Грохот ружейного выстрела — и ещё одна ворона шлёпается на асфальт.
Стрелявший — Родька, мужик лет под сорок, вечно пьяный, перезаряжает видавшую виды «ижевку» — двустволка раздолбана основательно, но для выполнения первой части родькиных обязанностей вполне годится.
— Как у нашего Мирона
На … сидит ворона!
Родька затягивает очередную похабную частушку, которых он знает великое множество.
— Мужчина, как не стыдно — мимо проходящая девушка пытается одёрнуть наглеца.- Вы хоть и при исполнении, однако такое…
— Стыдно — у кого видно, п…й отсюда, пока при памяти!.. — Про таких как он уже давно сказано «Не тронь г…о — вонять не будет»; да такого попробуй и тронь — после того, как в нашей стране религиозный культ Молоха признан главенствующим — с его служителями лучше не связываться. А Родька, как ни крути…
Выстрел — и пролетавший мимо дрозд падает на асфальт — рядом со своими пернатыми собратьями: воронами, галками, воробьями. Асфальт забрызган птичьей кровью, и тёплый летний ветер несёт по нему пух и перья.
Родька вытягивает из кармана чекушку водки «Золото Гелиогабала», от души к ней прикладывается, прихлопывает на щеке жирную муху. И выдаёт очередной песенный шедевр:
— …Знают дрозды, что дадут им п…ы —
Вот и не спят дрозды-ы-ы!
Да, Родька, как ни крути — помощник жреца Храма Молоха. Не носит вычурные одежды — не положено, лишь шеврон Храма, нашитый на рукаве грязной камуфляжной куртки, отличает его от простых смертных. И одна из его обязанностей, как записано и в трудовом договоре — «Отстрел птиц у монумента божества для последующего принесения их в жертву».
Упомянутый монумент поневоле внушает уважение одним своим видом: пять метров в высоту, чугунная рогатая фигура с полым брюхом и двумя отверстиями в нём в человеческий рост для входа и выхода; и с обеих сторон — лесенки.
Мальчик лет семи с пакетом сока в руках смотрит на убитого дрозда — и вдруг начинает всхлипывать. А Родьке — тому лишь бы покуражиться. Он подхватывает птицу — та почти утопает в огромной грязной лапище — и сдавливает так, что из полуоткрытого клюва течёт сукровица. Другой рукой хватает мальчонку за шиворот:
— Жалко стало, сопляк? На, поцелуй – может, оживёт — и смеётся оглушительно, тыча ребёнку в лицо мёртвой птицей. — А то и на его месте будешь!
Мальчик вырывается и убегает с перемазанной сукровицей рубашкой, а служитель Молоха вновь прикладывается к чекушке из кармана. И перезаряжает ружьё.
Вечереет, заходящее солнце уже просвечивает сквозь полое брюхо статуи. Родька вместе с двумя подоспевшими уборщиками сгребают тушки птиц с асфальта, матерясь волокут к монументу — двое затаскивают их в брюхо монумента, где за несколько дней уже собралась горка птичьих трупов: грубые рабочие ботинки давят полусгнившую плоть, кишащую белыми личинками, потревоженные мухи, расположившиеся на ночлег, поднимаются жужжащим облаком…
Наконец работа закончена — и Родька с подручными перекуривают, передавая друг другу «полторашку» пива.
Валька-бичиха подгребает.
— Чего надо, шалавая? — Родька скалится. — Принесло тебя…
Но у Вальки вид сегодня особенно значителен — она протягивает Родьке бумагу с двумя позолоченными печатями — у того аж брови поднимаются, и Родька смахивает с одной из них жирную трупную муху. Бумага — мандат от Верховного жреца, и в ней чёрным по белому значится: «Валентина Корзунова назначается на исполнение в течении часа обязанностей Мелькет».
Родька аж сплёвывает:
— Ты хоть не болеешь чем?. Хы-ы, а я теперь значит… того… вместо Него тебя пялить-то…
Внезапный порыв ветра вдруг колеблет полобрюхую статую. Напарники Родьки обмирают, ибо знают что это их Божество выказывает первые признаки недовольства. Родька машет им — уходите, мол! — и те не заставляют себя упрашивать.
— Ну, Мелькет, ложись уж! — Валька моментально скидывает свои видавшие виды спортивные штаны, и Родька пристраивается к ней, бормоча заученное и уже почти забытое: — Я ныне Молох, я ныне Баал-Зафон, и я восхожу к своей Мелькет…
Валька смеётся, хмельная, и ойкает, пока Родька-воплощение Молоха делает то, ради чего она здесь — потому что опарыши скользят по её обнажённому телу, и ей это неприятно.
И после кульминации вдруг по всей фигуре медного истукана словно пробегает дрожь: божество, видимо, удовлетворено последней жертвой окончательно… на сегодня. А завтра будет день — будет и пища… пища…
* * *
Скоро, когда чрево истукана наполнится трупами птиц — состоится Торжественное Всесожжение: вначале содержимое чрева будет облито бензином и подожжено — и первый дым уйдёт во славу Молоха. Затем по пылающим углям пройдут жрецы, потом, по затухающим — члены городской администрации, и в конце — по холодной золе, — простой народ. И все верят, что после этого станут подобны птицам — ибо получат духовные крылья от божества, которому они сейчас поклоняются.
А время приносить в жертву детей ещё не настало — так говорят жрецы.
