В Ленинградской Государственной консерватории имени Н. А. Римского-Корсакова шел капитальный ремонт. Рабочие снимали лестничный марш. Удар лома, еще удар… И вдруг в клубах пыли предстали замурованные до той поры ящики. Сделанные из толстых неструганных досок, они были накрепко сколочены по краям прочными железными лентами. Даже самый небольшой из ящиков весил десятки килограммов.
Рабочие не сомневались: обнаружен клад! Такая же мысль возникла и у музыкантов, собравшихся у разрушенной лестницы. И когда ящики вскрыли, в них действительно оказались тщательно упакованные свертки. Затаив дыхание, кто-то распутал бечеву. Упали пожелтевшие листы старой бумаги, обнаружив стопку свинцовых пластин. На них были награвированы ноты.
Много дней ушло на то, чтобы разобрать содержимое 28 ящиков. Ведь в них лежали почти три с половиной тысячи свинцовых матриц! Замурованными в стене под лестницей оказались 600 музыкальных произведений Николая Яковлевича Афанасьева — ныне всеми забытого русского композитора, жизнь которого была тесно связана с Уралом.
Родился он в Тобольске, а детство музыканта прошло в Перми. В двадцатые годы прошлого столетия, когда там жил со своими родителями Афанасьев, это был небольшой городок. «Он имел,— вспоминал Николай Яковлевич,— три или четыре улицы, выходившие прямо с одной стороны в поле, с другой — в лес. Каменных домов было не более десяти или пятнадцати, остальные были деревянные, маленькие и жалкие, большинство из них принадлежало так называемым поселыдикам из бывших арестантов и ссыльных, которых при отправлении в Сибирь оставляли в Перми, если они знали какие-нибудь ремесла… Нечего и говорить, что каких-либо удобств или благоустройства в тогдашней Перми не было».
Единственным местом, где собирались местные жители, была беседка на берегу Камы. Неподалеку от нее стояла гауптвахта. И по вечерам в беседку доносились звуки военного оркестра. Непременным слушателем этих своеобразных концертов стал Коля Афанасьев, уже тогда, ребенком, страстно любивший музыку.
Здесь, в Перми, сын учителя впервые взял в руки скрипку. Он занимался музыкой и в Кунгуре, и в Камышлове — в новых местах службы отца-учителя. Он поражал своей виртуозной игрой сослуживцев отца в Екатеринбурге.
Ему было тогда немного лет. Но юный музыкант обладал острой наблюдательностью. Живя на уральских заводах, он с ужасом присматривался к окружавшей его чудовищной действительности. Даже много лет спустя, в 1890 году, в автобиографических записках, Афанасьев отмечал то, что потрясало его в детстве в Екатеринбурге: «Екатеринбург, куда мой отец был приглашен известными в то время уральскими заводчиками Харитоновым и Зотовым, представляется мне так ясно, как будто я еще живу в нем… Если и теперь на уральских заводах не оберешься жалоб на произвол хозяев, то можно себе представить, что творилось там пятьдесят лет назад, какую длинную летопись несправедливостей и ужасов всякого рода можно было бы представить, если бы кто дал себе труд составить ее».
Как же сложилась в дальнейшем жизнь человека, овладевшего музыкальной грамотой в Перми, Кунгуре, Камышлове, Екатеринбурге?
В конце 30-х годов прошлого столетия Афанасьева пригласили капельмейстером в театр помещика Шепелева на Выксунском чугунолитейном заводе. Он стал другом крепостных артистов и музыкантов. Здесь им были осуществлены оперные спектакли, послушать которые приезжали даже из Москвы и Петербурга. В театре на Выксунском заводе Афанасьев создал превосходный оркестр, не имевший себе равных в российской провинции.
Здесь, в Выксе, молодой капельмейстер испробовал свои силы и как композитор. По ночам, когда городок погружался в глубокий сон, он писал оперу «Фауст», скрипичные концерты, матрицы нот которых обнаружены сейчас в одном из замурованных ящиков.
Но разорился Шепелев, и театр закончил свою жизнь. Афанасьев вынужден был покинуть Выксу. Вместе с братом — превосходным виолончелистом, он отправился в большое концертное турне по России. «В репертуар,— рассказывал Николай Яковлевич,— входило около 100 пьес, в числе которых были как мои собственные сочинения, около двадцати, так и сочинения скрипичных корифеев того времени».
Несколько лет колесил по стране Афанасьев. Вновь побывал он на Урале, в знакомых с детства местах. И всюду его игра приводила слушателей в восторг, всюду его называли русским Паганини. «Тут почти все далеко превышает старую концертную музыку для скрипки,— писал об Афанасьеве после его выступлений один из первых русских музыкальных критиков А. Улыбышев. — Какое богатство и разнообразие пассажей! Какая смелая, истинно геройская бравурность! Сколько новых изумительных эффектов!.. Слушаешь и едва веришь своим ушам… В моей жизни я не встречал виртуоза скромнее, прямодушнее… Смычок повинуется Афанасьеву безусловно… Скрипичный виртуоз в полном, блестящем развитии своего таланта, он, сверх того, очень хороший пианист. Камерные сочинения, которые мы разыгрывали с ним вместе, он исполнял на фортепиано… Сверх того г. Афанасьев даровитый композитор… Таков г. Афанасьев, и ему нет еще тридцати лет от роду!»
Шли десятилетия. Афанасьев уже перестал выступать с концертами. Он писал квартеты, кантаты, сонаты, симфонии, пьесы для фортепиано, романсы. Он создал оперы «Аммалат-бек» и «Стенька Разин». Композитор сблизился с выдающимися деятелями русской культуры — Глинкой, Даргомыжским, Гончаровым, Писемским и другими.
Однако произведения Афанасьева издавались самим автором всего лишь в пятнадцати экземплярах, давно став поэтому огромной редкостью. Значительное число его сочинений вовсе не исполнялось и не издавалось. Впервые все его творчество предстает перед нами лишь в виде трех с половиной тысяч только что найденных в Ленинграде свинцовых матриц.
Как же ящики с матрицами попали в стену под лестницей? Сколько лет лежали они замурованными? К сожалению, это остается еще загадкой. Известно лишь, что после смерти Афанасьева (он умер 22 мая 1898 года) все его сочинения были переданы по завещанию композитора Петербургской консерватории.
Музыкальный клад в стене Ленинградской консерватории воскрешает мало кому сейчас известное имя человека, связанного с Уралом, делает его творчество достоянием советских людей.
