Хорошо помню тот летний тёплый и солнечный день. Мне очень хотелось есть. И ещё у меня ужасно болела голова, просто разламывалась после отчаянной драки с рыжим котом, сытым и сильным. Я вырвал ему глаз, а он разорвал мне рот и разодрал шкуру на лбу. Рана загноилась, ужасный запах исходил от неё. Абсцесс от гематомы всё более развивался, дни мои от заражения крови были сочтены. Однако мир не без добрых людей, спасших меня от неминуемой гибели. Об этом счастливом периоде моей кошачьей жизни я ещё расскажу, а сейчас вернусь к воспоминаниям того светлого дня, с которого начинаю свой рассказ.
После смертельной схватки я не мог охотиться на мышей, ловить воробьёв и подыхал с голоду. Я тогда ещё не был котом с душой человека, не знал, как вести себя подобающим образом и обратить на себя внимание хорошими манерами, ласковым мурлыканьем, выражать чувства благодарности. Страдая от голода, холода и болезни, много раз я приходил в дома дачников, истошно кричал, требуя еду, но в меня летели камни, мне угрожали метлой, а один дачник, бывший стройбатовец по прозвищу Вова — маёр стрелял в меня из воздушного ружья. Две пульки застряли у меня в передней лапке и долго ныли, не давали заснуть. Кстати, отставной майор этот большой врун, сочинитель небылиц своих придуманных им подвигов, То он, якобы, воевал в Афганистане, то в Чечне, то был ранен в грудь осколком мины, то пулей в ногу. Но, как про него говорили соседи по даче, пьяный лгун был «ранен» черенком лопаты по башке, которым огрела его скупая, зловредная жена Антонина. Стрелял «герой» в меня, когда я отгонял его здоровенного пса, сидящего на цепи, от тазика с мёрзлой кашей, сваренной с куриными лапами. Я вцеплялся собаке в морду, пёс трусливо отбегал и прятался в будку, жадно наблюдая за тем, как я выгрызал застылые на морозе кости, и это обстоятельство очень не нравилось его хозяину. Он швырял в меня поленья, кирпичи, но я ловко увёртывался от них, и тогда Вова — маёр, редко бывавший трезвым, хватался за «воздушку» и с криком: «всё равно убью тебя, тварь!» стрелял в меня. За баней у стройбатовца валялось засыпанное снегом старое автомобильное сиденье. Я выгрыз в поролоне ямку, укладывался в неё, свернувшись калачиком, и трясся от жесточайшего мороза. Снег сыпал на меня, и я не представляю, как не замёрз в первые годы моей несчастной жизни. И вспоминая об этом со слезами на глазах, думаю: «А что, не мог бросить майор мне старое тряпьё, устроить мне более – менее, сносную постель? Прикрыть лежанку примитивным навесом…» Нет, не мог, потому как души нет у этого мерзкого человека, и после окончания своей никчемной жизни не дано ему перевоплотиться во что—то полезное, нужное природе и людям. Напротив, негодяй нашёл моё ледяное гнездо и со злом разворошил его.
Летом было проще. Я находил убежище под каким—нибудь дачным сараем, на чердаках домов, откуда меня нередко выдворяли хозяева с обязательными выкриками вдогонку: «Ах, ты, гад! Устроился тут! Поймаю – схвачу за задние лапы и зашибу о стенку!» Я кувырком скатывался по лестнице и опрометью напрямки через грядки бросался в кусты смородины, малины, крыжовника, а вслед неслось: «Потоптал морковку! Ну, ирод, попадись только мне!» И требовалось проявлять немало сноровки, чтобы избежать удара дровиной, всем тем, что попадёт дачнику под руку.
В тот погожий день, с которого я начал повествование, я не без труда взобрался на толстую корявую берёзу, что росла у железного забора одного из дачных домов. На той берёзе висел почерневший от времени, ветров и дождей старый скворечник. Из дырки летка то и дело высовывались головы подросших скворчат, ещё мало оперившихся, голопузых, и как мне представлялось, мяконьких и очень вкусных. Птенцы громко орали, выхватывая червяков и гусениц из клюва подлетевшего скворца, чем подогревали моё неодолимое желание выхватить скворчёнка из гнезда и утолить голод. Я уселся на крыше скворечника, нагнулся с намерением просунуть лапу в леток и вытащить птенца. Вдруг с диким криком подлетел скворец, смело стал бросаться на меня, откуда ни возьмись налетели ещё скворцы и сороки, все они пытались клюнуть меня и такой гвалт устроили, что переполошили дачников во всей округе. Люди бежали на птичий гомон с палками, с камнями в руках и принялись кидать в меня. Тут было мне не до птенчиков! Унести бы ноги, что было делом не простым. Ведь надо было либо спускаться по стволу и неминуемо получить удар по спине, либо прыгать с высоты, рискуя свалиться на железный забор, утыканный острыми шипами. Раздумывать было некогда, я сиганул вниз, больно ушибся о камни у забора и кинулся наутёк. Свист, улюлюканье неслись мне вслед. Не знаю, почему люди говорят «голод не тётка», при чём здесь тётка?! Даже теперь, когда я всё понимаю из человеческой речи, я не могу объяснить себе значение этой поговорки. Ясно лишь одно: говорят так, когда в полном смысле умираешь голодной смертью и готов без стеснения есть что угодно. Как я уже говорил, неоднократно приближался я к людям, страшным, с надрывом, криком «мя—а, мя—а» вымаливая у них ломоть завалящего хлеба, рыбьи или куриные потроха, куски засохшего сыра, заплесневелой колбасы. Эти лакомства мне удавалось иногда стащить со стола на какой—нибудь веранде, забывая об опасности получить пинок в живот, быть пойманным за «шкварник» и жестоко избитым. Дачники жарили шашлыки, вкусный аромат запеченного мяса далеко вокруг щекотал мой нос, заставлял подойти ближе к людям, аппетитно пожиравшим жирные куски баранины, свиной шейки, куриные крылышки, сосиски. Я издали громко и надрывно кричал «мя—а!», на что люди с неприязнью швыряли в меня обглоданные куриные кости и непременно со злом говорили:
— Какой противный кот! Как страшно он орёт!
Я на лету ловил брошенную мне обглоданную косточку и убегал с ней в укромное место, где разгрызал её острыми, ещё не источенными клыками. После такого скудного обеда я подолгу бродил в окрестных кустах в надежде поймать птичку или мышку и ни с чем возвращался в дачную хибару деда Алексея, пристрастного к выпивке, забытого всеми и покинутого. В запущенной, не достроенной избе с дырявыми полами и потолком, сквозь который ночью проглядывали звёзды, а в дождливый день капала вода, кроме затёртого, облезлого по краям дивана, шаткого стола и грубо сколоченной лавки ничего не было. По углам свешивалась паутина. Грязные чашки на столе, мусор, пустые бутылки из—под водки, окурки дополняли убогую обстановку жилища старика. Получив пенсию, дед Алексей все деньги тратил на водку, а когда у него не оставалось ни копейки, брался за ручку скрипучей тележки с кривыми колёсиками и отправлялся собирать на свалках металлолом, сдавал ржавое железо на базу «Вторчермет», получал за него какие—то гроши, покупал бутылку самой дешёвой, «палёной» водки, выпивал её всю со словами: «Эх, жизнь, житуха!» и падал на обшарпанный диван. Закусывал пьяница солёным огурцом, выпрошенным на рынке у какой—нибудь торговки, так что после его хмельной трапезы поживиться мне было нечем. Печки в доме деда Алексея не было, холодрыга стояла в нём такая, что, как говорится, только волков морозить. Дед Алексей на зиму уезжал к какой—то дальней родственнице, нисколько не беспокоясь обо мне. Что я, как я, это его совершенно не интересовало. Под диваном валялось всякое рваньё, я зарывался в тряпки и спасался от лютых морозов. Ходить ночью во двор, заметённый снегом, по надобности, я не хотел и устроил кошачий туалет в углу под столом. Весной явился сердитый хозяин, шуганул меня веником вон из дома, пропахшего кошачьей мочой. «Ещё раз придёшь, поймаю, все рёбра переломаю!» пригрозил он. Я всё лето скитался по дачам в поисках пропитания. Иногда удавалось вытащить из—под стрехи сонного воробья. На дачах очень много бездомных котов, все они бьются насмерть за свою территорию, и мне отощавшему, исхудавшему стоило трудов противостоять им. Уж и не знаю, насколько бы мне хватило ещё сил бороться за жизнь, но октябрьским промозглым вечером, дождливым и ветреным, через неплотно прикрытую дверь я пробрался в чью—то давно нетопленную баню, пропахшую сажей и копотью, запрыгнул на подоконник небольшого окошка и спрятался за ситцевой занавеской. И правильно сделал, потому что в баню скоро вошёл пожилой кашляющий мужчина. Застигнутый врасплох, я сжался в комок, ожидая хорошей трёпки и выволочки, что обычно случалось в подобных ситуациях. Хозяин бани чуть приподнял занавеску, рука его протянулась к спичечному коробку, взяла его, занавеска опять опустилась. Заметил он меня или нет, я не понял, но хозяин загремел дверцей печи, поджёг в ней дрова, и приятное тепло растеклось по бане. Хозяин вышел из бани, и через какое—то время вернулся. Занавеска опять чуть приподнялась, и тарелка со свежей куриной грудкой оказалась под моим носом. Выходит, он всё—таки заметил меня, не прогнал, не повысил голос, чтобы не спугнуть несчастное животное. Я с жадностью набросился на еду. Тем временем вода в котле, нагреваясь, забурлила, зашипели камни, когда хозяин брызнул на них кипятком. Он запарил в тазу берёзовый веник, разделся догола, улёгся на полок и принялся нахлёстывать себя веником, приговаривая: «Ох—хо—хо… Проклятущая простуда замучила… Ох—хо—хо». Наконец, хозяин набросил на себя халат, налил в кружку горячего душистого чая, заговорил со мной:
— Лежишь, дружище… Не уходи никуда… В квартиру, извини, взять тебя не могу… Аллергия у внука на шерсть, на герани… Цветы мои любимые с детства пришлось выбросить… Врач потребовала… Жаль мне их… Разные сорта были… Алый, белый, синий, розовый… А ты не переживай… Сиди здесь.. Я буду каждый день приезжать, баню протапливать… В доме у меня печки нету, придётся здесь тебя отогревать… Ты как? Не против? Ну, и чудненько…
Голос у хозяина бани тихий, спокойный, добрый. Я это сразу понял. Он забрал тарелку, погладил меня по спинке, с чувством, преисполненным жалости, сказал:
— Худющий—то какой… Настрадался, вижу ты… Ну, ничего… Перезимуем… А потом как хочешь… Ты свободен… Иди, куда пожелаешь… Только думаю я, зачем тебе бродяжничать? Живи у меня, сколько твоей душе угодно… — И шершавая ладонь опять, слегка прижимаясь к моей худой спине, ласково погладила меня. Хорошее слово и кошке приятно. Я вдруг испытал неведомое мне ранее чувство благодарности в ответ на его доверительные нотки в голосе. Неожиданно для самого себя я прыгнул к нему на грудь, прижался худым телом, замурчал, лизнул хозяина в нос, в губы, потолкал его головой. Заглянул в его зеленоватые, проницательные глаза и тихо мявкнул.
— А ты вон оказывается какой! Любвеобильный, ласковый… Ладно, оставайся, я поеду домой. Сейчас принесу тебе чашку с водой, лоток с песком. Привыкай… Жарко станет, в предбанник переберёшься… Я постелю тебе на диванчике плед… Отдыхай… Вот сложу летом в доме печь с камином, будет у тебя свой тёплый угол… Заживём, дружище… Так что здесь нам с тобой будет комфортно… Конечно, жаль, что ты не собака, так бы пошли с тобой в лес за грибами или на рыбалку…
Когда он уехал, не сравнимое ни с чем чувство блаженства овладело мной. Вот оно счастье! Тепло! Сытно! Мягкая постель! И никаких забот! Нет страха и треволнений. Можно спокойно заснуть, вытянув лапки или раскинуться на пледе вверх животом и млеть от удовольствия. А что ещё нужно бездомному бродяге?!
Хозяин кирпичного дома и бревенчатой бани сдержал слово. Каждый день приезжал на старенькой «Ниве», привозил мне разные лакомства: свежую рыбу, колбасу, молоко, сметану, суп с потрошками и ещё многое другое, чего я раньше не только не пробовал, но даже не видел никогда. Он протапливал баню, по—прежнему кашлял, парился, изгоняя простуду, пил чай, менял песок в лотке, прижимал меня к себе и с болью в голосе говорил:
— Знаешь, дружище… Умру, наверно, скоро… И не простуда это вовсе, а рак лёгких… Онкология… Метастазы поразили лёгкие… Уж ты прости, если оставлю тебя одного. А знаешь, после смерти не хочу ни в какой рай… Ты слышал о реинкарнации? Ну, это когда душа человека может переселиться после его смерти в какое—нибудь существо… Душа человека есть божественная искра, она остаётся неизменной, переселяясь из одного тела в другое. Нет, конечно, не слышал… Где тебе, коту, знать о таких высоких материях… Стать в другой жизни волком, медведем, тигром, обезьяной, змеёй, ящерицей… Даже растением… Пшеничным колосом, к примеру… Розой… Деревом… А я хочу перевоплотиться душой в тебя… Ты ласковый, добрый… Я хочу быть котом… Таким же добрым и ласковым как ты… Хотя, как знать? Может, ты тоже раньше был человеком…
Хозяин, имени которого я не знал, приникал лицом к моему животу, и слёзы его текли на меня. Он беззвучно плакал, сожалея о книге стихов, всё ещё не изданной, о своей безвременной кончине. Его тонкие белые пальцы судорожно сжимались в моей шерсти, и его внутренняя душевная боль отзывалась в моём сердце. Я вместе с ним переживал обуявшую меня острую тоску по чему—то безвозвратно утраченному, и если бы я умел плакать, то наверно разрыдался бы горючими слезами, до того мне было жаль этого человека, добрейшего из людей.
В общении с хозяином незаметно прошла зима. Весной двери бани распахнулись, я свободно гулял по двору дачи, не забывая метить струёй клумбы, углы дома, кусты гортензии, чтобы другие коты знали: здесь мои владения и не смейте входить в них!
Он умер в июне, о чём я понял из разговора соседей. Да, я вдруг к своему удивлению начал понимать человеческую речь! Это было так странно, так необычно слышать от новых хозяев дачи, нелестные слова обо мне:
— Это ещё что за чудище толстое, кривоногое бродит по участку? Гнать его отсюда взашей! Потопчет грядки, будет делать в них свои кошачьи дела… А ну, пошёл вон, урод!
И снова бездомная жизнь, голод, боязнь быть избитым, пойманным в каком—нибудь доме при попытке стащить со стола колбасу, съесть элитный сухой корм из чашки домашнего любимца. Про кривые ноги они справедливо заметили. Когда бело—чёрная кошка родила меня в заброшенной будке автофургона, заросшей крапивой, лебедой и полынью, по дачной улице неслись потоки грязной талой воды. Вместе со мной копошились ещё двое слепых котят. Один из них был рыжий, в отца. Другой в чёрно—белых пятнах, в мать. Я уродился совсем не похожим на своих родителей. Шерсть моя была не чисто чёрной, а бурой, как у медвежонка. И лишь на шее небольшое белое пятнышко – память матери и рыжинка на кончике хвоста – память отца. Я в помёте был последним – хилым и слабым, что и спасло мне жизнь. Дело в том, что когда открыл глаза, я ещё был не в состоянии выбраться из будки, сидел в ней в ожидании мамы. Она возвращалась с живой мышью в зубах, отпускала её, ловила, учила меня охотиться, но поймать полудохлую мышь мне никак не удавалось по причине кривых задних ног, вывернутых наружу, в разные стороны. Как сказали позже ветеринары, родился я с рахитом. А мои братья — резвые, игривые сорванцы, рано вылезли из гнезда и стали жертвами коршунов, беспрестанно кружившими над нашим убежищем. Мать ещё некоторое время кормила меня, но потом куда—то пропала, и я её больше никогда не видел. Я отчаянно пищал в будке, меня заметили игравшие неподалеку дети, отнесли меня в дачный посёлок и подбросили вышеупомянутому деду Алексею. Как выжил я у этого никчемного пропащего человека я и сам толком не знаю.
И вот память возвращает меня в тот светлый июньский день неудачной охоты на скворчат. Но я уже не был заморышем, и хотя в то лето, мучимый голодом и ужасной болезнью, не мог добыть себе пищу, оставался матёрым, опытным котом, много раз битым, а за одного битого, как известно, десять небитых дают. Несмотря на кривые задние лапы, я проворно убегал от собак, противостоял сильным холёным котам, о чём доказательство последней битвы – вырванный глаз у рыжего лохматого кота. А главное – вы не поверите – я понимал, о чём говорят люди. И если бы я мог говорить, я многое рассказал бы им. О несчастной доле многих собак и кошек, брошенных дачниками осенью на произвол судьбы. Живите, как хотите, без еды, без тёплой печки. А мы страдаем и болеем человеческими болезнями. Если вы не верите, что я осмысливаю ваши добрые дела или неблаговидные деяния, вы ошибаетесь. Вспомните телесериал «Участок» с артистом Безруковым в главной роли полицейского и его собаку, выражавшую свои собачьи мысли. Вот так и я. Вселилась в меня душа доброго человека, пожелавшего после смерти стать котом.
Благополучно избежав бития взбешёнными дачниками, я забрёл во двор красивого дома. Наличники, фронтоны, карнизы – всё было украшено резными досками ручной работы. Я сразу понял, что хозяин дачи, создавший этот дивный теремок, творческая личность, а поэт, художник, музыкант и другой талантливый человек не может быть негодяем, подобным Вове – маёру, деду Алексею и тем алчным пожирателям шашлыков, пожалевших коту сосиску. Он чинил круглый стол, готовясь к приезду гостей. Я безбоязненно подошёл к нему и громким «Мя—а» заявил о себе. Конечно, в одном этом звуке, как в китайском иероглифе, подразумевалось многое, но хозяин безошибочно понял меня. Он бросил молоток и бегом кинулся в дом. Он тотчас воротился с куском ветчины. Я схватил мясо, быстро расправился с ним и ещё раз повторил «Мя—а». На этот раз из дома выбежала хозяйка с копчёной селёдкой, ничего другого в кухне не оказалось. Я уплёл рыбу, насытился, и уверенный в искренней доброте хозяев дачи, уселся на газоне и начал вылизываться. Если бы вы только видели, с каким умилением они смотрели на меня!
С того памятного дня началась моя счастливая беззаботная жизнь. Девять лет от моих новых хозяев я слышал только такие слова: золотенький наш, роднулечка наша, золотко, ласточка любимая, котик милый, золотиночка, Васенька, Васютка, Василёчек дорогой. До этого меня, кроме как, чёрным страшилой, грязным бомжом, тварью подзаборной, наглым вором, проникавшим в дом в отсутствие хозяев и хватавшим со стола объедки, никто не называл.
Глядя как я тщательно вылизываю себя после вкусного обеда, хозяйка, улыбаясь, говорила:
— Нет, ты только посмотри на этого чистюлю! Аккуратист! Ну, прям, аристократ… И где научился хорошим манерам?! В садовом обществе? Какой прелестный котик! Сам пришёл к нам и сказал: «Я буду у вас жить!» А что? Пусть живёт!
Хозяин, седовласый мужчина, одобрительно кивал:
— Да, конечно… Пускай живёт. Летом на даче, зимой заберём в квартиру.
Хозяйка взяла меня на руки и обеспокоенно произнесла:
— С головой у него не нормально… К ветеринару надо срочно везти.
В ветклинике врач вскрыла раны, выдавила из них большое количество гнойной жидкости, рану промыли, назначили лечение. Меня отвезли на квартиру, где хозяйка ставила мне уколы противовоспалительные, поила лекарствами. Дала таблетку от глистов. Через месяц я вернулся на дачу, но другая хворь привязалась ко мне. Я бегал на лоток, приседал, но ужасная боль не давала помочиться. Хозяева это заметили и опять обратились за медицинской помощью к ветеринарному врачу. Оказалось, у меня застуженный мочеточник, сказались зимовки в снегу. Но вылечили и это заболевание. Я так привязался к своим благодетелям, а они ко мне, что мы уже не представляли жизни друг без друга. На веранде во время обеда я сидел за столом на диване между ними, и они угощали меня чем—нибудь вкусненьким. А какое блаженство, вы и представить себе не можете, вернуться ночью после блужданий по кустам и росе холодному, мокрому и забраться под одеяло к хозяевам. Они гладят меня, приговаривая: «любимый наш… Солнышко наше,,, Явился, чёрт блудливый! И где тебя носило до утра? А мы не спим, переживаем, уж не пришиб ли тебя кто…»
Я поочерёдно облизывал их шершавым язычком, тёрся о их лица, бодался, нажимал лапами на грудь, выражая таким образом свою неизмеримую любовь к ним, верность и преданность. Хозяйка и хозяин часто с нотками ревности спорили, кого из них я больше люблю. Наивные мои добряки! И хозяин, и хозяйка мне одинаково дороги. Я с радостью встречал их с автобуса, с тоской провожал на автобус, и ночь без них, когда они, бывало, уезжали в город, казалась мне бесконечно долгой. На даче, где бы они не присаживались отдохнуть: на лавочке под елью, на лодке, перевёрнутой вверх килем, в беседке, на веранде я тотчас приходил к ним, усаживался рядом, выслушивал хвалебные слова в свой адрес и ощущал ласковое поглаживание двух рук: мягкой ладони хозяйки и сухой, жилистой хозяина. Особенно мне нравилось сидеть у ног хозяйки во время сбора ягод. Обобрав куст жимолости, она переходила к другому, и я вместе с ней.
Хозяева просто диву давались моему примерному поведению. Им было невдомёк, что в меня переселилась душа доброго, порядочного человека. Теперь я знал, что такое хорошо, и что такое плохо. Нельзя метить своей мочой углы в доме, топтать грядки, прыгать на стол, драть когтями обои, обивку диванов и кресел. К великой радости хозяйки я перепрыгивал через грядки, не рыл ямы на них для отправления естественных надобностей, ходил строго по дорожкам. Хозяева гладили меня, целовали, не жалели для меня ничего. Молоко, сметана, разные супы, кусочки свежего куриного мяса, рыба морская и речная, сухие корма, всякие там «китекэты» не переводились из моего рациона. Я заметно располнел и однажды, когда я важно вышагивал с поднятым хвостом по тропинке, электрик, стоящий на «кошках» на столбе, воскликнул удивлённо:
— Это ещё что за чудо такое?!
И хозяин, и хозяйка тоже называли меня чудом, необыкновенным котом.
Хозяин в таких случаях обычно говорил:
— Были у нас кошки… Ника, сиамская кошка, прожила у нас двадцать три года… Сонька, тоже сиамская кошка и британка Феня прожили пятнадцать лет… Но такого умного, по—человечески разумного кота у нас не было… Разговаривает… Подойдёт, в глаза заглянет и тихо так, чуть слышно, скажет: «мя». Потом встанет и к двери подведёт: «открой». Или к чашке пустой: «воды налей». О чём говорим, он всё понимает… Гуляет где—нибудь, позовёшь его: «Вася! Вася!» Бежит, сломя голову на зов.
Хозяйка соглашается с мужем:
— Уж на что Ника была умной кошкой, спала всегда со мной, но с Васюткой не сравнить. И за что только люблю его? Когда бежит – задние ноги смешно вразброд у него. Нос приплюснутый, как утюгом пришпаренный… Хвост короткий, гладкий. Рот разорван… Живот облезлый. А, Васька? За что мы любим тебя? Совсем не красивый кот. Сколько лет ему – неизвестно. Морда седая. Пришёл к нам не молодым. Девять лет у нас живёт. Старый уже. Как помрёт – похороним его в палисаднике среди пионов и флоксов.
К слову сказать, Васькой назвали меня, особо не затрудняясь в выборе имени. По давней традиции: все коты – Васьки. Помните, у Крылова в басне крылатая фраза: «А Васька слушает да ест». А я был не против Васьки, хотя по имени хозяева редко меня называли, всё больше «кысулечка любимая, котик наш дорогой, умничка наша…»
Хозяйка верно заметила, что старый я. Однако, умирают не от старости, а от болезни. Душа человека с онкологией переселилась в меня, вероятно, с этим неизлечимым заболеванием. Ветеринарный врач был другого мнения:
— Саркома нижней челюсти у него. Скорее всего, развилась после ушиба теми двумя пульками, что видны на рентгеновском снимке… Метастазы пошли в желудок, в кишечник. Лечению не подлежит.
Последние четыре месяца я стал оказываться от еды. Внутри у меня всё горело, жгло калёным железом. Мочи терпеть не было никакой. Уж скорее бы умереть, но хозяин никак не решался усыпить меня.
— Не могу убить его, — горестно вздыхал он, глядя на мои страдания. Ему возражали жена, дети, внуки:
– Ты подумай, как он мучается.
Четыре дня я лежал на боку с безучастным взглядом. Дрожащая рука хозяина ласково гладила меня.
— Васенька, Вася… Прости, друг, что не могу спасти тебя… Никогда у меня больше не будет кота. Зачем? Такого как ты уже не будет никогда… Обещаю, что не забуду тебя… Хорошо, что у нас много твоих фотографий, я сделаю фотоальбом.
Я ощущал обильно текущие на меня слёзы. Чуть приподняв голову, я в последний раз взглянул на хозяйку. Прижимая платок к мокрым глазам, она, сдерживая рыдания, с трудом выдавила из себя:
— Не плач… Ну, что теперь сделаешь? Порадовал он нас девять лет… Кабы не мы, он сгинул бы ещё тогда с гематомой головы… А так дожил до старости.
