Так вот она, страна уныний,
Гиперборейский интернат,
В котором видел древний Плиний
Жерло, простершееся в ад!
Николай Заболоцкий
Ветер налетел неожиданно, засвистел, взметнул сухой снег над плоским берегом. Затихая, беспокойный Борей прошёлся шершавой ладонью по седым вихрам моря, пропустил сквозь пальцы белесые прядки тумана. Небо наполнил новый низкий вибрирующий звук – и туман потёк дымными струями по крыльям низколетящего аэроплана, взметнулся кисеёй над головами в лётных шлемах, стал зыбкой тенью на свинцово-сером зеркале под фюзеляжем, слился с водой.
Машина, диковинный гибрид птицы и рыбы, ударила брюхом в стылую купель бухты, заскользила по водной глади, потрескивая горячим мотором, ткнулась бортом в кранцы у края старого причала. Ближе к берегу уже стоял тяжёлый трёхмоторный гидроплан. С алюминиевого борта пришвартованной летающей лодки скалил зубы красный медведь.
«Русские на Свальбарде[1]!» – с неудовольствием думает поджарый, как породистая гончая, старик, ловко спрыгивая на морёные доски причала. Ему только пятьдесят пять, и он ещё не растерял сноровки, страсти к путешествиям, готовности приказывать.
– Месье Гильбо! – старик стаскивает шлем, встряхивает седой головой, с хрустом расправляет затёкшую спину. – Я на переговоры с большевиками, а вы извольте позаботиться о машине: я не хочу, чтобы где-нибудь над океаном мы потеряли поплавок!
С командирского места, из сердца самолёта, смотрит на него месье-пилот. Стягивает очки-консервы, трёт воспалённые глаза, переводит потеплевший взгляд на фотокарточку, закреплённую между альтиметром («По нулям!») и термометром («Около ноля в июле, Мари!»). Смеётся на фото молодая девушка, подставляет лицо навстречу настоящему июльскому солнышку… Пилот сглатывает застрявший в горле комок и весело кричит:
– Так точно, мой генерал!
«Генерал» усмехнулся, – ни дня он не служил ни в регулярной армии, ни в ландвере! – постоял, покачиваясь на носках, с удовольствием вдохнул холодный сырой воздух с железным привкусом моря и решительно зашагал к низкому бараку чуть в стороне.
(«Такой же вот ровной поступью прошёл он от полюса к полюсу: его душа закалена в адских кузнях, его бензобаки заправил сам Господь – это великий человек, Мари!»)
Серый камень и бурый мох, рваный брезент, смёрзшаяся комьями зола и смятые жестянки из-под консервов – привычные приметы полярного лагеря. Исполинские ребра, выгибаясь, тянутся из мёрзлого песка, отмечают место, где когда-то была китобойная станция. В наспех натянутых распорках качается антенна. Над крышей из досок и шкур, над жестяной трубой вьётся дымок, добавляя к запахам прогорклого жира, бензина и моря ностальгический дух деревенской печки.
Старик замедляет шаг, смотрит на прибитый у входа плакат – над средневековыми башнями со звёздами строем летят самолёты. А им приветственно машет усатый вождь в мышастой шинели без знаков различия. «Прямиком с Красной площади и на Северный полюс! – думает он почти равнодушно. – Летят, летят сталинские соколы…» Рывком распахивает дверь и решительно шагает в душный полумрак.
Навстречу ему, хитровато щурясь, торопится невысокий улыбчивый человек, светится простонародным лицом, топорща усы-щёточку, радостно бухает на плохом английском:
– Добро пожаловать! Я слышал, как садился гидроплан, но не мог и предположить, что прилетите именно вы! Наша встреча честь для меня, э-э-э… господин Амундсен…
Тот, кого назвали Амундсеном, не спорит. Не слушая, он осматривается, быстро оценивает обстановку:
«Пятеро, в полном снаряжении, совсем не утомлены…».
Тускло светит керосиновый фонарь, чадят коптилки с ворванью, на стенах бухты троса и ржавые гарпуны, выцветшие литографии со Святым Николасом и благочестивыми изречениями в обрамлении райских цветов и ангельских труб.
Выдернув из-за пазухи пачку морских карт, Амундсен бросает их на стол и расправляет сухими, тонкими пальцами – пока русский лётчик продолжает изъясняться, он успевает найти этот чёртов остров и прикинуть, откуда именно могла прилететь советская машина.
– Позвольте представиться: Борис Чухновский, мой экипаж…
– Нет времени! – старик досадливо дёргает рукой и ещё больше поджимает капризные губы. – Вы нашли место аварии этого любимчика Муссолини? Чёрт побери! Где именно? Каково состояние льдины? Есть ли рядом открытая вода или же, как всегда, всё забито паковым льдом?
Один из русских военлётов хмыкает, но Борис Чухновский ходит в командирах недаром – отменная выдержка – только чуть улыбнувшись, наклоняет голову:
– Позвольте ваши карты, мистер Амундсен…
Час пролетел как не бывало, всё это время, почти стукаясь головами над картой, сталинский сокол и легенда Норвегии, горячась, обсуждали состояние морского льда, плотность тумана и направление воздушных течений.
Арктика – целый мир. Только с высоты тысячи метров она кажется неизменной тысячелетиями белой пустыней. Но тот, кто смотрит вокруг с высоты своего роста, видит, как переливаются разноцветными огнями отполированные до блеска льдины, как причудливо снег образует всё то, что на материке образуют горы, леса и речные обрывы. Ветер, непрерывно меняя силу и направление, здесь значит больше, чем разлив Нила для египтян – именно течение воздуха дарит жизнь или смерть человеку на открытом пространстве. И везде лёд, лёд без конца и края – в воздухе стеклянистой крошкой, над морской бездной предательской твердью, под тонким лоскутным покровом перемешанной с песком и камнем земли.
Грохнула тяжёлая, обитая шкурами дверь, загорелый брюнет в меховом комбинезоне щеголевато козырнул двумя пальцами и по-военному чётко доложил:
– Мой генерал! «Латам» к полёту готов! Но сейчас сильный бриз, море неспокойно, наш вылет придётся отложить …
Амундсен вскочил с места и гневно заговорил, обращаясь к капитану Рене Гильбо и никому конкретно:
– Ждать!? Когда люди нуждаются в нашей помощи! Чёрт побери! Ваше правительство уверяло, что передаёт в моё распоряжение самый современный летательный аппарат! Мотор в тысячу лошадей, размах крыльев в двадцать пять метров! И вот небольшое волнение, и эта жестянка стоит не больше пустой банки из-под консервированной фасоли…
– Мой самолёт из лучшего французского дерева, и – мой Бог! – нельзя же требовать даже от современной техники невозможного! Уверяю вас – ещё какой-нибудь десяток лет – да, да! – и полёты через Северный полюс станут обычным делом! Ну а пока… Где тут у вас можно перекусить, товарищ?
– Пока вы будете искать майонез, Нобиле доест последний ремень из своей портупеи! Чёрт возьми – меня вечно окружают или идиоты, или слюнтяи!
– Ну право же, э-э-э… господин Амундсен, небольшой отдых никому не повредит. Уж вы-то, кажется, умеете быть терпеливым… Присаживайтесь, э-э-э… господин офицер… Отведайте нашей рабоче-крестьянской тушёнки, это вам не буржуйская фасоль – да и водочка ничего…
– Да, мне приходилось по пять месяцев ждать восхода солнца! – воскликнул Амундсен, дёрнул воротник свитера и опрокинул в себя налитый для Рене Гильбо стакан…
Пользуясь тем, что великий полярник на время замолчал, сосредоточенно нюхая рукав меховой парки, Борис Чухновский расправил усы, быстро налил второй стакан и пододвинул его французскому капитану:
– За авиацию! Вот так, залпом… Молодцом, месье! А вы закусывайте, закусывайте, э-э-э… господин Амундсен… Ещё по одной?
Спустя некоторое время, все трое, отодвинув стаканы, сосредоточенно рассматривали карту Арктики и молчали каждый о своём.
Первым нарушил молчание русский пилот. Задумчиво, не отрывая глаз от большой бумажной простыни, на которой белого цвета было больше, чем чёрных разномастных закорючек, Борис Чухновский произнёс, как бы продолжая начатый разговор:
– Ты думаешь, Рене, пролететь над полюсом также легко, как э-э-э… над Парижем? Ведь ты, кажется, больше летал в тропиках, а в наших широтах впервые? А известно ли тебе, что по сию пору нет ни одной точной карты Арктики?!
— Мой Бог! БОрис! В каком веке вы застряли… – Неверной рукой Рене Гильбо попытался открыть планшетку, – королевское географическое общество…
– Англичане! – сверкнул глазами Амундсен, поднимая голову и сжимая нервные пальцы. – Бедный Скотт дорого заплатил за британскую географию… Проклятая гонка к Южному полюсу стоила ему жизни!
– Да, Рене! – вскинув руку в примиряющем жесте, перехватил инициативу Борис Чухновский. – У Арктики множество тайн и загадок… Взять, например, острова, которые видели русские промысловики – их нет ни на одной карте, хотя сохранились буквальные описания!
– Фьють! – пренебрежительно свистнул Рене Гильбо, делая затейливый жест правой рукой. – Жюль Верн тоже описывал землю за полярным кругом! Право, мужчине не пристало верить…
– Это не сказки! – Амундсен ударил стаканом о стол, огоньки коптилок испуганно метнулись в стороны. – Где-то за этими льдинами скрывается большая суша! Никакая аэрофотосъёмка не сможет дать чёткой картины здесь, где среди вечного льда могли бы уместиться три-четыре Франции, где тени, туман и торосы плодят холодных призраков неотличимых от реальности, а подлинность и величие бесследно исчезают, подчиняясь немоте и рефракции… Я сам…
Амундсен замолчал, устало тряхнув серебристыми вихрами. Бросив на него внимательный взгляд, Борис Чухновский заговорил снова:
– Но даже сказка может стать былью, Рене… Именно за полярным кругом мореходы средневекового Новгорода однажды отыскали место, которое приняли за Земной рай… Юмы новгородцев унесло далеко на север, к разрисованным «лазорью чудной» горам и на них они увидели, э-э-э… Лик Божий…
– БОрис! Твоему комиссару не понравятся такие речи! Да, да, я могу поверить в рукотворный Парадиз – западные демократии построят его ещё к исходу этого века, машины избавят нас от проклятья физического труда, обеспечат изобилие… Машины – не Бог! Благодаря технике человек станет свободным… Как пилот, летящий на высоте ангела…
– Машины?! Скотт тоже на них очень надеялся! – Амундсен зашарил по столу взглядом, и Чухновский пододвинул к нему бутылку, на которой буквы кириллицы сплетались в надпись: «Столичная». – Упокой Господь его английскую душу!
Мы в Норвегии знаем, как на морозе ломается самая твёрдая стальная ось! Нобиле позёр, но его дуче не дурак, – фашизм, обращаясь к величию древних империй, заставляет биться сердца с удвоенной силой, и никакой мотор не сравнится с этой мощью! Если кто и построит Земной рай – это, пожалуй, фашисты… Не зря именно итальянцу Нобиле со своим дирижаблем удалось достичь полюса…
Вежливо дёрнув усами, Борис Чухновский заметил:
– Фашисты многое взяли у коммунистов, дуче считал Ленина своим учителем… Но конечно их пропаганда пустая трескотня в сравнении с великим учением Ленина-Сталина… Не машины и не слова, но идеи, преобразующие человека, пересоздающие его заново – вот та основа, на которой будет построен коммунизм – тот самый Земной рай, про который твердят церковники… Я сам коммунист. И конечно же атеист, Рене…
– Чёрт меня побери! Коммунизм! Как сказал ваш буревестник, Горький, «строительство нового человека»![2] – вклинился в разговор Амундсен, гневно сжимая и разжимая пальцы. – Конечно, только для этого большевиками и созданы концентрационные лагеря! Армии бесправных рабов на грандиозных стройках – это не прошлое, это реальность, в которой живут русские после революции. Или вы, товарищ, будете утверждать, что в Советской России не используют принудительный труд?
– Ну почему же, – тихо и твёрдо сказал красный лётчик Борис Чухновский, выпрямляя спину и играя желваками. – Только концентрационные лагеря придумали англичане, а мы просто концентрируем чуждые советскому строю элементы, э-э-э … в отдельных местах нашей Родины…
Мы делали это раньше, делаем теперь и будем делать впредь. Это выгодно для общества. Это полезно для преступников, ибо приучает к труду и делает их полезными членами коллектива. Мы обращаемся к первичным основам человеческого сознания и, отбросив всё наносное и случайное, привнесённое прогнившей буржуазной культурой, строим Нового человека как храм будущего…
Голос налился звонкой силой, обрёл плоть и поднялся над притихшими людьми, сбрасывая с потолка многолетнюю сажу, раздвигая продымленные доски крыши и открывая над головой небо, прозрачное до самых глубин. В частых, красноармейских звёздочках.
– К позору капитализма многие и многие тысячи безработных позавидуют сейчас условиям труда и жизни заключённых в наших северных районах. Здесь, в сердце человека, преобразованного трудом и закалённого Арктикой, мы построим коммунизм… Для всего человечества…
Надолго повисло молчание, и только северный ветер свистел в жестяную трубу, выдувая из неё печаль и пепел…
И рация в углу вдруг засвистала в такт, уныло, однотонно – русский радист снял головные телефоны, повернул скуластое лицо к командиру.
Амундсен явственно расслышал многоголосый протяжный клич, потом рваный синкоп какого-то воинственного марша, и в ответ снова – протяжное, тысячеголосое – «А-а-а!».
Чухновский что-то резко сказал по-русски, подождал пока радист, снова натянув наушники, сгорбился над верньерами настройки, и, повернувшись к своим гостям, добавил уже понятно:
– Связи по-прежнему нет, э-э-э… Помехи…
– Неужели у человечества только три пути – жестокая архаика фашизма, безжалостный модерн коммунизма или демократическое торжество посредственности?! – гневно воскликнул Амундсен, вскидывая голову. – Нет! Возможно общество без классовой борьбы и постоянной конкуренции, мир, где счастье для всех будет подарком, а не партийным лозунгом или рекламной уловкой…
В ответ на удивлённые взгляды кивнул и почти спокойно продолжил.
— Вот что писал римский историк Плиний о земле гипербореев: «Целых шесть месяцев у них продолжается день и столько же ночь. В этой стране приятный и благодатный климат. Они трудятся сообща и сообща поклоняются своим богам в садах и рощах… Они не знают ни вражды, ни болезней. Они никогда не умирают…». Чёрт меня побери – римлянин описывал Полярную ночь, он писал о землях за Полярным кругом! Где благодатный климат и нет ни вражды, ни болезней…
– Уж ни эти ли блаженные земли вы всю жизнь ищете, мой генерал? – тихо промолвил Рене Гильбо, пытаясь заглянуть в глаза великого исследователя. – К востоку от Солнца, к западу от Луны.
Но Амундсен смотрел только вперёд, сквозь бревенчатые стены он видел, как где-то вдали бесконечный лёд переходил в беспредельное небо, холодное и прозрачное, словно твердь небесная над первозданной землёй…
Провожая Амундсена к гидроплану, Борис Чухновский взял его за руку и, подождав, пока француз займёт место в кабине, смущённо сказал:
– Пожалуйста, будьте осторожней! Не все из новгородцев, нашедших свой, э-э-э… рай, смогли вернуться…
– К чёрту! Я давно пережил свою славу и всё чего я бы хотел остаться в Арктике навсегда… О, если бы…
Он резко махнул рукой и размашисто зашагал к берегу, топоча сапогами из шкуры нерпы по мёрзлой земле в пятнах лишайника и разводах бензина.
«Бензин, алюминий и лёд! Что надёжней – металл наших машин, огонь в наших жилах или древние надежды и страхи, сверкающие вечным льдом в наших холодных и тёмных душах? Что позволит бестрепетно вступить в Валгаллу, что заменит нам меч в правой руке?».
Амундсен провёл рукой по заиндевелому боку гидроплана, взобрался в кокпит, затянул ремни шлема и прохрипел в ларингофон:
– Вперёд!
Ероша поплавками гребешки встречных волн, сверкая алюминием и сталью на своём деревянном корпусе «Латам-47» с натужным гулом взмыл в низкое небо, туман затянул окоём и сделал неразличимым машину, авиаторов, цель впереди…
Туман становился то плотней то реже, сплетаясь с лучами солнца рисовал призрачные картины на плоскости ледяного моря внизу. Прошлое, будущее переплелось в зыбких, пронизанных солнечными спицами живописных холстах.
– Мой генерал! Облачность… усиливается… – услышал Амундсен, искажённый проводами голос Рене Гильбо. – Мы сильно рискуем!
– Вперёд! – Махнул рукой «последний викинг», забывая, что сейчас он не ведёт санный поезд и под ним не нарты. – Благодаря русским, чёрт их побери, мы сможем выйти прямо на лагерь Умберто!
Красная палатка где-то там, впереди, на льдине, где дюжина мужчин выдерживает то, что не смог выдержать чудо-дирижабль со стапелей завода Умберто Нобиле – любимчика дуче, генерала и инженера, напрасно пытавшегося присвоить себе славу Амундсена.
Ветер ударил в лицо, снова Амундсену послышался многоголосый то ли стон, то ли клич – «А-а-а!». В прогалы облаков сверкнуло ярким огнём откуда-то снизу.
– Лагерь! Здесь! Посади нас, Рене, ты сможешь – кому попало не дают крест Почётного легиона…
Рене не смог.
Устройство «Латама» позволяло взлетать и садиться только на воду – ему требовались широкие разводья во льдах – и выверенный глазомер капитана третьего ранга Рене Гильбо безошибочно определил подходящую полынью. Но капитан не знал, что от Свальбарда и до Аляски нет ни одного места полностью подходящего для французских бипланов. При посадке правый балансный поплавок зацепился за случайную, скрытую изменчивым морем льдину – и посадка превратилась в крушение. Гидросамолет потерял остойчивость, «зачерпнул» крылом воду, вздыбился, выбросил прочь людей, опрокинулся, ударил хвостом о льдистый берег, ушёл на дно.
(«Арктика прекрасна, но бесчеловечна, Мари! Лишь надежда на встречу с тобой, только твоя улыбка, только твоя смешная любовь…»)
Пробиваясь сквозь усиливающийся ветер, Амундсен упрямо шёл вперёд, а за его спиной снег заметал куски алюминиевой обшивки «Латама» и тело героя Великой войны, морского капитана и военного лётчика Рене Гильбо. И полярная ось стала могильным обелиском…
Вперёд! Он всегда шёл только вперёд, сжигаемый желанием нездешнего, оставляя за спиной окоченелые трупы.
Пурга била в лицо, отбрасывая всё случайное и лишнее, снег собирался в складках парки, уравнивая человека с окружающим миром. С вечным холодом, торосами, льдом.
И уже почти различимо, заполняя всё вокруг, разносилось над ледяной пустыней несомненное, победное, торжествующее – А-а-а!
Падая отвесно из радиоэфира, ликующие голоса ввинчиваются прямо в мозг, рисуют перед глазами картины, обретая видимость разворачиваются полотном гиперборейской кинохроники.
Стройные колонны, сплочённые ряды – шагают в ногу, сохраняют равнение люди с одинаково счастливыми лицами. А-а-а! Это парадным маршем идут эйнхерии[3] – а тот, кто принимает парад равен богам, смотреть на него и сладко и больно! Это встаёт впереди прекрасный сад – награда героям войны и труда! И стерегут входы вечно юные трубачи Рагнарёка – Последней битвы, и стоят строем девы-воительницы, сжимая вёсла Нагльфара – Корабля мёртвых!
На какую-то секунду ветер стих, и прямо перед собой Руаль Энгельбрегт Амундсен с изумлением увидел скальный массив, из-за которого в небо били лучи яркого света. Очередной порыв швырнул в лицо пригоршню снега, но усталый путешественник успел разглядеть на каменной стене прямо перед собой полустёртую фреску – величественное лицо, приветственно поднятую руку. Ветер донёс из-за стены отголоски бодрой, маршевой музыки. Ноги сами понесли Амундсена через битый щебень, камни странной формы, обломки напоминающие фрагменты статуй.
Он замер на скальном гребне, где-то внутри, наполнив душу неземным восторгом вспыхнуло эдемское солнце, в ушах загремело нездешнее: «Сла-а-ава!.. Да здравствует!.. Вперёд, к победе!..».
Валгалла сгустилась из тумана и кличей, надвинулась внезапно и неотвратимо. Седой старик закричал что-то ликующее, всплеснул руками, побежал навстречу. И белозубые гипсовые валькирии сошли с пьедесталов и открыли ему врата.
[1] Другое название Шпицбергена, в 1920-м был передан под юрисдикцию Норвегии.
[2] Важнейшей идеей философии Горького была «идея перековки людей, идея создания из человеческого шлака, доставшегося от прошлой эпохи, нового человека»
[3] В скандинавской мифологии лучшие из воинов, павшие герои, обитатели Валгаллы.
Вернуться в Содержание журнала
