Мечтающему стать писателем

Уважаемый Следопыт! Я внимательно читаю «Уральский следопыт», и мне очень хочется начать писать в журнал. Нет, не прямо сейчас, а через несколько лет, предварительно подготовив себя к этому.
Прошу ответить мне, но не о том, каков труд писателя (по этому вопросу в библиотеках есть много всяких книг), а о том, каким сам должен быть литератор-следопыт.
Очень интересно знать, кого из писателей вы считаете примером, достойным подражания для тех, кто хочет быть вашим корреспондентом.
Я нарочно ничего пока не сообщаю о себе, т. к. еще сомневаюсь, пригоден ли я для такой будущей деятельности. Посоветуйте, пожалуйста, что-нибудь.
Борис Коростелев. Омск.

Дорогой Борис! Ваше письмо недостаточно обдумано вами. Вы с некоторой наивностью, напористо и прямолинейно желаете «попасть в литературу». Для этого, конечно, мало «брать пример» с того или иного писателя. Нужен талант, нужно горячее сердце, подсказывающее, о чем писать, чтобы сослужить своему народу хорошую службу.
А примеров жизни писателей, которую можно взять себе, как путеводную звезду в литературной работе, много. Вспомните хотя бы своего тезку Бориса Житкова (1882—1938 гг.), одного из основоположников советской литературы для детей и юношества, ученика А. М. Горького. Литературную деятельность он начал в 1924 году уже сложившимся человеком, успевшим овладеть самыми разнообразными профессиями. В литературу он принес обширный запас точных знаний, опыт искусного моряка и активного участника революционных боев в 1905 году. Вся его неуемная жизнь —-пример;- достойный подражания.
Считая, что это небезынтересно прочитать и всем нашим читателям, печатаем в ответ Борису КороСтелеву отрывок из монографии о Борисе Житкове молодой журналистки Ларисы Исаровой и отрывок из воспоминаний Корнея Чуковского.

Большой человек.
Борис Степанович Житков не мог пройти мимо любого дела, не приложив к нему жадных рук, не поделившись с окружающими своими мгновенными придумками, советами, знаниями. Он воспринимал как личное оскорбление недостаточный интерес к своему делу со стороны тех, кто им заправлял по штату. Если человек, отсидев положенное по часам время на работе, отключался от нее совсем, для Житкова он становился неполноценным существом.
Был он из людей — хозяев земли. Но есть в жизни хозяева только дома, в семье: поправят кривой лежащую скатерть, не по их нраву сказанное слово, все вокруг себя расставят добротно и симметрично, сядут при случае верхом на ближних— дескать, я добра хочу, да и знаю лучше.
А бывают настоящие неуемные люди. Им всего мало. И одного дела, и интересов только своей семьи, и одного тесного кружка влюбленных последователей, даже ровного счастья, коли оно — от и до. Им надо познать душу человеческую, и судьбу людей, и эволюцию человеческой культуры (Житков мечтал написать книгу об истории материальной культуры от Изобретения огня до Мичурина), и мир без границ и рамок.
Интересы Бориса Житкова с детства многообразны. Революционная работа в Строго запрещенном царскими властями большевистском Союзе моряков. Учеба в гимназии. Поступление в университет. Самозабвенное увлечение фотографией, балетными спектаклями. И — морем, морем, морем. Он вечный путешественник и участник самых разнообразных дел.
После окончания университета две кафедры — химии и ботаники — предлагают ему остаться работать. Но Житков уезжает в экспедицию по Енисею как матрос и ихтиолог. Потом — занятия в политехническом институте на кораблестроительном отделении, практика на механическом заводе, плавание на парусниках в Средиземном море, кругосветное путешествие, служебные поездки на Сейер. Большую часть первой мировой войны мичман Житков проводит в Англии, принимает моторы для русских самолетов и подводных лодок.
Вернувшись в Одессу, Житков восстанавливает свои революционные связи, снова перевозит оружие, скрывается от белых. Сразу после освобождения Одессы он работает в сельскохозяйственной школе, на рабфаке.
И, наконец, в 1924 году Житков внезапно для всех становится писателем. Он, очень бывалый человек, со сложившимися взглядами и вкусами, был захвачен народным энтузиазмом. Молодое поколение, чувствующее себя первооткрывателем истинного человеческого счастья, вдохновило и Житкова. Перед ним открылся вдруг простор для осуществления фантазий, мечтаний, организационного размаха. Пришло упоение от сознания, что его слова, мысли нужны всем людям, взбудораженным, наэлектризованным романтикой новых идей И необычайной жизни. Ведь это было время культа нового: новых отношений, новых идей, новых наук, новых слов.
И Житков со всей страстью и темпераментом начал писать, работая в редакции одного из интереснейших журналов того времени с забавным названием «Воробей» (позже переименован в «Нового Робинзона»), В нем собирались подлинные энтузиасты советской литературы для детей.
Сложности восстановительного периода после гражданской войны отразились и на литературе для детей. Старые дореволюционные книги были сметены волнами новых интересов, новых вкусов. Храбрость, решительность, подчас беспощадность с подлинно революционных позиций двигали такими писателями, как Житков.
Роль строителя, воспитателя и садовника на заброшенном пустыре детской советской литературы захватила и пленила Житкова. Вместе с С. Маршаком, К. Чуковским, позднее с И. Шориным, Л. Пантелеевым, С. Григорьевым, В. Бианки, А. Гайдаром и другими первооткрывателями в этой целинной области он начал создавать настоящую советскую детскую книгу.
Удивителен тот задор, азарт, с каким Житков кинулся в защиту детей от взрослых, считающих их сахарными пупсиками и питающих их ум суррогатами знаний, идей, чувств, вместо подлинной правды жизни и искусства.
Он воевал со многими: с критиками, воспевающими нуднейшую «полезную» книгу, с учителями, требующими «орудий обработки» детей под некий педагогический эталон, с родителями, мечтающими о книжке-«гвозде», которая прибьет их к месту, чтоб они не путались под ногами и даже со слишком умненькими, благое разумными пионерчиками, малолетними «прозаседавшимися».
И во все, во все он «встревал»: в работу детских журналов «Нового Робинзона», «Чижа», «Сверчка», «Пионера» и
т. д. (без штата, без зарплаты, просто так, от интереса и азартности преобразователя жизни, энтузиаста-скульптора, мнушего в свободную минуту глину в руках, так как чешутся пальцы без ежесекундной работы).
Он помогал множеству друзей-писателей. Работал и в театре, и в кино, и в детских энциклопедиях, в серии для малограмотных. Пробовал себя в самых разнообразных жанрах. Рассказы для подростков, повести, рассказики для дошколят, детская энциклопедия, детский очерк, статьи, пьесы, сценарии, роман, самоделки, книжки для вырезывания — одно перечисление занимает сколько места.
Особенно увлекался Житков научно-популярным жанром: шли 20-е годы, нужно было спешно, ударным порядком приобщать массы к культуре — к науке и технике. К ней жадно тянулись и читатели, и писатели.
А у Житкова с детства была влюбленность в технику. Злило его, что человек «в поте лица своего должен добывать свой хлеб». И он всегда гордился малейшей возможностью раскрепощения человека, радовался, торжествовал и старался передать такое же чувство людям.
Но его интерес к технике не был механистичным,  за ней он постоянно видел человека. Житков понимал, что любые знания только тогда принесут пользу детям, когда учиться будет радостно, трепетно и победно и «зачешутся мозги и руки».
И в своих книгах он старался показать читателю обязательно драматизм жизни человека научной мысли (трудности только зажгут ребят).
А главное. Житкову удавалось то, что ныне предмет мечтаний и бесконечных разговоров,— вызвать симпатии ребят к физическому труду, подарить ему радость от познания возможностей рук своих и возможностей человеческой мысли.
Борис Житков писал для детей, создавая реалистичную мировоззренческую детскую книгу. Он не уводил детей в мир отвлеченной фантазии, а знакомил с вещами и событиями, которыми была наполнена жизнь вокруг, стараясь помочь в ней разобраться.
Он был большим человеком, большим писателем, сложным и противоречивым. Верный друг, кристально честный товарищ, болезненно принципиальный, страстный работник и хозяин жизни, энтузиаст многих профессий, особенно литературной,— таким был Житков.

Так рождаются характеры
Весной 1897 года, когда мне и Борису исполнилось пятнадцать лет, он пришел ко мне и своим заговорщическим шепотом предложил собираться в Киев.
— В Киев?
— Да. Пешком. Вот по такому маршруту.— И он показал мне карту, которую достал у Степана Васильевича.
У меня было три рубля, у него — рублей семь или восемь, мы достали две бутылки для воды (была фляга, но она протекала), купили два больших калача, моя мама дала нам наволочку с сухарями и вареными яйцами, мать Житкова снабдила нас пирожками и брынзой, и на следующий день, на рассвете, мы двинулись в путь.
Предварительно была составлена бумага, в которой определялись наши взаимные отношения во время всего путешествия. Мы должны были не расходиться в дороге ни при каких обстоятельствах, делить всю еду пополам и т. д.. и т. д. И был еще один пункт, который вскоре оказался для меня роковым: во всех затруднительных случаях я должен беспрекословно подчиняться Житкову как своему командиру. Если во время пути настоящее правило будет нарушено дважды, наша дружба кончена на веки веков.
Я охотно подписал эту бумагу, не предвидя, какими она чревата последствиями.
И вот под утренними звездами мы бодро шагаем по пыльным предместьям Одессы и к восходу солнца выходим на Николаевский шлях. Солнце печет нещадно. На спине у каждого из нас по мешку, на поясе по бутылке с водой, в руке суковатая палка.
Житков шагает четко, по-военному, и я, чувствуя, что он никогда не простит мне, если я обнаружу хоть малейшую дряблость души, стараюсь не отставать от него ни на шаг. В самый зной, опять-таки по расписанию Житкова, мы отыскали неподалеку от дороги глубокую балку, где и прилегли отдохнуть. Но не прошло и часа, как мы были разбужены громом.
Гром гремел в тысячу раз громче обычного, молнии сверкали одна за другой беспрерывно, а ливень превратил всю дорогу в сплошную реку. Укрыться от дождя было негде. Житков скомандовал:
— Разуйся и ступай босиком!
Я снял ботинки и, следуя примеру Житкова, нацепил их на палку и пошел по жидкому чернозему босыми ногами, чуть не по колено в грязи. Не прошло и часа, как тучи убежали к горизонту, и жаркое солнце так покоробило мокрую обувь, что ее было невозможно надеть. Она, как выражались на юге, «скоцюрбилась».
Рано утром в испачканной, мятой одежде, которая еще накануне была вполне опрятной гимназической формой, голодный, босой, изможденный, с уродливыми, грязными ботинками, болтавшимися  у меня за спиной, я вместе с Борисом приблизился к Бугу и увидел лавчонку, где светился огонь. Я бросился к ней купить хлеба, но Житков не позволил и, вместо хлеба, купил, к моему огорчению, мыла, чтобы выстирать в реке наши брюки, сплошь облепленные черной грязью. Покупка хлеба, согласно расписанию Житкова, должна была произойти гораздо позже.
И вот мы снова на пыльной дороге, в степи, шагаем обратно мимо железных телеграфных столбов.
Мы прошли уже верст тридцать или больше. Последний привал был у нас очень недавно — около часу назад. Но жарища стояла страшная, и мне смертельно захотелось присесть отдохнуть. Зной был такой, что перед нами то и дело возникали миражи — о них я до той поры читал только в «Географии» Янчина: тенистые, кудрявые деревья, склоненные над каким-то красивым, широким, прозрачным, как небо, прудом; и казалось, что через час, через два мы будем в этих райских местах непременно. Но проходила минута, видение исчезало и таяло. По расписанию Житкова, следующий отдых предстоял нам еще очень нескоро. Увидя, что я, вопреки расписанию, улегся в придорожной канаве, Житков убийственно спокойным и вежливым голосом предложил мне продолжать путешествие. В противном случае, говорил он, ему придется применить ко мне тот параграф подписанного мной договора, согласно которому наша дружба должна прекратиться.
Как проклинал я впоследствии свое малодушие! То было именно малодушие, потому что стоило лишь взять себя в руки, и я мог бы преодолеть эту немощь. Но на меня нашло нелепое упрямство, и я с преувеличенным выражением усталости продолжал лежать в той же позе и, словно для того, чтобы окончательно оттолкнуть от себя моего строгого друга, неторопливо развязал свой мешок и стал с демонстративным аппетитом жевать сухари, запивая их мутной водой из бутылки. Это было вторым нарушением нашего договора с Житковым, так как для еды и питья тоже было — по расписанию — назначено более позднее время.
Житков постоял надо мной, потом повернулся на каблуках по-военному и, не сказав ни слова, зашагал по дороге. Я с тоской смотрел ему вслед. Я сознавал, что глубоко виноват перед ним, что мне нужно вскочить и догнать его и покаяться в своем диком поступке. Для этого у меня хватило бы физических сил, так как, хотя меня и разморило от зноя, я, повторяю, не испытывал чрезмерной усталости. Пролежав таким образом около часа, я вдруг сорвался и, чуть не плача от непоправимого горя, ринулся вдогонку за Борисом. Но он ушел далеко, и его не было видно, так как дорога сделала крутой поворот.
Вдруг я заметил бумажку, белевшую на телеграфном столбе; я бросился к ней. На бумажке было написано крупными, четкими печатными буквами:
Больше мы с вами незнакомы.
И ниже Житков сообщал мне адрес своей сестры, проживавшей в Херсоне.
Недаром Борис Житков был так похож на своего отца: принципиальный, крутой, не знающий никаких компромиссов, требовательный и к себе и к другим. Я понимал его гнев: ведь он отдал мне так много души, руководил моими мыслями, моим поведением, а я, как плохой ученик, провалился на первом же экзамене, где он подверг испытанию мою дисциплину, мою волю к преодолению препятствий. Это многому научило меня, и я признателен ему за урок.