— Его хотели выписать и вдруг поднялась температура…
— Интересно, сколько?
— Сорок у Булочной. Его держат в кровати, врачи не знают, что у него. Так его жалко!
— У Булочной дифтерия,— сказал я.
— Да? Откуда ты знаешь? — прищурила она свои глаза, став прежней надменной Белоножкой.
— Я все знаю.
— Все-все? — иронически спросила она.
— Все и даже чуточку больше,— ответил я.
Я смотрел на кончик ее носа и думал о том, что он, наверняка, касался носа Булочной.
— Соня, тебе нельзя долго на свежем воздухе быть,— сказала мать, уже сидевшая в такси.
— Садись, а то опять заболеешь,— сказал я, подтолкнув ее к машине.
— Соня! — строго произнесла Анна Федоровна.
Белоножка устроилась на переднем сиденьи, подобрав полы ярко-красного пальто с серым воротником.
Я покрепче захлопнул дверцу машины.
Прошло много лет, прежде чем я заметил, что меня не пригласили сесть в машину.
Я подумал об этом сейчас, припоминая заснеженный скрипевший под нашими ногами Пулковский меридиан и пронзительно чистое небо над ним. Над моей головой.
Обещание Баобаба
Всякая уважающая себя книга завершается благополучным концом.
Измученные автором герои с потрепанными нервами и язвой желудка получают заслуженные, выстраданные награды.
Несчастные любящие сердца, которых автор из корыстных побуждений сюжета держал на значительном расстоянии, соединяются в одной комнате с веселенькими обоями.
И вот уже в последнем абзаце за круглым столом сидит некогда гордый, независимый Идеал, примирившийся с неверной Действительностью и согласовывает с ней свой компромисс…
Зло покоится в свежей могиле, быстро вырытой автоматическим пером. На уютном холмике со скамеечкой уже позванивают лиловые колокольчики непобедимого Добра.
Последние несколько страниц о мелком зле по имени Баобаб.
Он жил на солнечной стороне нашего обычного дома, в начале века сделавшего шаг на чопорную дворянскую Фонтанку, над булочной, где мы учились самостоятельно покупать хлеб.
Школьным утром Баобаб волок свой портфель мимо моих окон, задевая углами мостовую, выкорчевывая некрупные булыжники. Он учился во втором классе, в школе Субботы.
Нелюбопытный нос, очки на нем в железной оправе заляпанная чернилами шахматная доска под мышкой, еще видик его одежды, лишенной то пуговицы в ответственном месте, то крючка — все, все указывало пальцем на то, что перед вами не обыкновенное зло, выбивающее стекла в парадных и вздергивающее на веревку зазевавшихся котов, но зло, которое играет в шахматы. В голове у него, наверное, еще крутились всякие такие вопросы, вроде «чем чешутся рыбки», «как попали пятна на луну» и «где в фотоаппарате птичка».
И, представьте себе, что этот Баобаб, посаженный на первую парту из-за незначительных размеров и близорукости, размазня, у которого в судный день списать нечего, играет в шахматы на живой интерес: в школе проигрывает красивых учительниц, а дома — знаменитых жильцов.
Рассказывая о Баобабе, я попутно пересмотрел несколько книг, ища в них исторические примеры игры на интерес.
Некий словак по имени Голуб, долго странствуя по свету, попал к маврам. А так как он славился не только своими рыцарскими подвигами, но и прекрасно играл в шахматы, его пригласили к королю. Дочь короля мавров, уверенная в своем умении играть в шахматы, вызвала Голуба на поединок Будучи в таком мнении и не сомневаясь в своей победе, она предложила, чтобы тот, кто победит, ударил побежденного шахматной доской по голове. Видя размеры шахматных досок у мавров и оценивая их вес, словак долго не соглашался на такие условия. Но когда на него стали все больше и больше напирать, вступил в шахматный бой и выиграл. Выигравши, приневоленный условиями, он ударил по голове той, что проиграла, ударил шахматной доской, не очень сильно, так для видимости. А король мавров, хваля игру словака, наградил его тем, что в память об этой партии велел поместить в герб рыцаря изображение шахматной доски и негритянской девушки, увенчанной короной и… повязкой на лбу.
Во времена Карла инквизиторы проигрывали за шахматной доской обреченных писателей и ученых. Каждому школьнику известно, чем заканчивались шахматные партии во времена Карла: виселицами, осиновыми колами, сухим хворостом для костров.
Цивилизация пахнет жирной гарью и хозяйственным мылом для веревки.
Но я слишком углубился в историю.
Ведь я пишу о других временах.
Баобаб начинал шахматную партию со знаменитого е2 — е4, когда ему доставались белые. В середине игры, долго думая над очередным ходом, он усыплял партнера. Сделав свой любимый ход «слон 7», получал заслуженный маг.
К концу четвертой четверти Баобаб проиграл целую учительскую молодых женщин: анатомичку, 33 года; преподавательницу физкультуры, 25 лет; алгебраичку, 28 лет; историчку, 31 год и любимую всеми учительницу пения — школьного соловья.
Скажите, какой смысл играть с партнером, плохо владеющим фигурами, с шахматистом тупым и бездарным? Из жалости к нему? От нечего делать?
Баобаб знал, что порядочный шахматист с ним за одну доску не сядет. Поэтому он выбирал себе партнеров среди подонков, затаивших злобу и зависть — в школе против учителей, дома против жильцов. Он действовал на самые примитивные чувства:
— Давай прижмем ту историчку, которая тебе пару влепила. Выиграешь — она твоя вас- салка…
— Играем на того, в шляпе, из семнадцатой квартиры. Помнишь, он доклад делал о международном положении в красном уголке? Такого вассала иметь—пальчики оближешь!
Я пишу это, не скрывая ненависти!
Образованный человек, потративший лучшие годы жизни на книги, почетный житель нашего дома и не подозревал, что судьба его поставлена на доску где-то на задворках, на черной лестнице, при туманном свете дня, с трудом пробивающемся через немытое окно.
Ребята во дворе поговаривали, что Баобаб проиграл музыкального критика из 144 квартиры, театрального режиссера из квартиры 9, отдал после мата в три хода старого, уважаемого журналиста из тридцать пятой…
— Меня проиграли в шахматы!
О, если бы кто-то один мог бы так крикнуть на ходу, спускаясь вниз по лестнице во втором часу ночи…
К счастью, никто из проигранных ничем пока не рисковал. Баобаб еще только входил во вкус и пока лишь умозрительно, так сказать, забавы ради, ставил еле знакомых ему людей в зависимость от собственной тщедушной бездарности. Но ведь, повзрослев, Баобаб вполне мог стать каким-либо облеченным правами начальником и распоряжаться сотнями, а то и тысячами людей… Что тогда?
— Скажи, Баобабочка, сколько человек ты еще продул? — весело спрашивал Январь, встретив во дворе зловещего шахматиста.
— Баобабушка, как насчет водички дров поджарить? — подмигивал Булочная.
— Эй, эй, Баобаба! — останавливал его Суббота.
И все же. дорогой друг-читатель, все же в один из весенних дней Баобаб спустился в Фонтанку, уступая суровой необходимости игры.
— Смотрите, смотрите, ему Фонтанка по колено! — закричал Суббота.
***
Злу надо противиться.
Эту выстраданную людьми истину мы поняли куда раньше чем начали проходить в школе со Льва Николаевича Толстого, но не ранее, чем зло коснулось одного из нашей компании.
Как умели, мы противились злу, боролись с ним домашними средствами.
Я по старой привычке продолжаю верить в слово, которое сначала было «честным октябрятским», выросло в «честное пионерское», а теперь — взрослое честное слово.
Старые клятвы, наверное, звучали бы сегодня так.
Честное слово, пока пишет перо Января, пока держит хирургический скальпель доктор Булочная, пока Субботе приходят в голову новые радиосхемы, под чьим бы именем ни выступало зло, в какие бы одежды ни рядилось, возле нас оно будет чувствовать себя неуютно.
Кутаясь в черный плащ, с кинжалом, оно пойдет подальше — искать теплое местечко возле равнодушных и тех, которые помалкивают.
***
Зло, ходившее в образе Баобаба, было повержено в последних числах апреля, когда до переулка уже долетал майский праздничный шум, а там улавливался и свободный дух летних каникул — без переэкзаменовок.
В один из таких дней, когда предчувствия разливаются ленью по всему телу, заходя в самые далекие уголки, Суббота сидел на солнышке возле парадного, и, как можно шире раскрыв рот, прогревал в ультрафиолетовых лучах вспухшие гланды. Я высовывался рядом из своего окна, лежа на подоконнике лицом к небу.
Суббота не захлопнул рта, когда к нам подгреб разваленной походкой второгодник Четушка из флигеля.
Общение с Четушкой было крайне редким, завязавшиеся с ним разговоры через минуту накалялись докрасна от междометий и непередаваемых жестов.
— Где ваш Январь? — выставил вперед свой узкий подбородок Четушка.
— А-а-а,— ответил Суббота гландами.
— Передайте ему, что мне охота прокатиться на нем,— сказал Четушка с видом наездника, только что сошедшего с жеребца горячих кровей.
Не сговариваясь, мы с Субботой показали Четушке две простейшие геометрические фигуры из пальцев.
— Передайте вашему Январю, пускай седло почистит. Он теперь мой вассал.
— А! — воскликнул я, догадавшись:— Баобаб тебе проиграл Января!
Суббота захлопнул рот.
— Поллитровка,— сказал он Четушке.— Ты поплатишься.
— Январю вашему капец. Январь проигран. Я еще все ваше кодло выиграю! Все будете подо мной ходить!
— Ноги пошире расставляй,— сказал я.
— И до пупка не разорвись,— добавил Суббота.
— Весь двор моим будет! — в припадке мании величия обещал нам Четушка
— Этого не хочешь, Адольф? — и Суббота сделал один из тех жестов, что заменяют крепкие слова.
— Посмотрим, посмотрим, кто кого! — снова пообещал Четушка и пошел через наш черный ход во двор,
Спустя полчаса Суббота грел свои гланды, прислонясь спиною к чугунной ограде Фонтанки. Чуть ниже, на ступеньках гранитного спуска, ведущего в мутные воды великой реки, сидели Январь и Булочная, прихватившие для приманки шахматную доску. Я прохаживался по набережной, посматривая на окна Баобаба.
Что там за густыми занавесками? Может быть, мы напрасно сидим тут, напротив парадного Баобаба? Может он в этот момент где-то в укромном уголке нашего двора превращает нас в слуг Четушки?
— У меня предчувствия,— сказал Суббота.
— Предчувствия?
— Я, ребя, предчувствую вот этим местом,— Суббота показал на свою грудь.— Что в этот миг Баобаб отдает меня Четушке за слона.
— А меня обменял на пешку,— сказал Булочная.— Его утопить мало будет.
— Факт мало! Его надо сначала поджарить.
— Да, он дома. По времени он дома,— сказал Январь, расставляя на шахматной доске приманочные фигуры.
Зеленый фургон с надписью «Сосиски» привез в наш дом свежий хлеб.
Я подошел ближе, чтобы ощутить лицом горячее дыхание круглого хлеба, влетающего в окно нашей булочной. Как он вязнет на зубах, как скользит по языку липкой разжеванной массой или царапает нёбо теплой корочкой! Сразу захотелось барбарисок, пастилы и бубликов с маком. И, честное слово, не хочется думать о Баобабе, которого ждет великая река Фонтанка.
«Что здесь происходит, почему никто не спасает этого мальчика?»
«Он превращал человечество в вассалов!»
Суббота огласил набережную свистом, как ножом полоснувшим по сизому воздуху над рекой. Я помог ему двумя пальцами. Густые занавески на окнах Баобаба не дрогнули, не скрипнула тяжелая дверь парадного.
На наш свист в проходе Обуховского моста, выбеленного солнцем, показалась шевелящаяся тень.
— Смотрите, землечерпалка!
Да, это Генка Комлев из сороковой квартиры возвращался из Африки, куда я отправил его на первых страницах своих воспоминаний.
Надо думать, он повидал мир, пока я здесь возился со словами, переставляя с места на место тяжелые предложения с соединительными союзами.
Все же массивная парадная дверь еще до вечера выпихнула на панель озирающегося Баобаба. Он посмотрел налево, направо, протер пальцами очки.
Я быстро подошел к нему.
— Здравствуй, Баобаб!
— Здравствуй, Андраша!
— Как хорошо, Баобаб, что ты вышел!
— А я уроки сделал и вышел.
— Как хорошо, что ты сделал уроки!
— Нам, Андраша, мало задали.
— Как замечательно, когда мало задают, а еще приятней, если ничего не задают.
Я обнял Баобаба за жидкие плечики (с такими плечиками проигрывать людей!)
— Баобаб, ты обожаешь горячий хлеб?
— Обожаю, Андраша!
— А барбариски, обожаешь?
— Обожаю.
— Наверное и пастилу и тянучки?
— Очень обожаю!
— А бублики с маком?
— С маком?
— Ага, поджаристые и сверху мак.
— Очень люблю.
— Как жалко, Баобаб, что у меня в кармане блоха на аркане, а то бы я зашел с тобой в булочную.
— Я пообедал, Андраша.
— Значит, ты любил свежий хлеб, конфеты, пастилу, бублики с маком? — посмотрел я на Баобаба сверху вниз.
В школе и дома родители учат нас уважать наших младших братьев, они слабее нас и не такие еще умные, как мы. Нечестно топить в Фонтанке слабого…
— Я и сейчас люблю конфеты и бублики…
— Да, Баобаб,— сказал я рассеянно,— ты любил…
— У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил. Убил и закопал, и надпись написал,— дальше я негромко запел, что у попа была собака.
— Баобабочка, привет! — залебезил Суббота, когда мы неторопясь подошли к спуску.
Увидев Января, Баобаб остановился, предчувствуя возмездие. Лицо его скривилось.
— Знает собака, чье мясо съела! — сказал я _ На каком ходу ты проиграл Четушке этого парня?
— Я не проигрывал.
— А ты вспомни, вспомни, Баобаб,— сказал язвительно Булочная.— Перед смертью все всегда вспоминают.
— Что вы хотите со мной сделать? — на глазах Баобаба появились слезы.
— Он еще спрашивает! — воскликнул Суббота.— Ясное дело — утопим тебя в великой реке.
Январь поднялся с корточек.
— Не слушай. Сыграешь со мной партию и все,— сказал он.
— Слово даешь? — спросил Баобаб, дрожа от страха. е,
— Еще слово тебе! — вскричал Суббота.— Скажи лучше, на каком ходу ты проиграл Января?
— Мы ходы не считали.
— Ну, долго играли? Сколько ты ходов сделал?
— Ходов двадцать…
— Я проигран после упорного сопротивления,— сказал Январь.
— Что вы мне сделаете? Я матери крикну, вон наши окна.
— Подожди кричать. Садись на ту ступеньку. Твои белые. Мои—черные. Как младшему я даю тебе два хода форы,— сказал Январь.
Такому выбору может позавидовать любой из подонков: шахматы или смерть.
— Маленькое условие,— диктовал свою золю Январь, опираясь на справедливость и наше присутствие. Если партия твоя — пойдешь домой. Если проиграешь — пойдешь в Фонтанку.
— Как в Фонтанку? — спросил совершенно испуганный Баобаб.
— Вот так! — и Суббота прошел мелкими шажками два метра, сел на камень и спустил ноги в воду.
— Я буду кричать! — пригрозил Баобаб.
— Да, ты же выиграешь,— сказал Январь.— Смотри: твои белые, еще два хода твои, могу еще форы дать.
Для шахматиста, проигравшего стольких замечательных, красивых людей, не могло быть более прощающих условий.
Баобаб оглянулся на свои окна и передвинул пешку е2 — е4. Он был расстроен, подавлен нашей жестокостью и, в частности, моим вероломством:— начал с горячего хлеба, а довел до Фонтанки. Он зевал выгодные ходы. Играть с ним было противно.
— Да-а,— говорил Январь.— Да-a, Баобаб… Мы сидели на ступеньках в ожидании исхода. Я видел, что конь черных давно объявил мат Баобабу, и Январь это видел, прекрасно понимал свою позицию наш Январь.
— Мне мат от коня! — вдруг с ужасом заметил Баобаб:— Он давно здесь стоит?
Все молча поднялись со ступенек.
Баобаб сморщился, повернулся к дому, ища поддержки у окон.
— Иди, иди, ты проигрался,— сказал Январь, легонько подталкивая его к воде.
— Я закричу.
— Хуже будет,— сказал Булочная.— Иди добровольно.
— Будешь повторять за мной клятву,— приказал Суббота, веривший так же, как и мы, в честное слово.— Повторяй: клянусь всеми своими потрохами…
— Клянусь всеми своими потрохами,— поспешил повторить Баобаб.
— И всеми потрохами своих любимых родителей, и всеми потрохами своих любимых родственников, и всеми потрохами своих соседей по квартире…
Баобаб повторял за Субботой:
— …всеми потрохами своих соседей по квартире, что никогда в своей жизни, ни маленьким, ни большим, ни здоровым, ни больным, не притронусь к шахматам, чтобы играть,— звучали слова надежнейшей из клятв.
Суббота иссяк и смотрел на нас ища поддержки. Нашелся Булочная:
— Пусть меня утопят в великой реке Фонтанке…
— …Пусть меня утопят в великой реке Фонтанке,— охотно повторял Баобаб,— если я когда- нибудь в минуту забывчивости нарушу эту кровавую клятву, пусть переедет меня фургон с хлебом, пусть меня пырнут финкой в Юсуповке, и я умру в детской больнице имени Семашко, пусть я упаду в лестничный пролет с седьмого этажа, пусть меня придавит лифтом, пусть выгонят меня из школы, если моя рука подымется на шахматы…
Наступила пауза.
— Все? — спросил Баобаб.
Мы хмуро кивнули ему.
Баобаб выкарабкался из реки, потопал ногами, выжимая Фонтанку из ботинок, отжал брюки и, грустно улыбнувшись, произнес:
— Большое спасибо:
— Будь здоров, не кашляй! — ответили мы сквозь зубы.
Мы: — это Булочная, Суббота, Январь и я — последняя буква алфавита.
