Тьма пришла к нам со звёзд. Далёких, холодных звёзд, как пафосно вещали уже больше века писатели ужасов и поэты-пессимисты. Не древние боги, не астероиды, не бурлящие радиоактивным адом вспышки сверхновых. Нет, это были пришельцы.
Сколько мы гадали, вперив слепые телескопы в бездну космоса, какими они будут? Таинственные неуловимые Странники, космическая саранча всех сортов и расцветок или те же люди, но с пальцами подлиннее и ушами поострее? Среди всех выдуманных человечеством сценариев Контакта был, наверняка, и этот, только затерялся на страницах дрянных фантастических книжек.
Они не были на нас похожи. Они не были красивы и величественны. Дряблые бледно-голубые тела Патрициев сочились прозрачной слизью, пускали газы из трубочек на спинах, трясли мешковидными животами, хлюпали мягкими ногами при ходьбе. Глядя впервые на этих слизнеподобных тварей, я еле сдерживал тошноту. Но нельзя было и вообразить, что пройдёт не больше суток – и вид этих жирных синеватых кальмаров начнёт вызывать не омерзение, а животный ужас.
Я перечитал много фантастики. Но не мог себе представить, что пришельцев будет так много. Я не верил, что в реальности однажды ночью исполинские туши линкоров заслонят звёзды, а небо перечеркнут стрелы десантных кораблей. Я не мог себе представить, что Земля будет захвачена за три с половиной часа.
Мы воображали борьбу за родную планету, вспышки ядерных цветков на громадах инопланетных линкорах, метеоритный дождь из обломков, бои на улицах Москвы, Парижа и Лондона… Мы думали, что перед лицом космической угрозы человечество сплотится и выстоит – и вспорхнёт, обновлённое, точно феникс после погребального костра; верили, что на оплавленных плазмой руинах воздвигнется новый мир.
Много чего мы себе представляли. Медленную смерть от экологических катастроф. Гибель Земли от астероида, подобного Чикшулубскому. Атомный апокалипсис, перечёркивающий человечество штрихами ракет, и ядерную зиму с горстками выживальщиков. Даже пандемию зомби-вируса или мутировавшего грибка, с которой будут бороться последние оплоты цивилизации.
В реальности всё произошло очень быстро и… очень унизительно.
В конечном счёте у нас было два сценария. Либо всё произойдёт мгновенно, и мы не успеем даже испугаться, либо после конца света погибнут не все – и тогда у людей останется время и надежда на выживание. Время у нас осталось. Надежда – нет.
В один прекрасный день люди проснулись чужими на родной планете. Три миллиарда человек через два часа стали либо тёплым мясом, либо пеплом. Выжившие превратились в рабов. Даже хуже, чем в рабов: в зверей, в кукол. В обитателей человечьих зоопарков и бойцовых ям. В марионеток, играющих в жизнь и смерть на потеху высокой публике.
***
Запиликал сигнал подъёма. Спустя четыре секунды вся гладиаторская казарма вскочила на ноги. За промедление в десять секунд через ошейник пропускали ток. Дураков дожидаться не было.
Защёлкали клешни. Тот, кого мы называли между собой Крабоящером, шёл по рядам. Он не был Патрицием – специальная бойцовая особь. Четырёхрукая покрытая панцирем тварь, помесь насекомого и рептилии. Гаврилин, бывший биолог, говорил, что это дитя чужой эволюции, поэтому наша классификация совершенно неуместна для них. Но визуально – пожалуй, только так и можно было его описать: крабоящер.
Пули не брали их панцири. Двигались эти сволочи стремительнее гепарда, а били – с медвежьей силой. Не говоря уж о том, что их клешни на удивление ловко управлялись с оружием. А технологии Патрициев позволяли использовать не только лазеры, но и бомбы, начиненные антивеществом. Они это очень наглядно продемонстрировали, когда после одной бомбардировки вся Британия ушла под воду.
Сержант проклекотал повестку дня. Встроенный лингвотранслятор перевёл, прорычав в динамики:
– Двенадцать ноль-ноль – обед. До четырнадцати ноль-ноль – свободное время. Потом построение – отберут четырнадцать бойцов на арену. Для остальных – свободное время. Семнадцать ноль-ноль – тренировка. Двадцать ноль-ноль – ужин. Двадцать два ноль-ноль – отбой.
Мы вынесли известие стоически. Бои проводились раз в неделю, иногда чаще, иногда реже. В остальное время мы тренировались и слонялись сами по себе. Нас не пытали, не загружали работой, обильно кормили питательной кашей, по вкусу похожей на сушёные яблоки с ношеными носками. Не запрещали общаться между собой.
Хотя желающих поболтать было мало. Многие сидели в одиночестве, уткнувшись в стену. Мы жили с мыслью, что уже проиграли. Всё, что нам осталось – отсрочить свою смерть, воюя с порождениями чужеродной биологии на огромной Арене.
Сержант прошёл ещё раз вдоль строя, наотмашь влепил под дых ссутулившемуся бойцу. Должно быть, молодой Решетов – он уже неделю не разгибается после боя. До сих пор не знаю, что с ним. Видимых травм у него не было. Мы заставили его сходить в лазарет, но врачи ничего не нашли.
Врачи… Хорошо, что их нам оставили. Обыкновенную простуду, перелом или рану можно залечить в лазарете. Туда мы всегда ходили при любой удобной возможности. Иногда – с реальными ранениями после поединков. Иногда – зафилонить от боёв. Точно как в армии.
Только с Патрициями это не слишком работало. Стоило бойцу зачастить в госпиталь или открыть у себя хроническую болячку – и его комиссуют уже в инопланетный лазарет. А у пришельцев с недавних пор средство от всех болезней одно – карательная биоинженерия.
Я скосил взгляд на соседа по строю, Мартынова. Тот поскрёб клешнёй колено, глядя пустыми глазами перед собой. Крабоящер тем временем шёл вдоль коек. Проскрежетали динамики:
– Ещё один…
За строем щёлкнуло, послышался тяжёлый шорох. Всё ясно. Ещё один повесился ночью, накинув петлю из ремня на спинку кровати. Послышался хруст, смешанный с чавканьем – это Крабоящер подцепил мертвеца за рёбра и потащил к выходу. Они никогда не церемонились с телами – хватали как придётся.
– Как думаешь, пронесёт? – спросил я соседа.
– Надеюсь, нет, – мёртвым шёпотом ответил он.
Мартынов, ветеран горячих точек в молодости, сейчас ещё крепкий сорокалетний мужик, месяц назад потерял руку на Арене. В «чужом» лазарете ему приживили огромную хитиновую клешню, наподобие той, которой орудовал наш надзиратель. Когда Мартынова вернули в строй, он стал другим. Бывший офицер и без того был не самым словоохотливым собеседником, но теперь… Меня иногда охватывало чувство, что он уже не человек – такая звериная боль плескалась на дне его тёмных глаз, оттеняя застарелый посстравматический синдром.
Неудивительно, что он не хочет, чтобы пронесло. Хочет драться и погибнуть в бою. Может, даже верит в космическую Вальгаллу, которую у нас придумали особо трепетные душой. Так было во все времена. Угнетаемые народы-рабы находили утешение в вере.
Вот и нам, как иудеям в Египте, пришлось найти себе спасение по уму: одни молятся богам, другие воскрешают в памяти валькирий, третьи бормочут заклятия в талисманы. А я мешаю всемирную историю с прочитанными в детстве книжками, чтобы не сойти с ума.
– Разговоры в строю? – раздалось из-под потолка почти синхронно со стрекотанием Крабоящера.
Мы замерли. Пытаться ответить – значит верно получить полдюжины порезов от его когтей. За нарушение дисциплины они не убивают и даже сильно не калечат – гладиаторы им ещё нужны. Но могут сделать больно. Очень больно.
Я даже дышал тихо и медленно, стараясь унять взбесившееся сердце. Глаза заслезились, но моргнуть я боялся, хотя Крабоящер и был позади меня. В мозгу скрежетала мысль, что каждое моё движение станет поводом вонзить мне хитиновый шип под лопатку.
Лопатку свело судорогой.
– Вольно, – прорычал лингвотранслятор.
Мы с Мартыновым выдохнули. Остальные медленно разбредались по койкам. Кого-то вырвало. Зрелище не из простых – видеть, как твоего боевого товарища волокут по полу, точно свинью, воткнув клешню в ещё не остывшую плоть. Поэтому я и не смотрел.
Мартынов поднял на меня колючие глаза. Я не стал ничего говорить. Здесь все становятся суеверными. Вояка, должно быть, увидел недобрый знак в том, что Крабоящер нас услышал. Хотя какой ещё недобрый, если он сам хочет умереть?.. Что-то я даже сам себя перестал понимать… Да и как тут что-либо понять.
Каждый из ещё не погибших гладиаторов продолжает жить ради чего-то. И почти всегда это «что-то» – семья. Те, кто видел, как убивали их близких, давно повисли на ремнях или перегрызли запястья. Те, кто ещё жив, верят: когда-нибудь они воссоединятся с детьми, жёнами, родителями, братьями и сёстрами. Пусть даже в смерти. Поэтому Мартынов, Решетов и другие всё ещё цепляются за жизнь – ради призрачной надежды увидеть тех, о ком ничего не слышали уже месяцы.
Я сам едва не повис на ремне в первые дни, когда остался один. Мне было плевать на гибель Земли и бойцовые арены, на клешни крабоящера и ошейники с током. Я думал, что у меня забрали самое дорогое. Каким же было моё облегчение, когда нам рассказали про лазареты, и я нашёл Настю там. Мы почти час молча плакали, прижавшись друг к другу лбами.
С тех пор мне есть, ради чего жить. И я всегда могу прийти к Насте в лазарет, чтобы спастись от мучающей меня головной боли. И даже не знаю, что срабатывает быстрее – таблетка или вид её усталых зелёных глаз.
Скрипнула койка – присел рядом крупный Виталий Осадский. Протянул маленькую баночку в огромной ладони. Пробасил:
– Спасибо, Даниил. Зажило всё как на собаке. Насте спасибо передай, ладно?
– Конечно. Как отвоюем Землю – расквитаешься.
Осадский хохотнул, хлопнув меня по плечу, поднялся. Баночку с мазью от ожогов я спрятал за пазуху. Снова поймал на себе хмурый взгляд Мартынова, шнуровавшего берцы одной рукой.
– Тупая шутка, – прохрипел он. – И что вы в ней только находите?
– Всё лучше, чем лечь и помереть, – пожал плечами я. – Ты не сердись за сегодня. Увидишь, всё будет в норме.
Какая уж тут норма. У Мартынова хитиновая рука, у Осадского – ожог на полгруди, у меня – длинный рваный шрам от темени до середины лба. Кто-то хромает, кто-то мочится кровью, кто-то повесился на ремне.
До обеда я слонялся по узкому заднему двору казармы, завидуя заключённым в старых тюрьмах – у них пространства было побольше. И свободы, и надежды…
Сел на лавку, массируя виски. Пора поработать над своим сумасшествием – прежде, чем идти к Насте. Боль пропекает голову от темени до середины лба, но я терплю. Боль помогает концентрироваться. А потом отпустит… Потом я приду в лазарет, Настя поможет. А пока – поработать…
Однажды, чтобы не сойти с ума от отчаяния, я решил стать безумцем по собственной воле. Рассуждал логически: раз я буду уже сумасшедший, значит, второй раз моя крыша уехать не сможет, так? Значит, мне нужна безумная идея.
И тогда она родилась. Пришлось заставить себя поверить в неё. Вот она: в последний момент Они прилетят.
Когда-нибудь, когда покажется, что надежды уже не будет, на захваченную Землю прибудет запоздавший флот Сил Добра. Нас обязательно спасут какие-нибудь сверхразумные галактические стражи порядка. Этот бессмысленный и жестокий геноцид человечества станет пятном на истории Галактики, ему будут воздвигать памятники размером с Юпитер, о нём будут писать книги или что там у пришельцев вместо книг. И они обязательно запишут на какие-нибудь мнемокристаллы наши воспоминания, рассеянные в каком-нибудь информационном поле. Тут мне вспомнились фантастические книжки, читанные в детстве. Помню, как завораживала меня идея Коллектора Рассеянной Информации у Стругацких… В информационном поле бесконечно хранятся рассеянные кванты информации, которые можно собрать…
И Они соберут. Они узнают, как всё было. Поэтому нужно привести свои мысли в порядок. Поэтому я в очередной раз откинулся затылком на холодную стену, закрыл глаза и представил, как записываю свою историю.
***
…Итак, что стало со старушкой-Землёй? Мы не видели, что происходило за пределами нашей резервации. Наверняка ничего хорошего. В небе над нами строились огромные космические линкоры, поднимались ввысь орбитальные лифты.
Новости о внешнем мире мы узнавали лишь первые несколько часов. Когда не стало Британии, когда миллиардные армады крабоящеров прошлись кровавой бритвой по мегаполисам, вырезав почти половину населения. Над ними парили на гравиплатформах Патриции, раздавая приказы.
Москва опустела, Нью-Йорк затих, Париж вымер. По телевидению показывали тела, взрывы, армии захватчиков и гигантские жукообразные корабли в небесах. А потом они сбили все спутники.
Тогда-то нас и стали сгонять в Арены. Не знаю, как их выстроили меньше, чем за сутки. Громадные колизеи из блестящего камня, больше любого земного стадиона в несколько раз. Вокруг – экраны, летающие камеры, гудящая толпа из бледно-синих Патрициев. Мы быстро поняли, что к чему.
Кстати, это тоже я придумал. Патриции. Когда мы поняли, что нам уготована участь гладиаторов, осталось провести лишь несколько параллелей – и всё встало на свои места. Огромное мощное воинство, изнеженная развратом и излишествами верхушка общества, моральное падение и деградация… Мы стали обыкновенной колонией – периферией великой звёздной империи, утопающей в своём распухшем могуществе. Земля стала четвёртым, пятым, пятидесятым Римом. И если история действительно циклична, то скоро и этому Риму должен прийти конец.
Это помогает не сойти с ума. Думать о спасении. Вспоминать книги. Вспоминать старую жизнь. Такую скучную и привычную.
Я был преподавателем истории в медицинском вузе, который когда-то закончила Настя. Неказистая, рутинная должность, но жить было несложно. Читать лекции, слушать халтурные доклады и проверять тетрадки, где измученные зубрёжкой студиозусы пишут свои конспекты.
Рутина. Чтобы отвлечься, я нашёл себе соответствующее хобби – занялся фехтованием. Три раза в неделю размахивал мечом в зале с десятком таких же недобитых рыцарей. Кто знал, что это хобби спасёт мне жизнь, когда планета погибнет.
Я шёл с тренировки, когда по проспектам покатились волны хитиновых панцирей. Сперва подумал, что сплю, но рефлексы взяли своё. Вырвав меч из чехла, я пытался отбиться от надвигающегося на меня многорукого кошмара с какой-то блестящей трубой в клешнях. Труба оказалась чем-то вроде бластера, но он почему-то не стрелял. Завидев, как я кидаюсь на него с мечом наперевес, крабоящер стремительным тычком ударил меня по темени, и я отключился. Очнулся уже в казарме.
***
На пороге лазарета я привычно застыл, пока сканер выискивал у меня на теле оружие. Приветственно пиликнула, открываясь, дверь. На меня дохнуло запахом моющего средства, выглаженных простыней и горьковатым аптечным духом.
Я шёл по бело-синим коридорам к кабинету врача, стараясь не смотреть по сторонам. Обычно ни Патриции, ни их бойцы сюда не заходили. Госпиталь был уголком человечности в прямом и переносном смысле. Настя говорила, что где-то дальше у них есть корпуса «чужих» госпиталей, где человеческие тела изучают пришельцы.
Для нас всех оставалось загадкой, как они умудрились так быстро разобраться в человеческой биологии, чтобы приживить Мартынову свою дрянь. Настя обычно качала головой в ответ на мои вопросы. Говорила, что они быстро учатся и дальше будет только хуже.
Дверь в её кабинет была закрыта. Рядом сидел Решетов – тот молодой парень, которого на утреннем построении ударил крабоящер. Решетов всё так же сутулился, уставившись в свои колени. От него веяло безысходностью столь острой, что у меня ослабли ноги.
Я сел рядом, почти рухнул.
– Ты как? Что с тобой? Травма?
– А? – Он вздрогнул. И тут же съёжился ещё сильнее. – Н-нет, нет. Нет, я здоров. То есть, н-не ранен.
– Что произошло? Ты с того боя ходишь согнувшись – я думал, в живот попали…
– Нет, я не ранен, – пробормотал он тише. – Спасибо. Просто…
Открылась дверь. Настя с облегчением улыбнулась, увидев меня. Махнула рукой Решетову. Тот медленно поднялся, прошаркал в кабинет. Я остался ожидать своей очереди, открывая в своей книге новую главу.
***
Казарма оказалась адом на Земле. Душный, голодный воздух концлагеря. Сотни голых тел, бродящих между стенами. Тонны испуганного мяса, мечущегося в неизвестности. Крики, плач, вой. Кто-то перегрызал вены, чтобы избежать более страшной судьбы – тогда ещё не было известно, что именно ждёт нас впереди.
Когда нам дали вымыться, выдали одежду и включили лингвотранслятор, мы замерли, слушая голос новых богов.
Нам озвучили расписание, объяснили, почему мы здесь. Оказалось, они хватали тех, кто пытался сопротивляться. Кто был с оружием, того брали с ним же. Я удивился, когда меня отвели к шкафчику, где остался лежать мой тренировочный меч. Правда, он изменился.
То, что было спортивным куском гибкого металла за время моей отключки превратилось в какую-то сай-фай диковинку, которые я видел разве что в фильмах. Под гардой появилась кнопка. Я нажал – на лезвии вспыхнула кромка плазмы. Не знаю, как они защитили клинок от температуры, способной проплавить сантиметровую сталь (как я узнал позже), но именно в тот момент я понял, что технологии Патрициев для нас не просто недостижимы – нам едва ли даже удастся представить их пределы.
Теперь я знаю, что почувствовали бы шумеры, увидев, как Вавилон испаряется в ядерном взрыве.
Позже оказалось, что у пришельцев возникла только одна проблема при порабощении человечества. Биология. День за днём они разбирались в нашем генетическом коде, изучали физиологию и анатомию тел. Пришивать клешни Патриции начали не с первого дня порабощения – на это ушло немало времени.
Какая ирония. Помню, как гладиаторы мрачно шутили на эту тему. Мол, если бы инопланетяне действительно похищали людей для опытов, как кричали придурковатые конспирологи, то давно бы уже во всём разобрались и сделали бы из нас послушную игрушку. Вот ведь как смешно, правда?
Но Патриции поначалу очень слабо понимали устройство наших тел. Поэтому они и сохранили жизни врачам, поэтому оставили человеческие лазареты при Аренах. Я знал это с самого начала – поэтому не ушёл из жизни. Я знал, что моя Настя жива. Я не представлял себе жизни без неё. Мы были близки с самого детства, чувствовали настроение и заканчивали фразы друг друга. Уверен, если бы она умерла, я почувствовал бы это. И тогда точно не стал бы участвовать в этих кровавых игрищах.
Я записываю всю эту информацию на ноосферное поле или в рассеянные крупицы-кванты-носители, потому что вдруг эти мысли разнесёт каким-то ветром, их не смогут восстановить или восстановят слишком фрагментарно. Поэтому я диктую свои воспоминания воздуху раз за разом каждый день с момента, как придумал для себя всё это контролируемое безумие.
Биолог Гаврилин до своей смерти утверждал, что человеческий организм на уровне биохимии, генетики и эпигенетики – очень сложная система. И я очень надеюсь, что эта система окажется не по зубам Патрициям. Иначе боюсь представить, что будет, если гладиаторов просто начнут клонировать пачками…
Всё, на что я надеюсь, – это что из космоса вслед за тьмой придёт и свет. Неважно, высшая ли раса, заботящаяся о братьях меньших, или межгалактическая саранча, или толпа космических варваров, которая разнесёт Землю в клочья кварковыми бомбами и закончит наши мучения, – я просто жду, когда это закончится.
Ведь ждать мне, как и всем нам, больше нечего.
***
Когда Решетов вышел, я проскочил в кабинет. Настя улыбнулась, сжала меня в объятиях. Мы как старые супруги прислонились друг к другу лбами и стояли так молча. Потихоньку отпускала головная боль, унималась дрожь в пальцах.
Настя всхлипнула.
– Дань, ты слышал, что случилось у Решетова?
– Он не говорит.
– Тварь, с которой он дрался неделю назад… Которую убил. Говорит, у неё было лицо его матери.
– Ох, чёрт, – выдохнул я, отшатнувшись. – Значит, они научились…
– Не думаю… Пока ещё не клонируют. Но они делают монстров из людей, которых нашли. Пришивают им…
– Не надо. Я знаю, видел.
Мне вспомнилась клешня Мартынова, скребущая колено. Я вообразил себе биомеханическую машину размером с носорога на шести ногах с лицом того же Мартынова, слепо улыбающимся мне с хитинового панциря. Меня передёрнуло.
– Тише… есть и хорошие новости, – прошептала Настя. – Мы тоже работаем и кое-что успели сделать. Ты можешь передать тому, кого отправят сегодня в бой?
Она вложила мне в руку маленькую пластиковую пробирку. Я коротко кивнул.
– Что нужно сделать? Выпить?
– Нет, просто помазать лицо и руки. Там всего пара капель, так что аккуратно.
– Думаешь, это?..
– Проверим – узнаем. Если это оно, то обязательно приди и скажи. Я смогу синтезировать на завтра больше.
Я поцеловал Настю в щёку, чувствуя, как лёгкие наполняются новым воздухом – чистым и сладким. Теперь у нас появилась надежда.
Среди ада бойцовских арен, муштры, смертей и безнадёги расцвёл едва видимый глазу цветок будущей жизни. Не безумная и отчаянная вера в инопланетян, которые прилетят нас спасать в последнюю минуту, а реальный шанс одолеть захватчиков самим.
На построении я дрожал, ожидая, когда клешня Крабоящера укажет на меня. Он шагал вдоль ряда, останавливаясь перед одним, другим, третьим… И вот уже приближается ко мне…
Крабоящер прошёл мимо. Остановился. Указал на Мартынова. Тот не дрогнул. А вот я – выдохнул с облегчением и лёгкой примесью досады.
Но Крабоящер двигался дальше. Ряд ещё не закончился, как и счёт бойцов, которых нужно набрать для сегодняшнего представления. Семь… Восемь… Девять…
Десятым бойцом оказался Решетов. В этот раз он не сгибался и не дрожал. Стоял как зомби. Ровно, будто воткнутая в землю жердь. Такой же твёрдый и сухой. Человек, в котором не осталось ничего, кроме тела. Выплакавший свою душу сын, убивший то, во что превратили его мать.
Я понял, что пробирку отдам не Мартынову. Есть в этой казарме человек, гораздо больше заслуживающий мести.
Когда Решетов подхватил казённое плазменное ружьё и двинулся к выходу, я обнял его, шепнув на ухо инструкцию, и положил пробирку в его карман. Тот выразительно моргнул запавшими глазами и крепко сжал моё плечо.
Пока за стенами казармы шла резня, я диктовал невидимому стенографисту новую главу своих бессмысленных мемуаров.
***
Биологическая гонка вооружений шла всё это время, почти с самого захвата. Пока Патриции учились обращаться с тканями и органами человеческого тела, налаживали методы биоинженерной аугментики и выращивали чуждых Земле хищных тварей, наши врачи во главе с моей Настей искали способ воздействовать на крабоящеров и мутантов.
И мы разработали план действий, основанный всего на одном откровении. Что бы там ни оставалось за пределами Арен, первым делом нужно обезопасить себя – и мы придумали, как это сделать.
Идея была проста как сапог. Дряблые, жирные и слабые Патриции, управлявшие всей этой сверхцивилизацией, имели власть над смертоносными крабоящерами. И власть эта обеспечивалась не силой. Многие из нас сперва предположили, что дело в каком-то излучении или чипе-контроллере, но эту версию быстро отмели.
Во-первых, поймать и чипировать миллиарды солдат-мясников горстка кальмаров физически не могла. Во-вторых, если бы каким-то образом и смогла, то что мешало сделать то же самое с людьми? Поэтому биолог Гаврилин высказал теорию, что крабоящеры подчиняются каким-то биохимическим командам – подобно тому, как обмениваются в воде сигнальными молекулами моллюски или пляшут под феромонную дудку млекопитающие.
Вполне вероятно, что синтезировать такие феромоны для управления человеками было одной из задач Патрициев в их научных изысканиях. Вполне возможно, что они уже стоят на пороге открытия, что превратит нас в послушных марионеток. А когда они научатся нас клонировать, человечество станет карманной цивилизацией, которую Патриции смогут держать в инкубаторе как зверюшку, играть с ней и дрессировать. У людей не останется свободы воли, самосознания, эмоций и разума.
В людях не останется людей.
***
Из мясорубки, развернувшейся в этот день на Арене, вернулся один только Решетов. Взгляд его сверкал и бегал, но был осмысленным. И злым.
– Это оно, Даниил. Пока открывали ворота, я вытряхнул капли из пробирки себе за шиворот. Они не трогали меня, – шептал он. – Я просто их расстреливал. Пытался спасать наших, но… Не знаю. Похоже, они подозревают. Такого безумия я не видел ещё ни разу. Их было очень много.
– Кого «их»?
– Зверей. Тварей, – Решетов выплёвывал слова лихорадочно, отрывисто. – Были волки. Львы. Какие-то чужеродные… монстры. И были люди. Бывшие люди.
– Узнал кого-нибудь? Снова?
– Я – нет. Мартынов. Он погиб, потому что не смог…
У меня оборвалось сердце. Старый вояка Мартынов – не смог. Если уж не смог он, то как такое осилил сам Решетов – простой парнишка-срочник?
– Кого он увидел? Он сказал что-нибудь?
– Да, – из блестящих глаз Решетова потекли слёзы. Он не вытирал их, не всхлипывал, просто смотрел на меня и говорил: – Мартынов остановился перед тварью, похожей… одновременно на свинью, стрекозу и осьминога… и… и сказал: «Сынок». Я не видел…
Я со стоном опустил лицо в ладони. У Мартынова был одиннадцатилетний сын – единственное, ради чего он жил и сражался. Надеялся, что когда-нибудь увидит его и обнимет. Надеялся, что Патриции и их боевые рабы не разорвали ребёнка в клочья, пока терзали захваченный мир.
Оказалось, они приготовили нечто пострашнее.
– Что ты не видел? Как он погиб?
– Н-нет. Не видел лица. Мартынов стоял ко мне спиной. – Решетов судорожно вздохнул. – Клешня вошла ему… не знаю, в рот или горло. В-вышла из затылка.
Каков был шанс, что именно сейчас, в этот бой, на этой Арене, столкнутся отец и сын? А Решетов и его мать? Разве это были совпадения? Или Патриции начали определять родственные связи и теперь специально натравливают на гладиаторов гротескных монстров, скроенных из их близких?
У нас больше нет времени. Только сейчас заметил, как разболелась опять голова. Я схватился за шрам, морщась, и побежал в лазарет. Уже завтра нам нужно как можно больше этого проклятого феромона.
Под этой защитой мы вырвемся из заточения, а дальше… А дальше мы пробьёмся к орбитальному лифту и захватим линкор. А может, захватим Арену, наберём заложников и создадим резервацию на своих условиях. А может, отправимся освобождать остальных людей из других Арен.
В конце концов, эта попытка бунта даст нам больше возможностей, чем тупое рабское существование. Если, конечно, не верить на полном серьёзе, что кто-то прилетит нас спасать.
***
Но утром мы не успели ничего сделать. Когда загремел сигнал будильника и гладиаторы, вскочив, стали занимать свои места в строю, в казарму ворвался целый отряд крабоящеров.
– Одеться. Оружие. На выход, – громыхнули колонки под потолком.
Пока мы одевались и вооружались, я боролся с раскалывающей темя болью и думал: неужели, мы попались? Они опередили нас? Восстание захлебнётся? Нас ещё никогда не водили наружу сразу после пробуждения. И что пугало меня гораздо сильнее – что будет с Настей?! Я знал, что она в беде. Чувство тревоги бередило грудь, сжимало до тошноты. Снова разболелась голова, я тёр свой шрам, но он не проходил.
Насте нужна была помощь. Она была в опасности. А ещё я никак не мог найти глазами Решетова.
Когда мы в полном составе вышли на Арену, стало ясно, в чём дело.
Теряющиеся в вышине трибуны безмолвствовали, хотя по ним и бродила беспокойная рябь. Экраны показывали то инопланетную рекламу, то наши обескураженные лица, то Решетова в полный рост. Мои худшие опасения не сбылись, но его участь оказалась не менее ужасна, чем превращение в членистоногую тварь, подконтрольную Патрициям.
Решетов висел на двухметровом хитиновом каркасе, распятый по рукам и ногам. Ноги ниже колен раздваивались, разрубленные надвое вдоль. Как и руки ниже локтей. Локтевая с лучевой, большая и малая берцовая… Переплетённые ветви каркаса растягивали частично снятую с тела кожу. Он был похож на чудовищную кровавую снежинку.
Решетова не просто изувечили и распяли – его каким-то неведомым образом оставили в живых. В слепых глазницах давно запеклась кровь, лицо покрывала бордовая корка. И Решетов кричал. Распахнутый рот ощерился осколками зубов, и бешеный скрежещущий вопль рвался из сорванной глотки.
Они всё поняли.
Они взяли его ночью, когда кончилось действие феромона, и не оставили от него ничего, кроме боли. Они уродовали и пытали его на потеху синебрюхим кальмарам с далёкой звёздной метрополии. Теперь они транслируют им наши лица, перекошенные ужасом и омерзением. А те твари жрут свой инопланетный попкорн и смеются.
По трибунам пронеслась волна булькающего хохота, рёва, плеска, крика – смесь неясных звуков, слившихся в смутно различимый гул. А потом этот гул заглушило грохотом динамиков:
– За попытку бунта и неподчинение правящей расе обитатели этой Арены приговариваются к истреблению. – На всех экранах показалась одутловатая голубая морда патриция, булькающего трубочками в микрофон. Он торжественно растопырил щупальца: – Ваша жизнь закончится ярко и громко. Так радуйтесь же!
Поползли вверх ворота загонов, выпуская крабоящеров, зверей и монстров. Над чудовищным колизеем распростёрлась тень смерти. Острые лица моих братьев потемнели в ожидании. Прожить последние минуты в борьбе и умереть свободным – всё, что нам осталось. А ещё – верить.
Кто-то верил в космическую Вальгаллу, кто-то – в чудесных спасителей, которые сейчас прилетят. Остальные верили в то, что мы всё делали правильно. Что мы должны были попытаться.
Арену наполнил запах крови и гари, шум борьбы и рёв трибун, а над всем этим всё ещё разносился (а может, всё ещё стоял в ушах?) крик распятого Решетова.
Я увидел, как великана Осадского разорвали пополам двое крабоящеров. И как их разнесли плазменными очередями четверо стрелков-гладиаторов. Я видел, как на Арену вышли живые кошмары с лицами людей. И строй моих братьев дрогнул. И дрогнул я, едва не выронив оружие.
Многоногая тварь с туловищем носорога взрезала землю передо мной. Не меньше дюжины хитиновых клешней торчало у неё из груди, как ветки у ёлки. Руки, так часто гладившие мои щёки, теперь заканчивались острыми когтями. Но лишь когда я увидел её лицо, меня парализовало.
Светло-зелёные глаза Насти глядели на меня с мольбой и невысказанной болью. Во взгляде читалось отчётливое «Убей меня!» – и я понял, что было самое страшное в сражениях с бывшими людьми. Они были в сознании.
Из окровавленного рта торчали острые треугольные зубы – работа хирургов Патрициев. Настя приближалась ко мне, харкая слизью в кровавую пыль Арены. Почти всё её тело заменили на «чужую» биоаугментику – и, видимо, именно она подчинялась феромонным командам кальмаров. Сознания Насти хватало лишь, чтобы осознавать происходящее. Но не для того, чтобы сопротивляться инстинктам чужеродной плоти. Пытка из пыток.
Я видел, как налился кровью шрам у неё на лбу. Такой же, как у меня. Наш один на двоих след от разделения. Антенна, через которую мы чувствовали друг друга. Мой шрам тут же взорвался болью, будто по нему полоснули болгаркой. Я чувствовал её боль, её страх и отчаяние. Её отвращение и её любовь…
Теперь магия касания не могла сработать. Моя Настя, самая настоящая вторая половинка, была заперта в теле хищной твари, порождения извращённого мясного цирка. Лоб раскололо болью. Ни одна таблетка не снимет эту боль, ведь второй такой же шрам никогда не прикоснётся к моему. Моя сестра мертва.
Мы были близки всю жизнь, как не бывают близки ни супруги, ни братья, ни сёстры – никто из людей, кто не был когда-то одним целым. Врачам удалось разделить наши тела, но не разумы. Наши шрамы-антенны остались с нами на всю жизнь. Они помогали чувствовать, что мы ещё живы и нам есть, ради чего жить, когда Земля пала.
Но только теперь, когда её мозг, её блестящий мозг отравили бледно-синие хирурги – лишь сейчас мы оказались по-настоящему разделены. Причин жить больше не осталось. Я глядел в искажённое болью лицо – почти моё лицо, но с более тонкими, женскими чертами – и всё ещё видел в ней часть себя. Только запертую в чудовищной тюрьме чужой воли.
Руки, держащие меч, обмякли; острие заскребло песок. Вспышки выстрелов вокруг стали тусклыми и далёкими, звуки затихли. Наш бунт захлебнулся, пришельцы нас опередили. Мы были обречены на провал, но зачем-то боролись. Зачем?
Острая клешня рванулась к моему лицу, я едва успел вскинуть меч и отсечь её на подлёте. Лицо Насти исказилось от боли, но тварь, управлявшая ей, даже не дрогнула.
Слёзы застилали глаза. Надо мной нависало лицо моей сестры, которая всё ещё была жива, как бы я ни заставлял себя верить в обратное. Шрам снова запульсировал – значит, она пытается вернуть себе контроль.
Рука дрогнула, и плазменная кромка клинка не коснулась шеи. Я взглянул в измученные глаза Насти. На миг мир вокруг нас замер. А потом взорвался.
Три? Четыре? Пять?
Сколько острых шипов врезалось мне в живот? Сосчитать не удалось.
Во мне точно рванула бомба, разворотив внутренности. Стало горячо, больно, страшно – тягучая горячая кровь заполнила горло, вылилась через рот. Я закашлялся, покрыв лицо сестры багровыми брызгами. Руки налились ватой. Их хватило лишь на одно движение – и голова Насти, отделившись от паучьего тела, упала прямо на меня.
– Прости…
Я рухнул наземь, прибитый клешнями и придавленный раздувшимся паучьим телом. Меч валялся где-то рядом, но я не мог до него дотянуться. Да и не хотел. Мне оставались считанные минуты, но внутри я уже был мёртв. Я только что убил часть себя и единственную причину жить в этом мире. А братьев-гладиаторов скоро вырежут под улюлюканье толпы.
Кровь толчками-спазмами вытекала из живота. Я с усилием дышал, обнимая голову единственной близкой женщины – моей настоящей второй половины. Последним усилием я прижался теменем к шраму. Фантомная боль отпускала. Или это жизнь уходила из моего тела вместе с кровью?..
Вокруг гремели выстрелы, сверкали плазменные разряды, кричали люди и рычали звери. Последняя кровавая фуга идущих на смерть захлестнула воздух над Ареной. Скоро ли она отзвучит?
Но… что это? Это пляшут кровавые зайчики в моих глазах или это вспышки в небе? Они прилетели? Космические варвары или высшая раса? Нас спасут или превратят Землю в пепел?
Закружился в глазах вихрь алых звёздочек. Я увидел толпы марширующих по Арене Мартыновых с бионическими клешнями, целый взвод крабоящеров с лицом Насти, живого и здорового Решетова, задумчиво глядящего на свою распятую копию…
Сквозь мутно-розовую пелену я узрел, как рассыпается Арена, как заслоняют небо линкоры и огненные спицы ракет протыкают облака. По ушам ударил гром ломающегося мира. Знать бы только, сломался ли он на самом деле или лишь в моём умирающем мозгу…
Но если всё это лишь предсмертный бред, то нам суждено стать карманной цивилизацией рабов. Игрушкой на привязи, фабрикой безвольных клонов-гладиаторов…
Вспышки озаряли небосвод, стрекотали молнии огненным калейдоскопом. Казалось, что трибуны плавятся и горят – вторжение, чистка, космический Судный день. Пусть не останется ничего, только памятник размером с Юпитер. Пусть соберут мои мысли, рассеянные квантами…
В конце концов, история ничему меня не научила. Неважно, сколько Римов пало до нас – это не значит, что падёт и следующий. Неважно, прилетят ли нас спасать. Важно, что мы хотя бы попытались сделать это сами.
Сил не осталось, разжались пальцы и безвольно поникли руки. Голова покатилась по пыльному полу Арены. Ноги стремительно леденели. Закружилась голова, налились тяжестью веки. Теперь – покой. Больше не придётся смотреть, как умирают люди. Неважно, получилось у нас или нет. Мы всё делали правильно.
