“Вечер”
(отрывок из повести)
Ах, вечер, почему ты приходишь вечером? Комнату мутными, грязными потоками заливали сумерки — серые, вечерние. Тягуче, словно вязкий кисель, растекались они кляксами по линолеумовым полам, по настенным обоям; они медленно клубились темными удушливыми облаками под потолком, — потолок нависал низко и зримо давил своей тяжестью. Постепенно сгущаясь и уплотняясь в ночной мрак, они начали скрадывать очертания вроде бы давно знакомых, привычных предметов, очертания вроде бы неизменные, скрадывать незаметно и самым причудливым образом, превращая их в тени, зыбкие, колышущиеся тени. Вытягиваясь, тени быстро росли и раздувались до огромных размеров, но, также быстро опадая, рассыпались на бесформенные пятна. Ах, мир, ты ведь только тень, только призрак, только вселенская иллюзия. Без солнца ты лишь пустота…
В комнату входила ночь, шаги ее неслышны — она кралась. Угрожающе извиваясь, тени расползались во все стороны. Они беззвучно, со злобным вожделением шипели и до омерзения откровенно ласкались друг о друга своими скользкими телами. Наиболее смелые приближались и пристально смотрели на меня своими пустыми глазами, смотрели пристально, раскачиваясь и сплетаясь в кольца. Обманутая моей неподвижностью, одна маленькая и бледная, видимо, еще молодая тень осторожно коснулась моих пальцев — пальцы чуть напряглись, но она ничего не заметила, — открыто и не таясь обвила она мою кисть и вновь замерла. Я видел, как мутно блестели на ее темной поверхности капельки света — свет падал с улицы, — ощущал, как подрагивает от моего дыхания ее холодное и мертвое тело, но она недолго была бездвижной: внезапно ожив, она медленно заскользила вверх по руке, к плечу, но это было уже чересчур. Чуть сморщившись, с отвращением, я тряхнул рукой. Соскользнувшая на пол тень яростно зашипела на меня. В дальнем углу предупреждающе глухо заурчали — я повернул голову. Оттуда, словно ночной паук, выходящий на охоту, выбиралась еще одна чья-то крупная, насыщенная мраком тень, выбиралась, замирая при каждом шорохе, настороженно перебирая тонкими лапами, но внезапно замерла — она почувствовала мой взгляд. Я вздохнул. Как они мне все надоели! Тихо ругнувшись, я поднялся с кресла, — испуганно дернувшись, тень метнулась в свой угол. Колышущаяся тьма с неохотой расступилась, когда я шагнул к проему окна.
За моей спиной скользили тени, но я смотрел на пустынную, убегающую вдаль улицу, вслед за которой убегала и редкая цепочка фонарей. Холодный декабрьский ветер нес по обледеневшим тротуарам снежную пыль, пригоршнями швыряя ее в замерзающие окна домов, — во многих окнах еще горел свет. Я видел, как по шторам и занавесям прыгают голубые мерцающие блики работающих телевизоров, как появляются и исчезают чьи-то тени, тени-силуэты. Ах, тени, тени, вы ведь всюду. Может, там, напротив, никого и нет вовсе? Только тени, целый дом теней — бетонный, многоквартирный. Это, наверно, они только днем люди, — гаснет солнце, закрываются двери, задернуты шторы, и их нет, и только тени, только тени мелькают на стекле. Может, и нет ничего вообще, кроме них? И весь мир — театр, театр теней. Только кто мы в нем? Актеры, зрители? А «режиссер»? В окне напротив шторы раздвинулись и появилась чья-то фигура. Привет! Я кивнул и усмехнулся. От тени тени — привет! Я ведь знаю, приятель, что для тебя я тоже лишь тень, тень на стекле, лишь темный силуэт. Но он молчал, замолк и я. Ветер качал тополя под окнами, и их долговязые тени раскачивались на земле гигантскими метлами, тени-облака скользили в ночном небе серыми миражами, тихо скользила в их просветах луна — тень солнца. Скользила, заливая засыпающий город своим холодным светом и тишиной, и город тонул, тонул в ее свете и тишине, превращаясь в город призрачный, город-призрак, город призраков — безмолвных, зыбких, застывших молчаливыми тенями в ночи. Окно напротив погасло, из-за угла появился прохожий, и тень бежала за ним словно пес на поводке. Привет и тебе! Как дела? Ты куда-то торопишься? А я вот стою. Ах, вечер, почему ты приходишь вечером?
“Бессонница”
Шорох был тихий, почти неразличимый, но тем не менее явственный, — мне не могло казаться. Я лежал в кровати, уже проснувшись, и, затаив дыхание, прислушивался. Мыши? Но откуда они на восьмом? Да и не было их никогда в целом доме, а живем мы тут, слава богу, уже не первый год. Казалось, что в углу кто-то копошится — осторожно, но настойчиво. В постели было тепло и вылезать из нее не хотелось, но когда в углу в очередной раз что-то то ли упало, то ли стукнуло, я чертыхнулся и выбрался из-под одеяла. Чтоб их всех! И прошлепал к включателю. Щелк! Комнату залил свет — яркий до необычности, но тогда я этого не заметил, — я смотрел в угол. В углу никого и ничего не было. Приснилось? Я хмыкнул, выключил свет и вскоре вновь лежал под одеялом, но сон почему-то не шел. Что же это могло быть? Господи! Я вздрогнул и чуть побледнел — в углу вновь тихо-тихо шуршали. К черту! Одеяло в сторону, прыжок, щелчок — свет! свет! свет! Я непонимающе смотрел в тот угол — вновь никого. Совершенно. Обычный пустой угол, ничем даже не заставленный. Я потер лоб. Чертовщина какая-то. И шагнул поближе. Должно же быть что-то. Я опустился на колени и, сам не зная зачем, ощупал полы, стены — никаких щелей, дырок, ничего. Бред какой-то, ведь был же шорох! Тихий, да, но был!
Я облазил всю комнату в поисках источника шума, но всё было бесполезно. Сном это быть уже не могло, за это я мог ручаться, но ведь и зацепки никакой не было. Бред! Я сел на кровать. Или галлюцинации? Я помотал головой. В это верить не хотелось. Да и не страдал я никогда ничем подобным. Чушь какая-то. Или проверить? Мой взгляд упал на тапочки, и я чуть улыбнулся. А почему бы и нет? Я осторожно отнес их в самый угол. Главное запомнить точно, как поставил. Я вновь чему-то улыбнулся, выключил свет и, нырнув в кровать, затих, — я ждал. Но ждать долго не пришлось — в углу зашуршали, причем настолько явственно, что сомнений, слышу или кажется, быть не могло: что-то шуршало, скрипело, что-то стукнуло, раз даже показалось, что кто-то вздохнул. Я старался делать всё бесшумней, но как только опустил ноги на пол, шорох замер. Заметили? Но делать было нечего — я махнул рукой, встал и включил свет. Включил и застыл — в комнате никого не было, но тапочки были разбросаны беспорядочно, хотя точно помнил, что аккуратно ставил их рядком!
Вновь обшарив всю комнату, я устало опустился на кровать. Не галлюцинации, но что же тогда? Что? И ведь неизвестно, что страшней. Я поднял взгляд и только тут заметил — свет. Он был необычным — ярким до странности, до рези в глазах, хотя лампочка была слабенькой, 40-ваттной, и отливал даже какой-то синевой, настолько был ярок, и чуть-чуть пульсировал, словно живой, — чуть сильней, чуть слабей, сильней, слабей. Я так и просидел до утра — с включенным светом и тапочками в углу.
“Тик-так, тик-так…”
— Ну что? Совсем сломался?
— Да шестеренку одну надо заменить, — я с некоторой досадой махнул на груду деталей. Будильник был старенький, еще дедушкин. — Не знаю только, сейчас такие выпускают или нет.
Мать чему-то усмехнулась и помолчала.
— Вспомнила я историю одну, — пальцы ее перебирали поясок, голос стал тих, — с матерью моей, твоей бабушкой, приключилась до смерти ее незадолго. У нее в комнате часы висели настенные, старые, прадеда еще твоего, давно уже не ходили. Мастера в свое время вызывали, только поковырялся он и почти то же сказал: заменить что-то там надо, только сейчас такого не выпускают. Ну, так они и висели на стене как украшение, пылились только. А однажды вот проснулась она ночью и ушам своим не верит — часы тикают, ну те, сломанные, тикают себе спокойно, словно так и надо. Она тогда, потом рассказывала, так и обмерла, и лежит ни живая ни мертвая, такой страх вдруг ее обуял — ночь, тишина, и часы сломанные идут! — такой страх, что ни крикнуть, ни ногой двинуть. Сама не помнит, сколько лежала так, только петухи когда первые пропели, часы и остановились. Часы она эти сразу на другое утро выбросила, очень она уж испугалась. Да и вообще нервная вся стала после этого, всё торопиться стала, умереть боялась, плакала много, поняла, говорит, в ту ночь, что жизнь-то уходит и никак ее не остановишь. Только зря, наверно, торопилась, умерла она через три месяца, — мать подняла голову. — Разве всё успеешь?
Она вновь усмехнулась и замолчала, разглядывая пятно на полу.
— Ну, во сне много чего можно услышать, — я деловито копошился в деталях, отыскивая нужный болтик, — да и читал я где-то про историю такую же, может, и она где-нибудь слышала, вот и приснилось. Ага, попался! — я поймал покатившийся болтик и взялся за отвертку. — Я сейчас его пока тебе соберу, а завтра на рынке полазаю, может, найду чего-нибудь. Будильник всё-таки неплохой, хоть и старый.
— Неплохой, — мать вздохнула, посмотрела в окно и поднялась. — На тумбочку мне его поставишь, ладно? Я лягу пораньше, а то устала чего-то я сегодня.
Она ушла, а вслед за ней, собрав и отнеся будильник, куда попросили, отправился спать и я.
На следующее утро я проснулся поздно и был несколько удивлен тишиной в квартире, хотя мать вроде никуда не собиралась — был выходной. Я заглянул в ванную, на кухню — никого, но, подойдя к спальне матери, застыл — там тикали часы! Я побледнел. Черт! Я знал, что, кроме того будильника, часов там больше быть не могло. Я рванул дверь спальни — никого не было, лишь убранная постель и… тикающий будильник! Он шел! Я схватил его трясущимися руками, не веря своим глазам, но сомнений быть не могло — стрелки двигались. Я бросился в кладовую за отверткой и неверной рукой почти что сорвал крышку, сорвал и застыл совершенно потрясенный — стрелки шли, но шестеренки были бездвижны! В голове у меня всё закружилось. Где мама? В страшной тревоге, с нехорошим предчувствием я выскочил на улицу. Где она? Где ее искать? Но у входа во двор я с ней и столкнулся.
— Т-т-ты куда? — она ошарашенно смотрела на мой вид, ничего не понимая. — На рынок, что ли?
И опустила затем взгляд на мои руки, лицо ее вздрогнуло и побледнело — я так и выскочил на улицу с тикающим будильником в руках.
— А… а это что?
Я лихорадочно дернулся, глаза мои забегали.
— А это вот… я вот… — я запнулся. Что я ей мог сказать? И глубоко вздохнул. — Я шестеренку нашел, — и выпрямился. — И починил. Да, починил.
Лицо матери просветлело.
“На свадьбе”
Когда именно он появился, никто не заметил, может и с самого начала, — он тихо сидел в своем углу и молча потягивал вино из бокала, и если бы не этот сукин кот, вряд ли бы, наверно, такое случилось. Хотя сестра моя как-то кивнула мне пару раз на незнакомца — на кого-то он похож, не находишь?
Свадьба была в самом разгаре, — женился двоюродный брат Женька, и мне на правах, а точнее, обязанностях родственника приходилось участвовать во всех хлопотах, и к концу вечера я уже порядком вымотался. И к тому же этот чертов Сима! С детства котов не терплю. Когда тетя Таня, Женькина мать, попросила меня принести с кухни ящик вина, я еще не знал, чем всё это кончится: при выходе в общий зал, уже с ящиком в руках, я не заметил путавшегося под ногами теткиного любимца — грохот был страшный. Помню только, как поднимался из лужи вина, красный от стыда и злости, готовый провалится сквозь землю, как тихо ахнула тетка — это было последнее вино, — как молча вздохнул Женька и погрустнели гости, разглядывая битое стекло на полу. Тут-то всё и началось: из-за стола поднялся тот самый незнакомец и подошел ко мне.
— Успокойся, ничего страшного.
Меня затрясло.
— Да иди ты …!
Утешитель! Я развернулся и ушел на кухню, хлопнув в сердцах дверью.
Но, к моему удивлению, незнакомец словно бы и не слышал моих слов, — он вошел за мной, аккуратно прикрыл дверь и, подойдя к крану, проверил воду.
— Бутылки есть?
— Чего? — я непонимающе смотрел на него. — Какие бутылки?
Он немного нетерпеливо пощелкал пальцами.
— Из-под вина, пустые.
Я хмыкнул и пожал плечами.
— Ну есть.
Он махнул рукой.
— Неси! — и, закатав рукава, открыл кран. — Только побыстрей, а то гости ждут.
Я был настолько озадачен, что, не найдя ничего возразить, встал и вытащил ему из-под стола целый ящик пустых бутылок. Он взял одну, ополоснул и, набрав в нее воды, поставил обратно в ящик. Я непонимающе таращился на него, но он не обращал на меня внимания, — он спокойно и методично наполнял бутылки водой, одну за другой, не забывая закупоривать каждую пластмассовой пробкой, валявшимися тут же, в ящике, а когда ящик был полон, кивнул мне, откинув со лба волосы.
— Иди, отнеси.
Не поверите, сам не знаю, что со мной случилось, — то ли во сне был, то ли помрачение какое-то, — но я поднялся и… и, взяв ящик, тупо понес его в зал, хотя никак не мог понять, а зачем гостям водопроводная вода?
Я помню только, как подошел к столу и, вытащив первую бутылку, потрясенно застыл — там была не вода! Я помню изумленные взгляды родственников, помню радостные возгласы гостей, хлопки откупориваемых бутылок и поплывшее над столами ни с чем не сравнимое благоуханье винограда.
— Ай да хитрецы! — сидевший неподалеку Женькин начальник покрутил головой, отпробовав вина. — Всегда ведь обычно вначале вино получше подают, а похуже потом, а у вас наоборот всё. Хитрецы!
Я бросился на кухню. Где он? Но там никого уже не было, лишь чуть приоткрыта была оконная рама. Я лихорадочно распахнул ставни и увидел его уже в конце улицы, уходящего спокойным шагом всё дальше и дальше, — в светлой рубашке и таких же светлых брюках, откидывая время от времени свои длинные волосы с плеч, и над головою его одиноко кружился голубь — белый-белый…
“Осторожно! Двери закрываются…”
Всё началось за две остановки до моей, — это была предпоследняя электричка, и народа в вагоне было немного.
Вначале в вагон обратно из тамбура ввалился гражданин с растерянным лицом.
— Это что же такое, товарищи? — он возмущенно разводил руками, обращаясь ко всем и никому в отдельности. — Это что же за безобразие такое? Мне что же теперь, пешком впотьмах домой возвращаться?!
Поезд прошел его остановку на полном ходу, не сбавляя скорости. Но на гражданина мало кто обратил внимание — проехали так проехали, машинист, значит, проспал, — большинство ехало до конечной, а ее-то уж не проспишь. Лишь одна бабушка с ведерком яиц несколько переполошилась и заторопилась на выход — следующая остановка была ее. Я тоже вначале не придал всему этому значения — мало ли что, может, надо так, — но когда за окнами мелькнули и исчезли огни еще одной платформы и послышалось, как заохала в тамбуре бабушка с ведерком, я всерьез забеспокоился. Может, экспресс какой-нибудь? Но кого я ни спрашивал, все только пожимали плечами — вроде нет, обычная маршрутная. Вскоре за окнами на полном ходу пронеслась и моя остановка. Тут уж поднялся шум — на ней выходили многие.
— Совсем обнаглели! — возмутилась дородная дама в красном. — Я на них в суд подам!
— Причем здесь суд? — возразил субъект мрачного типа с надвинутой на глаза шляпой. — К машинисту идти надо, узнать, в чем дело.
— Может, тормоза отказали? — робко предложил гражданин с растерянным лицом и сразу же осекся.
Мрачный субъект оглянул его с нескрываемым презрением.
— А вам, понимаю, они никогда не отказывают, — и, надвинув шляпу еще глубже, взялся за ручку двери переходника. — К машинисту надо.
И тут выяснилась совсем уж непонятная вещь: переходные между вагонами двери вообще не открывались, причем обе. Стоп-кран, как его ни дергали, не работал.
— Да что же это такое, товарищи? — испуганно залепетал растерянный гражданин. — Нас что ж, заперли, что ли?
Шум поднялся невообразимый, — даже трудно было предположить, что такое небольшое количество людей способно производить столько шума, хотя с каждой пропущенной остановкой возмущенных голосов всё прибавлялось. Что дело неладно, поняли даже те, кто ехал до конечной, но вели они себя поспокойней — дальше конечной всё равно не уедешь, — хотя запертые переходники вызывали удивление. Они вели спокойней, но только до определенного момента. Когда мелькнула предпоследняя станция, в тамбуре и около него столпились почти все пассажиры, — на лицах многих застыло тревожное ожидание. Может, с машинистом что-то? В углу тихо и испуганно крестилась бабка, вдалеке появились огни.
— Конечная, конечная, — заволновались все. — Сейчас тормозить должны.
Все со страхом и надеждой прислушивались к стуку колес, к свисту ветра за окнами — ну, давай, родная, начинай, конечная близко, тормози, сбавляй ход помаленьку, сбавляй, родная! Но по мере того, как огни приближались, лица людей бледнели и вытягивались — электричка не только не сбавила ход, а, наоборот, казалось, шла всё быстрей и быстрей. Кто-то начал тихо всхлипывать. Мелькнуло привокзальное здание.
— Всё, в тупик пошли, — голос мрачного субъекта охрип, он оглянулся и криво улыбнулся, — щас с рельсов сходить будем. На скорости.
Тишина была гробовая. Я закрыл глаза — ну что ж, простите меня все, кого обидел в жизни, зла не держите. Я был готов ко всему.
Не знаю, сколько так прошло времени, — я напряженно ждал скрежета, удара, грохота, но ничего не было, а потом вдруг в какой-то момент понял, что не слышу стука колес. Я открыл глаза — за окнами стремительно расстилалась ночная степь.
— Бред! — мрачный субъект снял шляпу и вытер лоб. — Вы понимаете, что рельсы кончились?! Здесь уже нет путей, понимаете, нет!
То, что путей здесь быть не могло, знали все — конечная была тупиком, — но то, что поезд шел, не сбавляя хода, видели тоже все, — лишь не было привычного перестука колес. Бабка в углу уже била поклоны рядом со своим ведерком, дама в красном застыла словно статуя, ни на что не реагируя, а потом внезапно ожил динамик в вагоне. Он кашлянул и приятный женский голос произнес: “Уважаемые пассажиры, не дожидайтесь неприятностей с контролерами, своевременно и полностью оплачивайте свой проезд. Помните: от вашей оплаты зависит бесперебойное и регулярное движение электропоездов…”
Дама в красном тихо рыдала, что-то бормотала бабка, а я оцепенело смотрел, как мелькает за окном темный пейзаж, как проносятся телеграфные столбы, — поезд уходил в ночную степь всё дальше и дальше, уже без шума и грохота, всё быстрее и быстрей…
_____________________________
Осень 1998г
