В январе восемнадцатого года белоказачий атаман Дутов, засевший в Оренбурге, был разбит, бежал в Верхне-Уральск и стал сколачивать силы для нового похода против Советов. Весной вспыхнул мятеж в станице Изобильной. Дутовцы схватили председателя Соль-Илецкого городского Совета матроса-большевика Петра Персияноваи зверски убили его. Из Оренбурга на ликвидацию мятежа двинулся рабочий отряд во главе с председателем ревкома, испытанным революционером-ленинцем Самуилом Цвиллингом.
4 апреля отряд подошел к мятежной станице и, рассыпавшись в цепь, стал охватывать ее с флангов. Кто-то из бойцов крикнул:
— Гляди-ка, белый флаг на колокольне! Никак сдаются.
Станица с наглухо закрытыми ставнями настороженно молчала. Отряд втянулся в главную улицу. И вдруг тишину разорвал дружный залп. Заранее подпиленные решетки церковной ограды отвалились, и, прыгая через них, на красногвардейцев хлынули белоказаки. Одновременно на дороге появилась вражеская конница.
— Не отступать, товарищи! —крикнул Цвиллинг. — По врагу — огонь!..
Яростной скороговоркой ударил «максим» и тут же умолк: налетевшие белоказаки изрубили расчет. Началась отчаянная рукопашная схватка.
К Цвиллингу, лихо работая саблей, пробился рослый, увешанный георгиевскими крестами хорунжий на белом коне. Цвиллинг выхватил наган, выстрелил. Но хорунжий успел нанести командиру отряда роковой удар.
…23 февраля 1942 года. Крутит жестокая поземка. По озеру Селигер движутся полки 3-й Коммунистической дивизии. В ее рядах москвичи — рабочие, студенты, ученые, писатели. Тусклый рассвет — лучшее время для атаки.
Враг открыл ураганный огонь. Поле покрылось черными воронками.
Боец невысокого ‘роста согнулся под! тяжестью минометной плиты: ноша тяжела. Очки запорошило снегом. Боец! остановился, быстр# протер их варежкой и снова побежал. Впереди вспыхнуло пламя. Минометчик упал ничком в глубокий холодный снег…
Так погибли Самуил Цвиллинг и его сын Лев. Прожили они короткую, но правильную жизнь. Отрывки из писем Самуила и Льва Цвиллингов создают, яркое представление об облике этих рядовых, преданных бойцов партии.
Первое письмо Цвиллинга-отца написано в канун исторического 1917 года. В ту пору Самуилу Моисеевичу было 25 лет. Он приехал в Екатеринбург, навсегда связав свою судьбу с жизнью и борьбой уральского пролетариата. В Екатеринбурге Самуил Моисеевич с жаром принялся за революционную работу, но вскоре был мобилизован в армию и отправлен в Челябинск. Оттуда он и пишет первое письмо жене.
«Я еще совсем, зеленый воин. Робко прикладываю руку к козырьку фуражки при встрече с начальником и до сих пор не могу окончательно усвоить премудрость отвечать на приветствие общим криком: «Здравия желаю, ваш-бродь».
В конце концов это не так уж важно. Там, далеко, на «позициях», не понадобится ни солдатская словесность, умещенная вся в книжке полковника Григорьева, ни удалое «здравия желаю» … Потребуют много. Пойти смело вперед и, быть может, в первый же день положить свою голову на холодной чужой земле. Когда я думаю об этой минуте, мне совсем не страшно, мне только до боли жаль моего маленького сынишку Лельку. Он у меня один. Ему четыре года… Я вспоминаю его часто во сне и тогда зову: «Леля, мальчик мой славный, приди… Я буду рассказывать твои любимые сказки. Нет, не нужно старых сказок. Они такие скучные-скучные, и ты все их знаешь. Я расскажу тебе новую
Сказку. Сам сочиню ее для тебя, украшу ее миллионами огненных, блесток. Она будет гореть, как рождественская елка, а ты слушай и запомни ее…»
Во всю свою ширь организаторский талант Самуила Цвиллинга развернулся в ходе подготовки Великой Октябрьской социалистической революции и после ее победы. Он участвовал в первом Всероссийском совещании Советов рабочих и солдатских депутатов, слушал Владимира Ильича Ленина, выступавшего с Апрельскими тезисами.
В июле 1917 года Цвиллинг — снова в Петрограде, на этот раз в качестве делегата VI съезда партии от челябинских большевиков. В ноябре он участвовал в работе 11 Всероссийского съезда Советов, который принял исторические декреты о мире, о земле и образовал первое Советское правительство во главе с В. И. Лениным.
Из Петрограда Самуил Цвиллинг вернулся на Урал правительственным комиссаром Оренбургской губернии.
«…Не сердись, Соня, за долгое отсутствие и редкие вести, — пишет он жене, — лучше пойми момент, который мы все переживаем. Такие моменты в истории не повторяются. Сам я тоже страшно соскучился по тебе, сыну и всему Челябинску…
Вчера приехал в Оренбург из Петрограда. Дела здесь неважные, казаки забрали город в свои руки. Но весь солдатский гарнизон на нашей стороне, около 30 тысяч человек. Пока с обеих сторон нет еще никаких решительных действий. Вчера вечером читал доклад в цирке о петроградских событиях перед 5-тысячной аудиторией.
Доклад прошел с шумными овациями и успехом. Сегодня и завтра также читаю доклады. Считаю необходимым прожить здесь еще дня два-три. И тогда поеду на Белорецкие заводы, в Таналык- Баймак и Миасс, а затем в Челябинск…» «…Очень тревожные сведения о Челябинске. Сейчас же напиши, в чем дело… Неужели горсточка казаков могла у вас что-нибудь сделать?
…Желаю быть твердыми и решительными. Никаких колебаний и соглашений сейчас быть не должно».
В. горячее время прибыл Цвиллинг в Оренбург. Там уже хозяйничал ставленник оренбургского кулачья атаман Дутов. Можно представить себе, какую ярость вызвал у них большевистский комиссар.
События развертывались стремительно.
14 ноября 1917 года отряд атамана Дутова совершил бандитский налет на здание Караван-Сарая, где проходило общее собрание Совета и демократических организаций города.
«На меня набросилась целая свора юнкеров, — сообщал Цвиллинг, — и началось избиение. Били нагайками, прикладами, револьверами… Когда я, окровавленный, протер глаза, то увидел, что в комнате присутствует ряд видных меньшевиков и правых эсеров. Избиение, оказывается, происходило у них на глазах, и они даже пальцем не пошевелили, чтобы прекратить это издевательство…»
Цвиллинга бросили в тюрьму в одной из станиц близ Оренбурга. Вот что писал он оттуда:
«…Пишу вам в момент, когда нам уже известно, что в нескольких станицах начался бой между нашими войсками и казачье-юнкерской контрреволюцией. Не сомневаюсь в победе и уверен, что еще день, а может быть, несколько часов, и мы все будем освобождены революционной волей народа. Курьезно, до чего они глупы, эти контрреволюционеры— казаки, эсеры и меньшевики. Нас сидит всего 35 человек. Они заявили, что согласны освободить всех, кроме меня, так как считают меня самым вредным и опасным большевиком. В городе буржуазия и соглашательские газеты посвящают мне ежедневно страницы, дав мне прозвище «Неуловимый». Наконец они меня поймали 14 ноября и, как полагается «социалистам», избили до полусмерти и избитого отправили в казачью станицу, за 30 верст от Оренбурга, на автомобиле. Местные «старики» в первые два дня грозили самосудом. Ну, а затем мы стали разговаривать, и в результате в несколько дней у меня перебывала вся станица и оказалась распропагандированной. В станице продержали И дней и затем перевели под давлением рабочих и солдат в губернскую тюрьму… Отдали распоряжение меня держать отдельно, в одиночке, но тут же я и товарищи подняли такую кутерьму, что пришлось сейчас же перевести меня к остальным… От частичных освобождений отказались. Объявили голодовку, но на третий день состоялось собрание рабочих до 4 тысяч человек, категорически потребовавших от нас прекращения голодовки ввиду того, что уже идет к нам помощь и мы должны сохранять силы для работы после освобождения.
Мы подчинились и голодовку прекратили.
Забастовка рабочих, требующих нашего освобождения, длится уже три недели. Любопытно, что эсеры и меньшевики оказались еще более злыми и беспощадными зверями, нежели атаман Дутов с его сворой.
Настроение у нас хорошее. Каждый день приходят делегации от рабочих и солдатских организаций».
В одном из писем Самуил Моисеевич спешит поделиться радостью о победе большевиков при выборах в Учредительное собрание.
«Выборы в Учредительное собрание дали нам чуть не половину всех голосов (до 20 тысяч), в то время как эсеры получили около 3 тысяч, а меньшевики — меньше 2 тысяч. И после этого они имеют еще наглость держать здесь власть в своих руках! Ну, еще несколько мгновений, и они будут сметены в корзину исторического мусора, где им надлежит быть по заслугам.
Родненькие мои! Вы обо мне тоскуете, а я еще больше стосковался о вас. Не тужите: мы пройдем сквозь все испытания и все же выйдем победителями, и испытанными закаленными бойцами
Привет от меня и всех остальных заключенных всем товарищам. Держитесь твердо, не входите с соглашателями ни в какие соглашения.
Удивляюсь, что вы до сих пор не закрыли кадетскую газету и не реквизировали типографию».
25 декабря 1917 года Самуил Цвиллинг и его товарищи разоружили часовых и бежали. Переодетый в форму железнодорожника, Цвиллинг добрался до Челябинска. На рассвете 31 января 1918 года дутовны были выбиты из Оренбурга. Самуил Моисеевич стал председателем Оренбургского Военно- Революционного Комитета. Начался новый период его кипучей деятельности. Он был короток, этот период, внезапно прерванный смертью.
Вырос маленький Лелька. Стал комсомольцем, работал на Дорогомиловском химическом заводе в Москве. Осенью 1931 года восемнадцатилетний Лев Цвиллинг получил письмо. Это было необычное письмо. Его прислали друзья и боевые товарищи отца. Взволнованный, Лева 29 октября 1931 года послал ответ.
«Дорогие товарищи челябинцы!
Большое спасибо вам за присланные материалы и за то, что вы приняли и принимаете искреннее участие в их отыскании, подборе и обработке. Эти материалы дают мне очень многое из того, что я не смог (по-своему, так сказать. малолетству) увидеть своими глазами. В этих телеграммах, письмах, газетах сказано очень много, чего не прочтешь ни в одной книжке, ибо тут жизнь, движение, революция без прикрас, как она действительно была и есть. И, кроме того, эти материалы дают мне понять и глубоко продумать жизнь и работу моего отца… Все пожелания, о которых вы говорите, твердо выполню, во-первых, во имя нашей борьбы, революции и, во-вторых, во имя отца, который свою энергию и волю и, наконец, жизнь положил за это великое дело.
Я надеюсь, быть действительным новым бойцом за дело, которое вел отец, буду настоящим большевиком-ленинцем… Я сейчас работаю на заводе и одновременно учусь в химико-технологическом институте. Активно участвую в общественной и комсомольской работе.
Еще раз благодарю за все документы и искренние пожелания.
С горячим приветом ваш. Л. Цвиллинг».
В Московском институте истории, философии и литературы Лева появился осенью 1939 года. Приехал он из Уфы, куда был сослан по навету клеветников за три года до этого. В деле его разобрались, он был восстановлен в правах студента, ему вернули комсомольский билет. Вынужденный перерыв в занятиях Цвиллинг перенес мужественно. Ни единой жалобы никто не услышал от него. В ту пору многие из нас, студентов третьего курса исторического факультета, ломали головы, какую избрать специальность. У Левы интересы определились сразу: история Востока, его прошлое и настоящее. Он обещал вырасти в крупного востоковеда. Его доклады на семинарах, курсовые работы были плодом серьезных размышлений.
Летом 1940 года Цвиллинг уехал в Новосибирск и с головой окунулся в будни железнодорожной газеты. Но он не забывал писать своим друзьям.
«Милая Галя!
Я приехал сюда еще 6 июля и уже работаю в редакции ежедневной железнодорожной газеты литсотрудником. Обрабатываю заметки, статьи, сижу на телефоне и сам кое-что пишу на сугубо железнодорожные темы.
Сижу в редакции по восемь часов в день, так что порядком устаю. Но все же интересно и полезно поработать в настоящей газете.
…Я буду очень рад получить от Вас письмецо. Я, конечно, перед отъездом нигде не сумел побывать — даже на выставке не был. Все это отложил до осени, так что можете меня считать своим спутником, если у Вас будет желание и время…
Лев Цвиллинг. Новосибирск, 19 июля 1940 года».
«Милая Галочка!
С большой радостью получил Ваше письмо. Спешу уведомить, что с Вас снимаются всякие мои обвинения и пусть не мучают угрызения совести, если таковые имеются.
…Подводя итоги своему пребыванию здесь, должен сказать, что время я провел неплохо. Конечно, насчет отдыха ничего не вышло, так как почти все время работал. Но если бы не работал, то умер со скуки. Работой я очень доволен— интересно, живо… Очень хорошо почувствовал, какие замечательные передовые люди есть на свете. Вообще, когда работаешь в газете, видно, как учащенно бьется пульс нашей жизни, как немедленно откликаются на все события люди самых разнообразных профессий и культурных уровней.
В общем я очень доволен…
Что касается всяких летних планов, то они, как Вы понимаете, конечно, сорвались. Почти ничего не прочитал и не сделал… Сейчас, правда, читаю очень интересный и увлекательно написанный роман В. Каверина «Два капитана». Да вчера еще прочитал книгу о летчике Серове в серии «Жизнь замечательных людей». Вот был человек — богатырь! Когда я читаю о таких людях, меня съедает зависть. Поверьте, эта зависть — чувство неплохое и таким людям стоит завидовать».
В этом же письме есть строки, которые относятся к тем, кого мы теперь называем словом «стиляги». До войны этого слова не было. Но юнцы и девчонки такие были и тогда. Их и тогда окружало презрение трудовой молодежи.
«…Очень понимаю, Галочка, Вашу злость и обиду на этих «девочек». Меня это всегда возмущало. Вы знаете, что в Москве, в известных кругах, наш институт называют Смольным (но не революционным, а институтом благородных девиц), и, до известной степени, это правильно. Возмутительно то, что эти ребята ничего в жизни не видели, пришли на все готовое и теперь чувствуют себя полными хозяевами. Ведут себя, как хотят. Противно это очень! Я уже не говорю об отсутствии культуры — мы и сами-то ею обладаем не в очень больших масштабах, но они, «вундеркинды», и не хотят ею овладевать. Им все подай в готовом виде…
Соскучился я по Москве, по всем товарищам… Этот год обещает быть очень интересным, хотя и трудным.
Не знаю, что буду делать по общественной линии — вот приеду, посоветуемся. Это дело важное, так как мне скоро в партию.
До начала занятий я еще хочу одолеть много дел…
Крепко жму руку. Лева. Новосибирск, 20 августа 1940 года».
Незаметно пролетели два студенческих года. Весной 1941 года мы собрались у товарища на квартире. Всех нас сплотило участие в факультетской стенгазете (а Лева был страстным газетчиком!). Тут были и задорные первокурсники, и умудренные опытом аспиранты, и мы, готовые шагнуть на порог последнего, пятого, курса. Было по-студенчески шумно и весело.
И вот — война! Вместе со своими друзьями Лева ушел добровольцем в армию. У меня сохранились его письма тех дней. Они пронизаны глубокой верой в победу. В канун 24-й годовщины Октября он писал, что мы еще отметим свой праздник в Берлине.
Тогда же Лева послал письмо девушке, ушедшей, как и он, в снежные поля Подмосковья навстречу опасности. Он любил эту девушку и бережно хранил большое, чистое чувство.
«Сейчас пришло такое время, что, казалось, нужно отбросить все личные дела, но у меня такой характер, что в сложные моменты жизни как-то складывается, сплетается высокий подъем духа вместе с подъемом личным, вместе с взлетом чувства, глубокого и большого. Кажется, что жизнь становится более многогранной, полнокровной. Так и сейчас, когда мы живем в суровое и трудное время, когда жизнь каждого из нас поставлена на карту, когда мы решили драться за свое счастье и отдать свою кровь за это, именно сейчас любовь к тебе очень дополняет, увеличивает подъем духа и помогает полностью прочувствовать нашу жизнь. Сейчас, когда я передумываю всю свою жизнь, я могу твердо сказать, что никогда еще не переживал таких серьезных и ответственных дней, никогда я так еще не любил, как люблю сейчас. За последние дни эта любовь стала еще больше, еще глубже… И, если придется умереть — я не боюсь смерти нисколько, я не боюсь никаких опасностей, я смело пойду в бой и сделаю все, что в моих небольших силах, чтобы победить в бою. Но все же, если придется сложить свою голову, я хочу (исполни это мое желание), чтобы в последние минуты жизни ты была рядом со мной, чтобы ты сказала ласковое, любимое слово, чтобы поцеловала меня и закрыла мои глаза своими нежными руками».
Две жизни. Обе — короткие, обе — яркие, целеустремленные. Одна — продолжение другой!
