— Да, Антон.
— Завтра вечером я улетаю на Марс.
— Надолго?
— На три года.
Я закрыл пишущую машинку и встал из-за стола. Во мне жарко занималась обида. Вот своенравный, непоседливый мальчишка! Пять лет учился в Московском университете, год провел в сибирском астрофизическом центре и год — на спутнике «Енисей». Все эти годы мы почти не видели его. Только вернулся домой, обещал остаться после отпуска — и вдруг завтра на Марс!
Я хотел, не скрывая возмущения, напомнить Антону, что он худо выполняет сыновние обязанности. Но, взглянув на него, светловолосого, доброглазого, не умеющего скрыть за виноватой улыбкой сложного чувства ликования и печали, я решил промолчать. Он все равно улетит. И я бы сделал на его месте то же самое.
— Мать знает?
— Завтра.
— Кто главный пилот планетолета?
— Семиверстов.
— Поздравляю.
Мы обнялись и сели на тахту.
— Как тебе известно, отец, меня с детства занимали далекие планеты и миры. И я много познал всего, связанного с далеким и бесконечно далеким. А вот о близком мало чего могу сказать — видимо, оно оставалось за пределами моих интересов. О какой-то темной диффузной туманности Лошадиная Голова я знаю, пожалуй, больше, чем о Магнитогорске. На спутнике» «Енисей» я узнал, что спасение от приступов тоски по Земле кроется в думах о местах, где вырос и был рядом с самыми дорогими на свете людьми.
— Если хочешь, я подберу тебе книги.
— Подбери, пожалуйста. И еще… Па, давай посмотрим рассвет с Башни Влюбленных?
— Ладно.
— Ну, мне пора на боковую. Подъем в четыре утра.
Едва Антон ушел в свою комнату, я посмотрел на часы, Была полночь. Крохотная платиновая стрелка отбрасывала в прошлое первые секунды десятого сентября тысяча девятьсот девяносто первого года.
Мы были заговорщически осторожны, и наша чуткая мать не слышала, как мы выскользнули из квартиры.
Гараж находился под дворовым сквером. Знак телестража, холодно блестевший из пластмассового раструба, испустил зеленый луч, когда Антон поднял перед ним водительские права. Мгновением позже включился эскалатор. Мы прыгнули на его рубчатую ленту и поплыли вниз, к распахнувшимся воротам. В голубовато-молочном свете ряды электрин ласково сияли. Антон обычно ездил на гоночных торпедовидных закрытых электринах. Он подошел к одной из них и распахнул дверцы, но, заметив мой укоряющий взгляд, захлопнул их: вероятно, вспомнил, что я не люблю эту машину за сходство с аппаратом, служившим для уничтожения. Мы уселись в черную электрину «Стриж».
Разговор с Антоном растревожил в моей памяти давнее. Я увидел темноту, черные горы, кузов грузовика, на голом дне которого тряслись покорные пассажиры. Шофер гнал немилосердно, и мы бились О’ дощатый настил. Я прижимал к груди спящего Антона. Тогда ему было всего три года. Рядом со мной сидела жена, на руках у нее дочь. Вдруг грузовик ухнул куда-то передними колесами, потом скакнул и вновь провалился, но теперь уже задними колесами. И тут из-под кузова, где был бензобак, выхлестнулся огонь. Счастье, что ни я, ни жена не потеряли сознания, а то бы сгорели в грузовике. Это было тридцать лет тому назад…
Пока Антон выезжал из гаража, я рассказывал ему об этом страшном случае. Все-таки прекрасно, что транспортные катастрофы, дороги, не покрытые асфальтом, бензиновая гарь автомобилей — все в прошлом. Как хороши бесплатные гаражи общественного пользования! Как здорово, что электрина не включается и громко верещит, когда за ее руль сядет тот, от кого пахнет спиртным.
Улицу Галлиулина шлифовало тугим ветром. На свежеполитом шоссе запрокидывались грузные, в пять этажей, дома. Тяжесть отраженных домов скрадывала цветная рябь световых украшений и мелькание в небе красного женского силуэта: то была реклама к приезду мексиканской танцовщицы. Воздух был душист от цветов, росших на бульваре; от кислорода, который выделяли деревья, окруженные гелиосовыми лампами, испускающими лучи, подобные солнечным; от озона; в воздухе то и дело раздавался шелковый шорох искусственных молний.
Еле заметной улыбкой были разомкнуты губы Антона. Наверно, думает, что отец подзагнул, рассказывая о ночном происшествии в горах. Ведь ему, как и многим его сверстникам, кажется, что жизнь, какой они ее помнят, была такой и до их рождения.
— Ты, конечно, знаешь, сын, что эта улица названа именем одного из первых строителей города? Под другой фамилией ты найдешь его в хронике Валентина Катаева «Время, вперед!». Он четко встанет перед тобой из книги, поэтому я не буду распространяться о нем. Я лишь смахну пыль времени с малой детали той общей картины строительства, которое разворачивалось на этой железной земле полвека назад.
Только прежде о том, с кого начинался на рытье канавы длиной полтора километра, глубиной три метра. Наполовину срезан отмеренный слой грунта — аванс в пятьдесят процентов от договорной суммы. Бригаде Николая Егоровича попался мягкий грунт. А соседней бригаде зимогоров — хуже, местами скалистый. Приступая к работе, зимогоры сбрасывали с. себя одежду до пояса, копали и кайлили от зари до зари. Даже в холод они работали полураздетые. Все как чугунные от загара и ветра. Вожаками у них были двое — русский Смертин и татарин Галлиулин. Озорники, пересмешники, лопатами орудуют, что драга ковшами. И пот на них — стеклом.
Так вот, обогнали зимогоры бригаду Николая Егоровича, гораздо раньше получили аванс. И загуляли. Тогда на Магнитке был сухой закон, но они все-таки раздобыли сивухи: то ли кто из ихних съездил в Верхнеуральск, где был
рабочий класс Магнитки. С бедных местных казаков. Богатые — те сердились, что возле горы Магнитной поставят завод-дымокур; скоту раздолья не будет, хлеба не станут расти. Ну, и твердо выказывали это: на постой не пускали, хлеб-мясо зажимали. А еще он с башкир начинался — текли они сюда из ближних горных аулов. С комсомольцев из Троицкого округа. С лапотных артелей, прибывавших из центральной России на своих лошаденках. Целый год несколько тысяч таких вот артельщиков, живших в особицу да группами и смекавших, как бы подзаколотить побольше деньжат, выполняли земляные работы с помощью телег-грабарок и лопат. А потом уж экскаваторы, да и те долго одиноко маячили среди моря грабарок.
А в общем-то, самый разношерстный народ прибывал сюда: коренные рабочие, ремесленники, крестьяне. И были еще бесшабашные молодые и сильные люди, которые называли себя зимогорами. Среди зимогоров, как утверждает и в дальние годы вырубщик наш сосед Николай Егорович, и начинал свой путь знаменитый Галлиулин. «Кто мы есть зимогоры?— говорили они.— Мы есть вольный, отчаянный народ без роду и племени. На одном месте канатами нас не удержишь. Работаем — так до упаду, пьем — так до сшибачки. Деньги для нас — ветер: пролетели, и шут с ними. Силенка имеется. Еще подзаколотим».
В году тридцатом-тридцать первом бригаду, в которой был Николай Егорович, поставили на копку траншей для водопровода. Траншею надо было проложить от Насосной, что до сих пор поит нас вкуснейшей водой из подземного озера, к городу. С бригадой заключили договор водочный завод, то ли кто им оттуда привез. Людишек, промышлявших зельем, в ту пору хватало, хоть и карали за это жестоко. Кутили зимогоры три дня, голоса на песнях сорвали, передрались. Бригаду Николая Егоровича, гоняли по степи, все избить норовили. На четвертый день, слегка опохмелясь, вышли к траншее и опять «вкалывали», как говорили тогда, с темна до темна, А когда закончили, попировали— и врассыпную, кто куда. Смертин и Галлиулин подались в бетонщики, быстро отличились и стали сколачивать бригаду. Брали к себе только сильных, и то с испытательным сроком. Ленца в ком или трудовой азарт не отмечен постоянством — прогонят в три шеи. И такую могучую бригаду сковали, что поставили мировой рекорд на бетонировании. Дали в смену почти тысячу двести замесов. Озеро, целое озеро бетона! Слава на всю страну! Вот так здешний рабочий класс создавал, по существу, сам себя.
— Не преувеличиваешь, отец? Мне почему-то казалось, что как только начали создавать на Урале гигант металлургии, сюда хлынули потоки исконных рабочих.
— «Казалось».. Ты почитай воспоминания Смольянинова. В двадцать девятом году он приехал в Свердловск, назначенный начальником Магнитостроя. И сразу был огорошен фразой: «Людей нет». Имелось в виду и число рабочих, и особенно их умение, уровень сознания. Видать, не случайно называли тогда рабсилой всех, кто прибывал на уральские новостройки. И, наверно, хватил Смольянинов лиха с этой рабсилой, коль он чуть ли не с отчаянием вспоминает, что нехватка квалифицированных специалистов была трагедией Урала того времени, Электрина скользила бы бесшумно, если бы не
шелест колес. Нас обвеивало волглой предутренней свежестью. Когда Антон поворачивал на проспект Металлургов, я увидел поверх Горного института отблеск вспышки, сразу залившей ярким светом простор улиц. Затем город вздрогнул от могучего взрыва. Это поднялся с космодрома межпланетный корабль.
— На астероид Гермес,— взволнованно промолвил Антон.
За поворотом мы перегнали прозрачно-зеленый пластмассовый электробус. Он следовал на почтительном расстоянии за юной парочкой, шедшей по тротуару в обнимку. Тем, что был без водителя и двигался с какой-то человеческой вкрадчивостью, он показался мне разумным существом, хотя я и знал: им управляет теледиспетчер.
Проспект Металлургов — гордость этой части города, построенной по проектам ленинградских зодчих в духе классической архитектуры прошлых веков,— плыл навстречу нам светлостенными домами, увенчанными башенками и балюстрадами. Сквозь листву карагачей и кленов, что бежали вдоль ограды, мелькали узорные украшения фонарей и серебристые вихры финиковых деревьев. Бульвар, которым мы любовались с Антоном из электрины, создавался несколько лет подряд в пятидесятые годы. Я вспомнил его разворошенным, неуютным, утыканным деревьями, похожими на обшарпанные метелки. И явственно представил шагающего по затверделым кучам земли агронома Врагова, высокого, грузного. пожилого человека. На благоустройство бульвара тогда отпускалось мало денег (слишком много нужд было у города в ту пору), и я догадывался, как тяжело переживает Врагов, что приходится сажать на проспекте не липы, не тополя, не яблони, а карагачи да клены. Теперь видно, каким он был искусником, агроном Врагов, что создал при средствах в обрез этот сдержанной красоты бульвар.
Когда мы пересекали улицу Горького, я показал Антону на дом, примыкающий к арке, мигнувшей справа своей широкой сумеречной прорезью.
— Там живет Николай Ильич Савичев.
Антон повернулся ко мне, ожидая какой-нибудь случай, который расширит его представление не только о Савичеве, знакомом ему и прежде, но и о том времени, когда он, Антон, был несмышленышем
— Году примерно в пятьдесят девятом я спросил Николая Ильича, в чем он видит будущее доменного производства. Он, не задумываясь, ответил: «В отсутствии большого будущего,— И добавил:— Скоро инженеры создадут печи, в которых сразу будет происходить прямое восстановление железа. И тогда передельный чугун не станет основным сырьем для мартенов. Кому нужно двухступенчатое производство стали? Металл печей прямого, восстановления будет дешевле раза в три.
— Ну и как? В корень глядел мужик?
— В принципе — да. Печи прямого восстановления созданы. И домен уже никто не строит. Почему, сын, я вспомнил именно этот разговор с Николаем Ильичем? Да потому, что любовь к тому или иному делу ослепляет людей, и они подчас не видят заката своего дела. И, значит, не поспевают за стремительным бегом жизни. Кстати, сын, пожалуй, будет интересно и другое. Примерно в том же году я зашел на одну домну в дежурство Савичева. Озабоченный, он сидел в газовой будке. Домна была после капитального ремонта, и новая автоматика только притиралась. Но в этот момент Савичев был озабочен другим: рабочие его бригады не могут подписаться на некоторые газеты и журналы. Тогда бумаги у нас в стране не хватало, и потому были ограничения на особо популярные издания. Газет таких было всегда несколько, а вот журналов многовато: «Огонек». «Работница», «Вокруг света», «Крокодил», «Мурзилка», «Советский экран», «В защиту мира», «Техника — молодежи»… Далеко не все я перечислил.
На столе перед Савичевым лежал листок. Я заглянул в него. Перед каждой фамилией стояло пять-шесть названий газет и журналов. С точки зрения сегодняшнего дня — ничего особенного, даже заурядно, а тогда это вызвало у меня истинную радость. Еще бы! В бараках тринадцатого участка, где мне довелось вырасти, редко кто выписывал газеты, разве местную да «Правду», а ведь жили там тоже рабочие и в том числе доменщики — горновые, газовщики, водопроводчики, ковшовые… Но эти доменщики уже на много голов стали выше прежних. Вот что растрогало твоего отца.
Тут же, в газовой будке, слева от Савичева, сидел старший горновой Абрамов. Плечист, в суконной просолелой робе, войлочная в подпалинах шляпа на затылке, на лице графит и полосы копоти. Родом он был с Кировщины. («У нас леса и леса»). В Магнитогорск приехал в тот год, когда завершилась война с гитлеровской Германией. Окончил ремесленное училище. К тому дню, который припомнился мне, Абрамов уже был сам шесть: жена, трое детей, мать. И жил в полуподвале. («Иногда лягушки заскакивают в квартиру»). Так вот, Абрамов надеялся подписаться чуть ли не на десять изданий: для себя, для жены, для детей. И тревожился, что не будет получать и половины желанных газет и журналов.
— Надо что-то придумать,— сказал Савичев,— Надо.
Приближалось время выпуска чугуна. Абрамов встал, надернул на лоб шляпу и вышел из газовой будки. А немного погодя — и мы с Николаем Ильичем. Изголуба-белые лучи пробивались сквозь стекла фурменных глазков в легкую сутемь, скопившуюся в проходе, что вел к литейной канаве. Попеременно со вторым горновым Абрамов прошуровывал горло летки длиннющей стальной пикой. Их окатывало искрами и чугунными каплями, да так, что дымилась спецовка. Велик риск паковать летку — загоришься, а то и захлестнет металл за воротник. Впрочем, людей мужественных опасность только задорит. Прямо-таки затопило Абрамова огненной пургой, а он не робеет, прочищает летку. Оттуда фыркнуло пламенем метра в три. Он отбежал, волоча обсосанную и раскаленную докрасна жидким чугуном пику.
С этого момента плавка ручьилась без задержки. Абрамов включил вентилятор, стоял в разгонистых струях воздуха распаленно красный, взмокший и вытирал войлочной шляпой со лба крупнущие-крупнущие капли пота. А выражение лица было счастливое. Лучистое состояние его души — да-да, не иначе!— передалось Савичеву и мне. И мы, сияя глазами, прошли на разливочную площадку.
Молочно-синеватый чугун падал в ковш. Бурлил там, вздувался, горел на поверхности сиреневыми зубчиками и выдыхал густую графитную порошу, для постороннего взгляда приятную, как сухой морозный снег, а доменщикам вконец осточертевшую.
— Схожу-ка в «Союзпечать»,— сказал самому себе Савичев.— Может, не откажут. Очень уж хочется, чтобы ребята подписались на все, к чему тяга.
Разумеется, начальник «Союзпечати» не отказал ему. Разве он мог не уважить просьбу Героя Социалистического Труда, да притом члена бюро городского комитета партии?!
Я, Антон, навряд ли вспомнил об этом случае, если бы он был ординарным для Магнитогорска того периода. Дело в том, что таких руководителей, как Николай Ильич, на наших заводах всегда уважали. Большинство из них заботилось о людях, о их быте и о том, чтобы исправно выдавали на-гора установленное планом энное количество тонн металла, кокса, проката, бетона и так далее. И еще — регулярно повышали свой технический уровень. Гигант-комбинат стал своего рода академией черной металлургии. Он учил высокому классу труда советских и зарубежных рабочих и инженеров. Он посылал в дружественные страны чудодеев-доменщиков, сталеплавильщиков, прокатчиков, механиков, и они становились учителями металлургов этих стран. Нет, не из-за благозвучия в названиях новых рабочих поселков, возникших близ мест, богатых железной рудой, появилось слово «Магнитка»; Китайская Магнитка, Липецкая Магнитка, Индийская Магнитка, Тульская Магнитка, Казахстанская Магнитка…
Но с течением лет обозначилась несоразмерность между промышленным развитием города и заботой о духовной культуре тружеников, их здоровье, отдыхе, быте. Кинотеатров не хватало. Крохотный телецентр строился так долго, что стал даже притчей во языцех. Концентрация заводского газа в воздухе превысила санитарные нормы. Начались перебои с водой. Трудно было определить ребенка в детские ясли и сады. Выехать на лоно природы было нелегко. Ходили туда грузотакси, и тех посылалось на лучшие маршруты всего ничего Если не будешь брать машину штурмом, то и не уедешь ни за город, ни обратно. Один раз съездишь, в другой — не захочешь нервы трепать. Только в конце пятидесятых годов кое в чем начались перемены, а шестьдесят первый год стал поворотным в жизни Магнитогорска. И наметился он, этот поворот, накануне величайшего съезда Коммунистической партии Советского Союза, имя которому — Двадцать второй.
Вот так же, в сентябре шестьдесят первого года, несколько нас, литераторов, встретилось с первым секретарем Магнитогорского горкома партии Василием Ивановичем Антипиным. С гордостью человека, усилия которого оправдываются, он говорил о строительстве клиники для лечения раковых заболеваний, о новых профсоюзных руководителях металлургического комбината, поистине заботящихся о здоровье и отдыхе трудящихся и их близких. То были слова, которые высекали в моем представлении виденные летом картины: от корпусов семейного Дома отдыха шагают к дворцу-столовой загорелые мужчины и женщины с детьми; по никелевой глади Банного Дома отдыха, деревянные ярко-зеленые строения которого картинно красуются на прибрежном холме; на дне ущелья, стиснутого величественными горами, сереют палатки комсомольского лагеря, а вокруг — лиственницы, рощи из голубых елей, опушенные нежными иглами, боярка, рябина, черемуха и цветы: искрасна-оранжевое, шапками, татарское мыло, синие колокола колокольчиков, узорные хлопья ароматной снытени.
Потом разговор перешел на близкую к этой тему — о человеческой теплоте. Антипин рассказал, как однажды к нему зашел проститься один директор металлургического комбината, которого выдвинули на более высокий пост. «Вот ты уезжаешь,— заметил секретарь горкома,— а что оставляешь за собой? Покойный Григорий Иванович Носов оставил после себя прекрасный фруктовый сад на шестьсот гектаров. И о нем народ долго будет помнить. А такого директора, как ты, забудет через год-два»
Так и получилось. Ты ведь и сам помнишь, сын, знаменитый носовский фруктовый сад. В нем сейчас можно заблудиться — так он широко разброшен. Вроде, вместе отведывали наши яблоки: брызжущий соком Уральский партизан, духовитый Белый налив, хрусткую Папировку. А чем плохи желтые и лиловые сливы? Или груши? Теперь уже никому не в диковинку, что на уральской земле прекрасно растут фрукты. А ведь, черт побери, раньше многие считали, что Урал — это только руда, только сталь, только машины. Между прочим, виноград здесь начался с сорта Металлург Грозди его были не больше детской кисти, а ягоды вроде рябиновых. Помнишь?
— Припоминаю,— не сразу ответил Антон, уйдя в какие-то свои, сокровенные мысли. О чем думаешь, сын, надолго прощаясь с родным городом?..
Еще пересекая улицу Горького, мы увидели синий с золотом огонь, трепетавший в воздухе над плошадью Орджоникидзе. Вскоре перед нашими глазами показался чугунный светильник, рукоятку которого держали женщина и мужчина.
Складки их чугунной одежды как бы несло ветром в сторону проспекта. Казалось, они шагают на восток, к горе Магнитной, из-за гребня которой каждодневно встает солнце.
Мы остановились неподалеку от монумента, и огонь теперь полоскался, шелестя в вышине над нами. Это был памятник творцам Магнитогорска. Но всем, кто смотрел на него, казалось, что он посвящен труженикам всех времен, чья работа — негасимый огонь утверждения и продолжения энергии, красоты и мудрости жизни.
Прежде чем повернуть электриду на набережную, Антон бросил ласковый взгляд на дом за круглым, пламенеющим красными каннами цветником. Здесь жил Андрей Иванович Сулимов, и я догадался: сын мысленно прощается с ним.
Мы ехали по набережной и молчали. В моей памяти, да и наверное в памяти Антона, проносилась судьба Сулимова. Вот он, в замызганной шинели и шлеме с кумачовой звездой, едет в Москву за деньгами для рабочих Белорецка, не получавших зарплату четыре месяца. Знаменитая теплушка времен гражданской войны. Стукотня и звон колес не заглушают выстрелов.
Москва В кремлевский кабинет, где он разговаривает с Бонч-Бруевичем, стремительно входит невысокий лобастый человек. Сулимов узнает в нем Ленина, хотя и не видел раньше ни самого вождя революции, ни его портретов. Он входит в здание Государственного банка, все еще явственно слыша слова Ильича: «Если не будут выдавать денег, сразу звоните лично мне». А на ступеньках широкой лестницы его уже ждут комиссар банка и те самые чиновники, что манежили уральца, ссылаясь на то, что привезенные им бумаги не завизированы полицией. Будто не знали, что царь свергнут и полиция разогнана.
Новые годы, новые дела. Зимним февральским вечером двадцать девятого года он въезжает на розвальнях в станицу Магнитную. В кармане пиджака лежит путевка за номером один, выданная Уральским обкомом партии. Он должен подготовить жилье, одежду и продовольствие к прибытию первых рабочих, что будут возводить завод-гигант.
Снова Кремль. Заседание Совнаркома. Только что сделали доклады начальник Магнитостроя Смольянинов и главный инженер Гассельблат. Обращаясь к Сулимову, председательствующий спрашивает, имея в виду время, необходимое для доклада: «Сколько вам нужно?» — «Мне нужно,— отвечает Сулимов,—на миллион рублей товаров и продуктов». Председательствующий улыбается: «Здесь Анастас Иванович Микоян. Подойдите после заседания к нему. Я думаю, вы договоритесь обо всем». Он, Смольянинов и Гассельблат стоят, радостно обнявшись: Совнарком принял постановление чуть ли не вдвое увеличить про: ектную мощность комбината:
А сейчас… Даже представить себе трудно гигантские шаги нашего комбината. Сейчас он дает миллионы тонн стали в год. Океан металла! А ведь начиналось все это с каких-то трехсот с немногим тысяч тонн стали, выплавленной в 1921 году всеми заводами Советского Союза. Исполински труды — велики достижения! Слились в них воедино богатырские усилия самых разных людей: железного наркома Серго, строителя Смертина, сталевара Боброва, библиотекаря Чуновой, врача Дробышева, художника Соловьева, учительницы Жиловой, партийного работника Шишмакова, наждачницы Першиной, музыканта Эйдинова…
Затем моя мысль опять возвращается к магнитогорцу-один Сулимову. Он был оклеветан и надолго вырван из любимого города. Но ни заключение, ни ссылка не обескрылили его. Он вспоминается мне по возвращении в родной город. Мы сидим в маленькой комнатке. Он смотрит за реку Урал, покрытую вечерним серебром ряби, смотрит на длинное пламя, выхлестывающее из коксовой печи, на черные глыбы домен, на мартены, курящиеся мутными дымами, и проникновенно произносит горьковский афоризм:
— Человек горит, мещанин тлеет.
Центр города, куда мы повернули с улицы космонавта Гагарина, отличался от той части, по которой мы только что проехали. Дома здесь были выше и легче. Стеклянные поверхности, отбрасывающие цветной свет, делали эти дома похожими на хрустальные дворцы.
Миновав шароподобное здание планетария,— из его глубины доносились звуки «Звездной симфонии», а вокруг стояли возле телескопов любители-астрономы,— мы через минуту очутились у картинной галереи.
Промелькнула на ее стене мерцающая красками картина Федора Разина «Изумрудная планета»: в прозрачно-зеленом озере, окруженном ярко-зелеными горами, кипит слепящее отражение зеленого солнца.
После мы покатили по бульвару Уральских поэтов. Тут высились дома, крытые глазурными изразцами, с узорными остовами эркеров, отлитых из черного чугуна. Антон положил руку на мое плечо, с волненйем прочел:
«Никакому горю непокорный, Каждый день тобою дорожа. Скоро стану строить город горный По большим московским чертежам. Вот и встанет он несокрушимо, Облицован камнем голубым, Засинеют горные вершины, Как родные сестры, перед ним».
Башня Влюбленных стояла посреди парка Коммунистов. Ажурная, призматической формы, с читальнями, танцевальными залами и кафе на этажах, она была обвита спиралью лестницы. Мы не пошли по лестнице — рассвет уже занимался,— а сели на лифт и сразу поднялись на самый верх.
Малиновое светило высовывало из-за горы Магнитной ершащийся белыми лучами гребень. Темно-лилов, бездымен, лежал внизу, в накрапах электричества завод. Над домнами всплескивалось розоватое марево: шла выдача чугуна. На месте бараков тринадцатого участка блестела листвой тополевая роща. Среди рощи виднелась похожая на глубинный водолазный костюм красная экспериментальная установка прямого восстановления железа.
Она не работала, но сохранялась как памятник ее создателям: эта установка была родоначальницей циклопических сталеплавильных печей, построенных на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке.
Вечером жена и я провожали Антона. Когда хор девушек пел гимн космонавтов, Антон входил в кабину высоченною, казавшегося остро заточенным корабля. По традиции, из диспетчерской космодрома родственникам дозволялось взглянуть на улетающих и сказать им несколько слов.
Сначала в голубизне экрана возник главный пилот, потом — женщина-врач, а после Антон. Смеясь, он пообещал матери привезти невестку-марсианку, а меня шутливо спросил, сияя добрыми глазами:
— Ну, как, отец, есть люди?
— Есть! — крикнул я.— Давно, и великое множество!
Магнитогорск
