Это случилось давно — больше тридцати лет назад. Но я до сих пор ничего не забыл: и урок, полученный на всю жизнь, и одну из страничек книги охотника-следопыта, раскрытую мне в то памятное утро таёжным учителем-лесником.
…Нас на покосе было четверо: дедушка, Васька, я и чудеснейшее создание, когда-либо жившее на земле, — Оля.
Нам с Васькой дедушка не был родным. Он работал лесником, и никто в поселке не знал таежную науку лучше него. Мы мечтали стать не просто охотниками, а охотниками-сле- допытами и уже многое понимали в тайге, в повадках птиц и зверей. Однако далеко не все. А лучшего учителя, чем дедушка, нельзя было и желать. Мы отпросились у родителей с ним на покос. Правда, время для охоты стояло запретное, и мы не очень рассчитывали, что узнаем что-нибудь новое. Но просто захотелось помочь леснику. Оля, родная внучка дедушки, приехала из города отдохнуть на природе. С первого же дня она взяла на себя обязанности повара, прачки, уборщицы — в общем, всю женскую работу. Дедушка звал ее хозяюшкой табора.
Косили мы посередине широченной пади. Зеленая ровная степь без бугорка, без кустика, не на чем остановиться глазу. Лишь одинокая вековая сосна с могучей кроной стояла немного подальше, чем в километре. Не известно, кто занес сюда единственное семечко и когда. Дедушка говорил, что в его мальчишеские годы сосна была такой же.
Мы часто смотрели на нее. Она невольно приковывала взгляд. Ровная степь, и только одно дерево-великан спокойно и горделиво возносится над нею. Особенно красиво было вечером. Степь уже погружается в сумерки, а вершина сосны ярко золотится от последних солнечных лучей.
Пока не привыкли, мы с Васькой любовались сосной. Тогда еще не было друзей более неразлучных, чем мы. И никто из нас, конечно, не знал, что вековая сосна эта, волею случая, разрешит нашу юношескую, первую в жизни любовь.
Да, мы с Васькой оба любили Олю.
Работать поднимались рано, чуть свет. Как известно, легче всего косится, пока с травы не сошла роса. Поеживаясь от холодка, мы, мужики, уходили от балагана. Оля еще спала. Я не мог утерпеть, чтобы не обернуться. Оля лежала, укутанная в одеяло. На белой подушке в беспорядке рассыпались ее темные волнистые волосы.
Оглядывался на Олю и Васька. Бледное, почти совсем не загоревшее лицо его точно все засвечивалось изнутри, даже слабый румянец появлялся на щеках. Большие печальные глаза смотрели на Олю с глубокой нежностью.
— Чего уставился?!—вполголоса бросал я, убедившись, что дедушка не слышит.
Васька вздрагивал, опускал глаза и молча проходил мимо.
Потом мы до завтрака косили два часа. Работалось чудо как легко. Вот прошли по три прокоса, и маленькая тоненькая фигурка в белой кофточке и синих шароварах появилась у балагана. Вот задымил притухший костер. Оля быстренько снует от стола к костру и обратно, наклоняется над таганком, бежит к ямке-«леднику» — за мясом или молоком, наверное.
И оттого, что Оля здесь, рядом, жизнь казалась удивительно интересной и полной: ничего лучшего не надо и не может быть.
Еще три прокоса — и красный флажок поднимется на шесте: Оля засигналит, что готов завтрак.
— Мыться, косари! Вася, Петя, мыться! — весело и звонко скомандует она, держа в руках котелок с водою и полотенце. И мы с удовольствием будем мыться, хотя до этого твердо считали, что умываться на покосе каждый день — лишнее дело.
Оля приехала недавно. Мы отдыхали, когда в дверях балагана вдруг выросла незнакомая девочка — стройная, тоненькая, в белой кофточке и синих шароварах.
— Ай-ай, засони! Днем — и спят,— вглядываясь в полумрак балагана, сказала она.— А стол, а посуда какие грязные! Вы совсем, как медведи!
От первого звука ее голоса, от первой радостной и ласковой улыбки, которой она встретила нас, торопливо вылезших из балагана, сразу же все изменилось вокруг. Словно заново родилась степь, расцвела новыми цветами и красками. Начавший уже надоедать табор — крепкий и неуклюжий стол, навес из корья над ним, чурбаны, заменяющие табуретки, шалаш из сена, таганок над костром — все стало таким уютным и хорошим, каким не было никогда. И как легко стало работать — косить, переворачивать рядки, грести, копнить!… Вот через два часа, вот уже только через час пойдем на табор, а там — Оля.
— Что я вам сварила! Пальчики оближете! — еще издали слышим ее голос.
Везде чисто прибрано, и каждому от Оли веселое слово, радостная улыбка.
Мы с Васькой оба страшно смутились, когда уже на второй день открылось, что несем Оле из далекого леса, куда ездили на лошади за дровами, самые лучшие кустики красной смородины. Васька смущенно молчал и пыхтел, не зная, куда деть руку со злосчастными кустиками. Еще совсем недавно мы считали всех девчонок в мире недостойными нашего внимания.
— Сиротка ведь Оля — вдруг сказал Васька.— Отца у нее нет.
— Сиротка,— подтвердил я, не понимая, зачем он это сказал.
— Ну, а сироткам полагается подарки делать. Вслушайся, Петь, даже слово какое печальное: сиротка, сиротинка.
Наши взгляды встретились. Мы оба поняли, что обманываем друг друга в чем-то очень большом и не знакомом нам. Нет, к Оле ничуть не подходили эти жалостливые слова: сиротка, сиротинка. Но удобная причина была найдена. Мы обожали Олю на законном основании.
Что только мы ни делали для нее! Добывали мед диких пчел, копали саранки, приносили букеты из самых лучших цветов, лучшие кустики моховки, голубицы, смородины. И уверенные, что ничто больше не может поразить воображение девочки из города, при всяком удобном случае рассказывали свои таежные похождения. Их к тому времени накопилось немало. Мы ночевали с Васькой вдвоем в самых глубоких чащобах и летом и зимой. Уходили на охоту на несколько дней, забирались так далеко, где уж, конечно, не ступала нога человека.
Однажды ночью брели по тайге двадцать километров и, ориентируясь по одним звездам, вышли точно к поселку. Видели лосей, коз, даже волков. Каждый имел на счету десятка три добытых рябчиков, уток и зайцев.
И не существовало счастья выше, чем Олино внимание. Не было большей награды, чем услышать от нее: «Ой, мед! Спасибо, Вася! Спасибо, Петя!».
Но блаженство продолжалось недолго. Скоро я заметил, что Оля все больше выделяет Ваську. Она сильнее радовалась его подаркам, с его кустиков срывала первые ягоды, его расспрашивала, где эта ягода растет. Его рассказы она слушала с большим вниманием и волнением. Даже когда рассказывал я, ее глаза чаще останавливались на Ваське. Не на мне.
Вечерами у костра садилась всегда ближе к нему. Если приходилось позвать обоих, первым говорила «Вася», а не «Петя».
Я недоумевал, почему так получилось. Да, мы с ним были равными на охоте. Он любил тайгу так же, как любил ее я, метко стрелял, мог сделать отличный скрадок, когда охотились на тетеревов, одинаково разбирался в следах. Но в остальном не было никакого сравнения. Я — здоровяк, признанный вожак всех ребят нашей улицы, чемпион по бегу, по прыжкам, плаванию, да и, признаться, по кулачному бою. Васька — узкогрудый, сутуловатый, лицо бледное. Никогда он не участвовал ни в одном состязании, ни разу не дрался, не мог постоять за себя.
В поселке Васька был под моим покровительством. Когда он, «новосел», впервые появился на улице, его решили побить. Он стоял, прислонившись к забору, и смотрел на ребят обреченными печальными глазами, даже не думая защищаться. Я не дал бить его.
Почему же сейчас в глазах Оли он стал выше меня?
Я больно переживал. Переживал, но не чувствовал себя несчастным. Нет, тысячу раз нет! Оля была здесь, рядом, я видел ее все время, всегда, она ласково улыбалась и мне, когда подавала ложку, хлеб, наливала суп, чай; если я замешкаюсь, кричала, махая рукою: «Петя! Ждем тебя, иди!».
Но Ваську возненавидел. Перестал разговаривать. Отвергал его несмелые попытки заговорить со мной, демонстративно не замечал взгляда его печальных больших глаз, часто устремленного на меня. И мечтал сделать что- либо такое, что не под силу Ваське. И это, думал я, унизит его в глазах Оли. И тогда все сразу изменится. Оля будет радоваться больше моим подаркам. Чаще смотреть на меня. У костра садиться ближе ко мне.
Однажды я затеял состязание в беге. Васька долго отмахивался. Потом весь вспыхнул и согласился. Случилось невероятное. Васька задыхался, как загнанная лошадь, обливался потом, но ни на пядь не отставал от меня. А Оля кричала: «Вася, Вася!», радостно смеялась и хлопала в ладоши, словно Васька победил меня.
Обозленный, я хотел затеять борьбу, однако между нами вдруг оказалась Оля и, гневно сверкая глазами, закричала, чтобы не смели бороться, она не может видеть, когда пыхтят и извиваются, как дикари.
Ничего, все равно унижу Ваську, унижу.
Случай, наконец, представился.
В воскресенье дедушка объявил выходной, и мы проспали часов до семи. Утро выдалось на редкость туманное: в двух десятках метров уже ничего не было видно. Непроницаемая белесая стена. Мы грелись у огонька, дедушка курил по обыкновению. Оля хлопотала с котелками и вдруг воскликнула:
— Ой, платок-то я оставила около сосны.
Дедушка нашел брошенное птицами гнездо дрофы, и мы вчера вечером бегали смотреть его. Гнездо находилось вблизи сосны, той самой, которая одиноко стояла посреди пади. Там Оля и забыла носовой платок. И мы тотчас вызвались сбегать за ним. Точнее, вызвался Васька, только я хотел, а он опередил меня.
— Сейчас, Оля, принесу,— вскочил он.
Оля улыбнулась ему. Васька стал торопливо натягивать сапоги.
— Заблудишь, Васек,— неожиданно сказал дедушка. Его слова несказанно удивили меня и Ваську.
— Ну-у, дедушка,— изумленно протянул Васька и рассмеялся: — Шутите вы.
— Нет, Васек, не шучу. Заблудишь,— серьезно повторил дедушка.
— Да что вы? Ведь вот-вот она. Двух километров нету.
Я тоже ничего не понимал. Одинокая вековая сосна невольно и постоянно привлекала к себе взгляды, я был уверен, что к ней можно подойти даже с закрытыми глазами.
— За двадцать километров ночью из тайги выходили. А тут рядом — и заблудить,— продолжал Васька.
— Таежники вы неплохие, и сосна рядом,— правильно говоришь, — согласился дедушка.— Но компаса нет, ориентиров никаких — ни бугорка, ни кустика. В такой туман сбиться дважды два, брат.
Васька задумался на мгновение и взглянул на Олю.
— Найду, дедушка. Шутите вы. Давайте на спор? Три выстрела в цель дадите?
— Идет. А вернее всего, твои заряды мне сжечь придется. На выстрелы выходи, в случае чего стрелять буду через полчаса.
— Вася, не надо, не ходи,— Оля внимательно прислушивалась к разговору.
— Что ты, Оля? Совсем рядом, шутит дедушка. Вам по патрону выстрелить дам.
Васька взглянул на меня, я не ответил. Он побежал и через секунду скрылся в тумане. Дедушка занялся волокушей, попросил меня помочь.
— Дедушка, неужели правда, что Васька заблудиться может? — спросил я.
— Заблудит,— ответил дедушка.— Трудно поверить, пока сам н© испытал, а верно говорю. Не лес, а степь. Там приметы разные, тут — ничего. Шутки с туманом плохие. Засомневался, верно ли идешь, и сбился.
— Но как же? Никак, значит, в тумане к нужному месту без компаса не выйдешь?
— Эк ты загнул.- никак не выйдешь! Безвыходных положений для охотника нет и не может быть, вот что, брат. Придет Васек, разберем все по правилу, поучимся, раз случай подвернулся.
Я помолчал, набираясь смелости.
— Дедушка! Расскажите мне сейчас, как к сосне выйти.
— Придет Васек, и разберем.
— Нет, мне надо сейчас.
Дедушка внимательно посмотрел на меня. Видимо, понял, что я задумал.
— Ладно ли будет, Петро?
— Дедушка! — умоляюще проговорил я.
Одна мысль завладела мною. Васька не найдет, а я найду. И сразу все изменится.
— Ну что ж,— сказал дедушка,— слушай… Визиры не забыл прокладывать?
Конечно, я не забыл. К своим четырнадцати годам мы успели поработать на лесоотводе и умели в любом месте провесить идеально прямую линию.
— Так вот..
И дедушка рассказал.
Время тянулось медленно. Оля тревожно посматривала в туман, в ту сторону, где скрылся Васька. Посматривал и я, но лихорадочно тревожился совсем о другом. Как бы Васька не вышел к сосне, не нашел Олин платок.
— Полчаса уже прошло. Нет Васи… — Оля подошла к нам.
Дедушка выстрелил. Немного погодя еще и еще. Оля беспокойно переходила с места на место, все всматриваясь в туман.
Васька появился неслышно и совсем с противоположной стороны. Никогда я не видел его таким. Заметно, что он плакал там, в степи. Руки безвольно повисли, как плети. Он едва передвигал ноги, точно шел на пытку.
Я понимал его. Васька был убежден, что навсегда опозорился перед Олей. Ведь еще так недавно рассказывал, что за десятки километров выходил из дремучей тайги, выходил ночью, без тропинки, без дорог, напрямик через горы, бурелом, чащу. Теперь все это выглядело бахвальством, ложью, если сейчас заблудился на таком пятачке.
— Вася! — бросилась к нему Оля.— Ждем тебя, ждем, и завтрак готовый. Сапоги, наверно, промокли. Разувайся скорей, сушись. Садись, я помогу разуться. У-у.. насупился, бука! На сердитых воду возят, знаешь?
Оля уводила разговор от злополучного платка. Васька несмело взглянул на нее и слабо улыбнулся. Скажи бы сейчас я: «Таежники-то мы с тобой, Васька, таежники, но не степники. Не учил еще этому дедушка, не виноват ты, что поплутал»,— все закончилось бы веселым дружеским смехом. Но я громко сказал:
— Сейчас, Оля, принесу твой платок!
Васька умоляюще посмотрел на меня и тяжело сел на чурбан.
Я взял направление на сосну. Мне даже показалось, что вижу сквозь туман ее могучий ствол, развесистую густую крону. И побежал от костра.
Метров через тридцать остановился. Ни балагана, ни людей не было уже видно. На нескошенной, сизоватой от росы траве протянулась темно-зеленая и прямая, как стрела, полоса от моего следа. Я повернулся к ней лицом и пошел спиной вперед, ни на сантиметр не отклоняясь в сторону от этой прямой линии. Впервые шел по такому необычному ориентиру.
Идти было нелегко, тяжело, я изредка останавливался перевести дыхание, передохнуть и понял скоро, почему заблудился Васька. Стоило оторвать взгляд от линии, и я тотчас терял всякое представление о том, где нахожусь, где табор, где сосна. Плотный неподвижный туман непроницаемо обволакивал со всех сторон. И ни единого звука — мертвая тишина.
Порой мне казалось, что сосна совсем не там, надо круто свернуть вправо. Через минуту, наоборот, казалось, что сосна осталась левее. Но, помня поучения дедушки, продолжал держаться своего следа.
Устав, я решил повернуться и попробовать идти нормально. Однако заметил, что след сразу вильнул в сторону. Я вернулся и опять пошел спиной вперед.
Сколько времени миновало, не знаю. «Сбился… Не сюда, совсем не сюда», — начала появляться отчаянная мысль.
Оглянувшись, заметил в тумане что-то темное, огромное, бесформенное. Боясь обмануться, прошел еще немного. Опять оглянулся, Сосна!
Я бросился к ней. Да, она. Необъятный ствол, широко раскинутые сучья. Капельки росы на иголках. Вот здесь мы сидели — примятая трава. Вон там гнездо. А вот и Олин платок. Маленький, помятый, сырой.
Я схватил его, как драгоценное сокровище, и, прижимая к груди, со всех ног пустился бежать по следу обратно,
— Оля!.. Принес! — закричал я, едва показался табор.
Меня точно окатили холодной водою. Оля улыбалась невесело и тотчас отошла от меня. Не сказала ни единого слова. Даже не побеспокоилась, как о Ваське, чтобы я снял промокшие насквозь сапоги.
Васька сидел на прежнем месте, уронив голову.
Оля застучала посудой.
— Завтракать,— позвала она. И повторила: — Вася, завтракать.
Васька, не ответив, забрался в балаган и укутался в одеяло. Оля села рядом с ним и молчала. Молча курил у костра дедушка.
— Вы… вы сказали? — прошептал я.
— Нет, Петро, ничего не говорил,— тихо ответил дедушка.
Долго-долго тянулись минуты. Тяжелый комок подкатил мне к горлу. Закрыв лицо руками, я заплакал навзрыд.
Не знаю и сейчас, что явилось причиной. Может, понял: все, что бы я ни сделал, никогда не обрадует Олю так, как если бы это сделал Васька — мой узкоплечий, сутуловатый товарищ. Может, мне стало жаль его? Вспомнил, как вызвал его бежать наперегонки, как он тяжело, прерывисто дышал… Или задумался, кому же больше нужно счастье: мне — здоровому, сильному, общему любимцу ребят или Ваське — слабосильному, почти не имеющему друзей? Так зачем же я пытался отнять у него единственную, быть может, радость? Или, может, я просто понял, что поступил нечестно, подло: Васька, когда побежал за платком, не знал, как найти его, а я знал.
Какая из этих причин была истинной или большей? Наверно, сразу все.
— Я не сам… не сам…— сквозь рыдания с трудом говорил я.— Дедушка научил меня. Но я хотел удружить Оле… А ты, Васька, прости меня. Будем прежними друзьями.
…Мало-помалу все наладилось. Дедушка затеял стрельбу в цель и дал нам расстрелять все патроны с мелкой дробью, оставил только картечь. Потом он показал необычно большое для наших мест пчелиное гнездо, и мы долго ловчились и хитрили, добывая его. После обеда все четверо ходили в далекий лес за моховкой, и Оля наварила чудесного варенья.
Вечером долго сидели у костра.
— А помнишь, Петро, как ты с одного выстрела — трех уток? А помнишь, как ты за пятьдесят метров селезня влет снял? — то и дело обращался ко мне Васька.
Я все понимал. На сердце у меня было печально. И одновременно легко.
Вот и вся история. И остается повторить, что я ничего не забыл. С тех пор никогда не мешал счастью людей, даже если самому было очень тяжело.
Не забыл я и раскрытую тогда дедушкой одну из страничек огромной и древней, как жизнь, книги охотника-следопыта. Через многие годы мне дважды пришлось прибегнуть к ней. Один раз, затерянный в тумане, посреди необъятного болота меня ждал больной, голодный товарищ. Дорога была каждая минута, товарищ так обессилел, что не мог подать мне голоса и выстрелить из ружья. Я нес ему лекарство и пищу. Мне хотелось повернуться и бежать-бежать к нему сквозь туман изо всех сил. Но я шел спиной вперед, терпеливо выдерживая прямую линию своего следа, ибо знал, что это — единственный способ быстрее подойти к товарищу и помочь ему. Впрочем, это другая история, о ней как-нибудь потом.
