Его нашли рабочие ночной смены, занятые очисткой забоя от старых креплений. Он стоял по колено в сыпучем песке, между обрушенным пластом земли и плотно пригнанными друг к другу стойками древней старательской шахты. Свет прожектора упал на его желтую, словно вылитую из золота голов. В черепе зияла большая трещина, от которой во все стороны разбегались трещины помельче.
Это случилось в предрассветный час, когда чернеет небо, когда луна приобретает короткую и неверную яркость, а ночные птицы кричат особенно дерзко B часто.
В Веселом Ложке всего с месяц как приступили к разработке старой россыпи гидравлическим способом. Днем и ночью мониторы, похожие на старинные крепостные пушки, выбрасывали сорокаметровую струю воды. С чудовищной легкостью водяное лезвие срезало верхний пласт земли и вгрызалось в недра, где таились редкие крупицы платины.
Гидравлика была еще неполностью обеспечена водой, и часто в самый разгар работы с водонапорного бака сигнализировали остановку. Чугунные мониторы замирали. Водяное лезвие гнулось, обламывалось и превратилось в безобидный ручеек. Тогда в забой спускались рабочие, вооруженные топорами, пилами и обитыми, похожими на железный кулак, балдами.
Остановкой пользовались, чтобы очистить забой от многопудовых камней и от торчавших из земли, как гнилые зубы, старательских креплений.
Во время одной из таких остановок рабочие гидравлики обнаружили этот скелет с пробитым черепом. Он вынырнул из-под осыпавшегося песка, как желтый поплавок.
Его внезапное появление озадачило гидравлистов. Один из них выронил топор и громко ахнул.
Перед странной находкой собралась вся ночная смена. Череп цвета самородного золота возбуждал жгучее любопытство.
О находке не знал только сторож Петрович, который находился в дальнем конце Веселого Ложка. Петрович шагал взад-вперед вдоль сплотков, часто останавливался, прислушивался и посматривал по сторонам. Всякий раз, как прекращалась подача воды, Петрович испытывал сильное беспокойство. Дно сплотков было обильно усеяно тусклыми зернами платины, скрытыми в гуще остатков песка, хлористого железняка и камней. Когда прекращалось движение воды, драгоценную гущу можно было собирать голыми руками. Вокруг гидравлики бродило не мало темных людей, которые только и ждали случая поживиться платиной. Воры или по-приисковому — шаромыжники — днем опасались приближаться к месту работ. Зато ночью где-нибудь в кустах, за песчаным отвалом или в пересохшей канаве непременно дежурил какой-нибудь ловкач.
Неслышно ступая ногами, обутыми в валенки, Петрович двигался вдоль сплотков. Рукой он придерживал винтовку, перекинутую на ремне через плечо. Его доброе морщинистое лицо с обесцвеченными алкоголем глазами и с крупным, усеянным синими точками носом едва ли могло внушить кому-либо страх. Трудно было поверить, что этот горбатый, добродушный старик способен гоняться по отвалам за быстроногими шаромыжниками. Но это было так. Иначе ему не доверили бы охрану сплотков.
Петрович, старый искатель платины, лучше, чем кто-либо другой знал повадки приисковых хищников. Его трудно было обмануть. Он сам зажимал платину в те годы, когда прииски принадлежали князю — частному владельцу.
В заболоченной долине утробно кричали лягушки. Песчаные бугры смутно рисовались в темноте. В слепых провалах угадывались знакомые очертания редких кустиков, истрепанных водой из забоя. Ничто не внушало опасений, и Петрович медленно пошел вверх по сплоткам. Приближалось время перерыва на чай и на курево. Петровичу надо было проверить ведерный чайник, подвешенный над костром.
Около скелета шумели гидравлисты. Петрович протиснулся вперед и на минуту оцепенел. По его лицу расплылось безграничное изумление.
— Елки зеленые!— воскликнул он, энергично хлопнув себя по ляжкам,— никак тот самый?..
Он подошел почти вплотную к скелету и потрогал пальцами разбитый череп.
— Вот, вот, вот,— возбужденно заговорил он,— и зуба одного не хватает и голова пробита ломом… а местность?.. Неужели и местность та же?
Он поднял голов, озираясь на вершины гор, на темный лес по ту сторону долины, на песчаные отвалы.
Окружающие с интересом наблюдали за ним и прислушивались к его бормотанью.
— Знакомы были, что ли? — спросил кто-то, тронув Петровича за локоть.
Тот неожиданно рассмеялся:
— Еще как знакомы-то… Мы с ним на одних нарах спали, в одной посудине ложки полоскали.
Гидравлисты обступили его, требуя более обстоятельного рассказа. Он колебался, но было заметно, что ему самому хочется поделиться внезапно нахлынувшими воспоминаниями.
— Чаевать пора,— напомнил кто-то,— вот за чаем и послушаем Петровича.
— И то дело!
Всей гурьбой направились к костру, где по-комариному пищал стынынущий чайник. Набрали свежих щепок, расшевелили груду седых углей, и около костра сразу стало тесно, тепло и уютно.
— Случилось это в ту пору,— начал свой рассказ Петрович, — когда прииски принадлежали князю. Сам князь к нам на Урал редко заглядывал. На приисках правили его приказчики. Они сдавали в аренду участки и обязывали продавать всю добытую платину только в княжью казну. Нечего и говорить, что за платину старатели не получали и десятой доли того, что она стоила.
В Веселом Ложке была крупная платина. В первый год работы старателям не досталось здесь ни одного клочка земли, а контора все под наемных рабочих приспособила. Платина шла наилучшая, самородная, и слава о Веселом Ложке прокатилась по всему Уралу. Даже песню такую сложили в трактирах:
«Получайте самородки,
Не жалейте, братцы, водки,
Расцелуйте вы дружка
Из Веселого Ложка!»
Нас было 16 копачей, нанятых конторой. Работали мы в шахте на четвертом участке. Добрая шахта досталась! Бывало, самородки пальцем из земли выковыривали. Но зато, ой, как тяжело работать было! Вам, теперешней молодежи, в диковинку покажется, как мы работали. Вы тут на свежем воздухе, посуху ходите, мониторами заправляете. Машина за вас всю черную работу делает, ночью вам электричество светит. А у нас в руках была кайла, да лопата — вот и вся механика. Шахта велась кое-как, лишь бы скорее миновать пустые верха и добраться до пласта с платиной. Мы бы и рады не спешить, да начальство подгоняло. Другой раз заметишь смотрителю, что, мол, в таком-то месте всю крепжку перекосило. А он:
— Ничего, сойдет. Коли боишься, ступай в контору, получай расчет. Нам трусов не надо!
А как тут не трусить, когда в шахте каждую неделю обвалы. Помню, семь человек угробилось, так и не откопали их, лежат где-то тут. Небось, и до них скоро мониторы доберутся.
Свежего человека в нашей шахте жуть брала. Были у нас чортовы ходы, где приходилось ползти на брюхе, головой подпирая тачку перед собой. В одном месте крепления с обеих сторон выгнулись и полопались… Тут бочком пробирались, цепляясь спиной и грудью за щепку. А уж как сквозь эту щель тачку с песком проталкивалия, — сейчас и неприпомню. Ухитрялись как-то!
Вскоре в этом недобром месте одного паренька как тисками сжало. Даже не пикнул — с жизнью простился.
Сырость еще у нас была неописуемая. Кое-где воды по колено, рыбешка какая-то завелась, бледная такая, посмотришь ее на свет, все косточки видно.
Алеша Бесфамильный поступил в нашу компанию летом, в самый разгар работы. Его прислали к нам взамен того незадачливого паренька, которого в щели придушило.
Нанимался Алешка впервые. Ему только что стукнуло двадцать лет. Жил он до того в деревне с родителями. Парень был видный, крепкий. У себя на деревне гоголем ходил. Все девки на него зарились. Как крестный ход — Алешка икону в руки и становистя в первый ряд. На Крещенье в проруби купался. Ходил Алешка за дочерью первого деревенского богача, в женихи напрашивался, да ее тятька собак на него натравил… Еле убрался парень! Не пережил он конфуза и подался на прииски, хотел здесь попытать свое счастье.
Спустился Алешка вместе с нами в шахту, и поставили его к тачке — породу возить из забоя к бадье.
Присматриваемся к нему: как будто бы ладный парень. Тачка у него в руках блохой прыгает. В опасных проходах не робеет, ложится на брюхо, или на корточках двигается, да еще зубоскалит.
— Ну-ка,— подмигивает соседу,— изобрази на губах плясовую, я вприсядку пройдусь.
Сосед „изобразит“ барыню, а Алешка и взаправду вприсядку с тачкой пройдется. Рассмешит всех до слез.
Новичок что надо!
Был между нами один секрет, который мы не сразу доверяли новичкам. Тайком от начальства брали мы породу из забоя и промывали ее ковшом в заброшенном тупичке. Одним словом — шаромыжничали. Намытую платину после работы делили поровну между собой. В сговоре участвовала вся артель. В те годы на приисках все старались обмануть ненавистное начальство и своровать у него из-под носа платину, принадлежавшую князю. Чем больше удавалось взять кому, тем сильнее восхищались им: „Ай ловкач! Такой князя по миру пустит…“
Алешка так подкупил нас своей плясовой вприсядку, что мы в тот же день решили доверить ему секрет. Пусть получит свою долю.
Когда Алешка свалил породу в бадью и возвращался с пустой тачкой в забой, его остановил Семенка, первейший артельный зубоскал.
— Оставь, браток, свою колесницу,— сказал Семенка, отбирая у него тачку,— пойдем, я тебе нашу сокровищницу покажу.
Привел Алешку в тупичок и сунул ему ковш.
— Держи… Не все же на князя робить, надо и для себя постараться.
Алешка сперва не понял. Семенка объяснил ему, что надо делать, чтобы вечером, после работы, получить свою долю.
— О, нет! — решительно зявил Алексей,— я воровать не буду.
— To-есть, как так?
— Да так вот… Не хочу. Зачем воровать, когда можно разбогатеть честно. Так-то спокойнее будет.
— Вон ты каков!— присвистнул Семен,— как же ты думаешь разбогатеть?
Алешка недовольно повел носом и огрызнулся:
— Как, как… Путей к деньгам много, сумей только выбрать. Надо в чистоте себя держать, от незаконных действий подальше…
Семенка не стал уговаривать Алешку и поспешил вывести его из секретного тупичка.
Вечером, когда мы вернулись в барак и пристраивались ужинать к столу, Семенка объявил:
— Эй, шаромыжники!
Это словцо — шаромыжники то-есть — тогда было в ходу и не считалось обидным. Одно дело было шаромыжничать на приисках князя и совсем другое — на теперешних наших, советских. Попробуй-ка, назови сейчас кого-нибудь из рабочих шаромыжником, он тебя не помилует… В наши дни это слово обидой звучит. А тогда мы друг дружку на каждом шагу так величали.
— Эй, шаромыжники!— докладывает Семенка,— а ведь новичок работать не стал и от доли отказался.
Новость всполошила нас. Окружили Алешку. Требуем объяснений.
Он малость струхнул:
— Братцы! Избавьте меня от этого… Не могу я, душа не принимает… Меня отец в детстве ой как бил за воровство. На всю жизнь охоту отбил чужим пользоваться.
Что с ним, дураком, делать? Потолковали и разошлись. Около него остался только Коростель, который не терял надежды образумить парня.
О Коростеле разговор особый. Его настоящего имени никто не знал и жил он среди нас под кличкой, которую сам себе придумал. Он сидел в тюрьме и потом был сослан куда-то, но по дороге сбежал. В те годы на приисках всякий народ попадался.
На вид Коростель ничем не был замечателен, но зато стоило ему заговорить, сразу чувствовалось, что человек он незаурядного ума. За это его и выбрали старостой артели.
Вот каков был этот Коростель, наш староста. В его внешности ничего особенного не было. Не высок ростом, коренаст, лицо слегка попорчено оспой.
Усадил Коростель новичка на нары и стал ему втолковывать. Только Алешка не сдается.
Потолковал Коростель с ним, да так ни с чем и отошел.
Отшатнулись все от Алешки. Живет он среди нас, как иностранец. На разных языках говорим.
Только видим, его это ничуть не тревожит. Работает себе паренек на славу. До работы жаден был, худого не скажешь. После работы заберет гармошку— и в лесок.
Однажды, под воскресенье, сидели мы вокруг керосиновой лампы. Начатая четверть на столе, закуска, карты. Все, как тогда водилось. Только вдруг, кто-то спохватился:
— Ведь это последняя четверть! Завтра даже опохмелиться нечем…
И верно. Забыли наказать, чтобы из города привезли. Опечалило это ребят. Ведь раньше в воскресный день на прииске только и развлеченья было, что вино.
Тут Алешка вмешался:
— Хотите завтра вина четверть? Самого наилучшего?
— Что ты мелешь, откуда?
Алешка говорит:
— Ручаюсь. Винцо из погребов управляющего приисками. Хотите?
— Уж не ты ли сопрешь?
— Зачем… Сам управляющий из рук в руки передаст.
— Брось языком чесать.
— Вот провалиться! — с азартом воскликнул Алешка,— завтра управляющий именинник… Мы пойдем всей оравой и поздравим его с днем ангела. Понимаете? Он расстроится и уж никак не меньше четверти отвалит.
Мы молчим, не знаем даже, что ему ответить. Тогда Коростель потянулся через стол к Алешке и сунул ему в нос кукиш:
— На, передай своему управляющему ко дню ангела.
Алешка сразу скис. Мы больше не занимались им и приналегли на остатки.
На другой день, к вечеру, прибегает Даша , горничная управляющего. Деваха замечательная была: тоненькая такая, быстрая, на ответ спорая. Она нам всегда передавала все, что начальство между собой загадывало.
— К нам поутру ваш паренек приходил, Алешка,— сообщила она.— Ввалился на кухню и управляющего требует. Позвали. „Тебе чего?» — спрашивает Серафим Петрович. А тот в ответ кланяется: „Поздравляем всей артелью с днем ангела, желаем многие лета здравствовать и в делах успех иметь».
Барин аж маслом покрылся от удовольствия: «Спасибо, говорит, не ожидал!» и трешницу вашему парню подал. А когда тот ушел, Серафим Петрович плечико приподнял и поднос себе бормочет: „С чего это они? Артелишка, кажется, неважная и вдруг такое уважение начальству…» Сильно недоумевал. Потом даж каждому гостю в отдельности об этом рассказывал.
Даша помолчала и с досадой закончила:
— Неужто вы его и впрямь к нашему барину на поклон отрядили?
Поднялся шум. Рассвирепели ребята. Попадись им в этот момент Алешка, живого места на нем не осталось бы. Только его не было. Он и ночью где-то пропадал. Пришел поутру — прямо в шахту. Хотели его проучить, да к утру забыли.
За ночь такое случилось, что вся артель как ошпаренная ходила. Обыск был. Полиция забрала утаенную платину и увела.
Пропал наш староста. Больше мы его не видели…
Только и разговоров у нас было, что о Коростеле. Что с ним сталось? Небось, начальство его вдоль и поперек разделало за побег из-под ареста. Об Алешке и думать перестали. Он себе крутится в шахте со своей тачкой, исчезает куда-то и возвращается поздно, когда все спят.
К концу месяца получаем наказ из конторы почитать за старосту Алексея Бесфамильного — это Алешку самого. Тут-то мы раскусили его подлую натуру. До этого и помыслить не могли, что свойский парень, такая же толь перекатная, как и мы, может оказаться змеей ядовитой. Хитер был, чорт! Даже когда его старостой назначили, своим прикидывался.
— Чтой-то — говорит, — начальству в голову взбрело меня возвеличить? И не пойму! В первый раз такая удача.
Семенка не выдержал:
— Молчи, иуда! Выслужился!
Ничего не ответил Ллешка и поспешил отойти. Видел, что мы вне себя и очень просто можем ему поздравительные выдать.
Поерепенились немного и стихли. Момент был неподходящий, чтобы от слов к делу переходить.
Вышли мы однажды поутру на работу. Денек обещал быть расчудесный. Солнце играет, в воздухе свежесть такая разлита, что охота прыгать и бороться.
Приходим на свой участок, однако в шахту спускаться не торопимся. Уж больно день хорош! А из входа в шахту мертвечиной веет, сыростью… Торчит из ямы лестница, вся какой-то зеленой слизью покрытая. Смотреть тошно, не то чтобы рукой за нее взяться.
— Cтой, братцы!— кричит кто-то,- что тут такое?
Глядим, к столбу бумажка приклеена. Должно быть, недавно появилась здесь, еще клей не высох. Читаем. Объявляет контора за подписью управляющего о хищениях княжеской платины. Мол, последнее время крадут платину почем зря и, по этому случаю, контора приказывает воров ловить и доставлять начальству на расправу. Что, мол, не возбраняется бить вора до смерти, коли представится возможность, живьем в контору доставить.
Прочитали мы и сразу поникли. Ясный день не мил стал.
— Алешкины штучки,— хрипло говорит Семенка,— кто ж кроме него станет в конторе шушукать, что мы платину зажимаем.
Стали мы по лесенкам в шахту спускаться. Никто слова не молвит. Пока спускались, только побранился кто-то, зачем свечей на руку капнули.
И спустились. Двух шагов по штреку не сделали — Алешку встретили. Он раньше нас ушел, считал своим долгом забой посмотреть, тачки проверить, освещение наладить. Как его старостой сделали, он люто за работу взялся, хотел другим примером быть.
Встретил нас шуткой. Не разобрать ему в полутемной шахте, что ярость наша вот-вот сорвется.
— Гей, коршуны, чего крылышки повесили? Расхватывай работенку!
— Сам ты коршун,— отрезал Семенка,— весь падалью провонял.
— Чего?!— удивился Алексей,— ты чего сказал? А, ну, повтори…
И сам к Семенке вплотную подходит. А тот развернулся, да как трахнет ему в переносье.
Однако Алешка не сдал. Чувствовал он себя в те дни на высоте положения и не хотел ронять свой авторитет. Сцепились они и тузят друг друга по чем попало. Мы в стороне. Дрожью исходим, зубами скрипим, а в драку не ввязываемся, потому — знаем: если бросимся Семенке на помощь, то Алешке верная смерть.
Только видим, нашему Семенке туго приходится. Здоров был Алешка, даром, что сердцевина у него гнилая. Прижал он Семенку к стойке и голову ему к спине гнет. Тому ни охнуть, ни вздохнуть…
Тут мы не выдержали и на нового нашего старосту навалились. Никто в стороне не остался. Кончать, так всей артелью, чтобы ни один не сказал, что, мол, к расправе не причастен.
Не хотел бы я еще раз участвовать в таком деле.
Опомнились.
— Что ж теперь делать?— уныло спрашивает кто-то.
— Что, что… умели кончать, сумеем и ответ держать.
Тут Семенка встрепенулся:
— Покорно благодарю! Из-за такого гада на каторгу?
И сам не хочу и вам не желаю.
— Так давай придумывай.
— И думать нечего! Видели там, наверху, объявление от конторы? Ну, так соображайте…
Достает Семенка из ладанки, что на шее у него была привешена, заветный самородочек.
— Эх, жаль с добром расставаться,— говорит.
Вынимает из алешкиного кармана кисет и сует в него свой самородок.
— А ну, зовите сюда начальство! Вора поймали. Доставить его в контору было не способно, вот и прикончили, согласно инструкции, на месте.
Дальше пошло, как по писанному, будто Алешка и впрямь вор, а мы — конторские подхалимы.
Набежало в шахту начальства видимо-невидимо. Сам управляющий, Серафим Петрович, пожаловал. Лицо у него красное, бешеное, и на губах яичный желток…
Это он завтракал, когда ему о происшествии доложили.
— Что же вы, мерзавцы, сделали!— кричит,— зачем человека погубили? Всех в кандалы закую, разбойники!
Выступил Семенка. Вытянулся перед Серафимом Петровичем во фронт и рапортует:
— Так что подхожу это я к старосте Алешке Бесфамильному и прошу, по-приятельски, табачку на закурку. Он дает. Сунулся в кисет, а там самородок чистой платины. Не иначе, как в забое сворова. Тут мы с ним и разделались, согласно приказу за вашей личной подписью.
Управляющий сбавил тон:
— Что такое? Какой самородок? Какой приказ?
Семенка ему еще раз повторил прежнее, со всеми подробностями.
Серафим Петрович совсем увял.
— Все же нельзя так, своим судом… Надо бы его в контору.
— Не пошел,— развел руками Семенка,— и первый в драку пустился. Силен, дьявол! Пустите, говорит, убегу… только, мол, меня и видели.
Не знаю, поверил управляющий или нет, а только затих он и стал разговаривать с нами совсем по-приятельски. Видно, сообразил, что если дело до суда дойдет, то и ему самому нагорит за такой своевольный приказ. Слыхано ли дело, чтобы сам начальник своих подчиненных на смертную драку науськивал!
— Нехорошо, друзья мои,— бормочет себе под нос Серафим Петрович,— ну, да ведь я вам не враг… Если сумеете этого несчастного подальше убрать, чтобы и помину о нем не было, то я постараюсь замять все дело.
— Как не суметь,— бойко отвечает Семенка,— мы его так упрячем, будто он никогда и по земле не ходил.
Серафим Петрович оглянулся на мелкое начальство и строго заявил:
— А вы там поменьше болтайте! Не к чему на весь мир об этом трубить. Нелепый случай— и ничего больше.
С тем и ушел. Когда наверх поднялся, собственной ручкой изволил снять злополучное объявление и разорвать его на мелкие кусочки.
Вот и все. Алешку мы замуровали в землю, в том самом тупичке, где тайно мыли платину. Здесь вы и нашли его косточки.
***
С водонапорного бака призывали быть готовыми к пуску монитора. Желтый сигнальный светлячок потешно прыгал вверх и вниз, словно радуясь приходу воды с далекой плотины.
Только этого момента и ждал старый шаромыжник, бродивший вокруг прииска. Он лежал на земле возле самых сплотков, выпачканный илом и глиной, неотличимый во мраке от бурой кочковатой почвы.
В продолжение часа, а то и больше, полз шаромыжник к сплоткам, купаясь в вязких наносах, застревая в колючем кустарнике, захлебываясь мутной водой в канавах. С непостижимой для его лет ловкостью он преодолел все препятствия и теперь готов был нырнуть в узкое горло сплотков. В руке он держал деревянный совок, завернутый в пустой мешок из-под крупчатки.
Шаромыжник тщательно обдумывал свое предприятие. Прежде, чем решиться на кражу, он в продолжение многих дней и ночей наблюдал издали за работой в Веселом Ложке.
Расчет его был прост и надежен.
В предрассветный час бдительность ночной смены падает. Сон слепит глаза, притупляет слух. Но пробраться в сплотки можно только во время заминки с подачей воды. А когда мониторы замирают, сторож гидравлики, Петрович, ни на минуту не отходит от сплотков. В темноте его не видно и не слышно, но он тут. Он как призрак бродит около рассыпанной на дне сплотков платины.
Шаромыжник не раз был свидетелем того, как Петрович отходил в сторону от сплотков, ложился за песчаными отвалами и отсюда наблюдал за своей территорией.
«Хитер собака!» — с ненавистью и с уважением думал про него шаромыжник.
Однако старому хищнику все же удалось установить самый подходящий для кражи момент. После того, как с водонапорного бака сигнализировали о приближении воды. Петрович, обычно успокаивался и шел в забой. На несколько считанных минут сплотки оставались без охраны. Затем их заливало водой, и достать со дна платину было невозможно.
Вслед за сигналом с водонапорного бака шаромыжник полез в сплотки. Ему было под пятьдесят, суставы пощелкивали от ревматической боли и в голову хлестала кровь.
Он на четвереньках, по-собачьи, бежал по дну…
„Надо пробраться ближе к тому концу, там оседает самая крупная платина»,— думал он.
Руки его вязли в драгоценной гуще. Он лег на дно и стал сгребать эту гущу совком. Мешок из-под крупчатки быстро наполнился. Но шаромыжником овладела почти болезненная жадность.
„Не скоро теперь такой случай представится!»— бормотал он, уминая совком влажную гущу.
Внезапно над его головой прозвучало.
— А ну, вылазь!
Шаромыжнику возглас этот показался оглушительным, как выстрел.
Петрович перегнулся через край сплотков и ткнул вора винтовкой в спину.
— То-то я слышу, будто мышь скребется… Вылазь, шаромыжник!
Со стороны забоя донесся мощный шелест. Это проснулись мониторы. Вор торопливо выбрался из сплотков, вскинул мешок на спину и побрел впереди Петровича. Делал он это машинально, отупев от страха. Но вот он очнулся и понял, что все его планы рухнули.
„Будь что будет!“— подумал он, сбрасывая мешок и прыгая в канаву.
— Куда!— взревел Петрович. Он щелкнул затвором и устремился за беглецом.
— Стой, говорю!
Хлопнул выстрел. Вор упал и зарылся лицом в песок.
„Вверх стрелял»,— сообразил он, не чувствуя боли. Хотел было вскочить и снова бежать, но Петрович уже стоял над ним.
— Вставай!
Вор зашевелился и сел, опираясь на руки. Он с неожиданным любопытством уставился в лицо Петровичу, разглядывал его крупный, усеянный синими точками нос и серую, не ровно подстриженную бороду. Ему хотелось пристыдить Петровича. Силился вспомнить подходящее библейское изречение, но ничего не получалось. Тогда он, кряхтя, стал подниматься и, расправив плечи, жестко бросил Пе тровичу:
— Старый ты, а вредный… Человека чуть не убил за чужую платину.
— To есть как так — за чужую? Платина государственная, значит и я ей хозяин.
— Хо-зя-ин!— сердито передразнил вор — много вас таких хозяев…
Из забоя на выстрел бежали гидравлисты.
— Не уж то упустил? — волновались они за Петровича. Но тот уже шагал им навстречу, подталкивая прикладом вора.
