– Встать, суд идёт!
Ах, да, действующие же лица.
Судья – сама История.
Прокурор – сталинское время.
Адвокат – Вечность.
Присяжные заседатели:
- Белки.
- Горы.
- Отдыхающая.
- Уцелевший житель Атлантиды.
- Море.
- Житель Москвы 1812 года.
- Солдат вермахта.
- Романтик.
- Прагматик.
- Работница культуры.
- Граф Воронцов.
Подсудимый – Степан Григорьевич Щеколдин.
Потерпевший – Воронцовский дворец в Крыму.
Заседание проходило в парке. Сумасводяще пахли вьюнки, маки, лаванда. Закипали рододендроны, жасмин, пионы и примулы.
– Ах, Крым, божественно! – немедленно заверещала отдыхающая. – Итальянская конфетность – и скифская степная дикость. Древнегреческий трагический след – и мавританская восточная расслабленность. Татарские минареты, сталинские дачи, загадочные скальные города Атлантиды. Пальмы и ковыль, розы и сталагмиты. Одно перечисление эпох и народов, оставивших тут свой след, звучит как поэма. Греки, тавры, генуэзцы, Крымское ханство. Тут жил Овидий, здесь Орфей спускался в ад за своей Эвридикой, несчастная Ифигения была перенесена сюда Артемидой.
Пушкин и «Бахчисарайский фонтан». Толстой и «Севастопольские рассказы». Чехов и «Три сестры». Макс Волошин, Марина Цветаева, Иван Шмелёв.
Крещение святого Владимира. Оборона полуострова во время Великой Отечественной.
– Сейчас не время и не место, уважаемая заседательница, – сурово оборвал её прокурор.
– И вы в самом деле стали бы счастливее, если бы это произошло? – пристал к нему как банный лист Романтик.
– По крайней мере, он спас огромные материальные ценности! – сыто проурчал Прагматик.
– Он нарушил приказ, – отрезал Прокурор. – Он работал на врага. Этим всё сказано.
– Да в чём суть дела? Ничего не понимаем! – застрекотали белки из парка.
– В 1941 году, когда нашими войсками был оставлен Крым, руководство приняло решение взорвать Воронцовский дворец, чтобы он не достался фашистским оккупантам, – отрапортовал прокурор. – Подсудимый объект сохранил. Хуже того, когда пришли гитлеровцы, стал с ними сотрудничать. Они назначили Щеколдина директором музея. И обвиняемый проводил экскурсии для немецких захватчиков. Словом, вёл предательскую деятельность.
– Да он же делал это, только чтобы сберечь в целости шедевр отечественной архитектуры, построенный, между прочим, крепостными мастерами из Владимирской губернии. Народное достояние Степан Григорьевич сохранил! – попыталась оправдать изгоя работница культуры. – Даже дважды. Не дал взорвать дворец, когда отступали наши. И защитил его от уничтожения, когда из Крыма драпали немцы, тоже решившие уничтожить памятник. Щеколдин – герой и спаситель!
– Крым! Ах, Крым! Прелесть какая! – вновь встрепенулась отдыхающая. – То вяжет петли арок, как кружевную салфетку, то водопадствует в море уступами и вдруг впрыгивает в волшебный фонарь какого-нибудь античного храма. То меняет местами подземелья и ласточкины гнёзда. Перемешивает балконы, козырьки, мостики и изломы, артритные деревья, знаете, в наростах таких. Идёшь вверх, – а приводит вниз. Стекаешь вниз, – и неведомо как вспархиваешь. Крым словно отменяет законы земной физики, вживляет марсианское в наше. Словно лента Мёбиуса ожила – и давай шалить и безобразить.
– Да не о том сейчас! – прикрикнула судья. – Не мешай те изучать вопрос.
– Как не о том? – Об этом: о волшебстве Крыма, о его красотах, – влезла без спросу работница культуры. – О том, что уникальные достопримечательности этих мест надо сохранять, а не стирать с лица земли.
– Для врагов сохранять? – возмутился боец Красной Армии. – Ещё одна предательница. А знаете, куда предатели попадают? В девятый, самый страшный круг ада!
– Это недостойное заявление для убеждённого атеиста, – оскалился Прокурор. – Но, по сути, верно.
– А вот мы, жители Атлантиды, осколком которой является Крым, всё бы отдали, чтобы наши культурные ценности дошли до вас, чтобы память если не о людях, то хоть о цивилизации осталась. А то целый материк исчез, и никаких следов. Так, легенда одна уцелела, в которую только полудурки и верят.
– Мы романтики, а не полудурки, – обиделся Романтик.
– Я считаю, – заявила адвокат, – что уничтожать шедевры нельзя. Они принадлежат не политическому режиму. Искусство принадлежит всему человечеству, принадлежит мне, Вечности.
– Зер гут! – согласился солдат вермахта. – Мы ходить на экскурсии в музей. Очень познавательно, очень полезно.
– Вот! Глядишь, и в фашистах прекрасное человеческие черты пробудит! – размечталась работница культуры.
– Ага, – поддакнул с сарказмом солдат Красной Армии. – То-то они любовались-любовались на это искусство, а как отступать – камня на камне решили не оставить.
– Принадлежит всему человечеству? – возмутился житель Москвы 1812 года. – А как же патриотизм? Выходит, мы Москву-матушку зря сожгли? Она всего человечества собственность, значит, и французов? Пускай,то есть забирают? В огне, между прочим, тогда столько сгорело аристократических дворцов со всей начинкой – десятки Эрмитажей хватило бы битком набить! Страна разорилась после этого пожара. Но мы ничего не пожалели. И благодаря этому супостата одолели, войну выиграли, Бонапартишку до самого Парижу гнали. А если бы тогда тряслись над шедеврами, России бы не было давно!
– Да, прежде всего это национальное достояние, и мы вправе делать с ним что угодно, – проскрипел прокурор.
– И где же тогда заканчивается патриотизм и начинается варварство? – придралась культработник.
– Вы хоть бы моего мнения спросили, – возмутился потерпевший, сам Воронцовский дворец, расправляя на ветру свои восточные башни и зубцы, распахивая навстречу морю мавританскую кружевную арку. – Лично я счастлив, что мне сохранили жизнь и я могу веками служить своей родине. Предлагаю подсудимого оправдать и наградить. Он страну обогатил.
– А если бы История, дама капризная, по-другому повернулась и сейчас по дворцу американцы гуляли, тогда вы как бы запели? Тоже наградить отщепенца стремились бы? – набычился прокурор.
– Я готов красотой воспитывать и исцелять любого. Как врач не спрашивает национальность пациента, если это, конечно, не Менгеле, – смиренно ответствовал дворец.
– Красотой воспитывать! – взвизгнула опять отдыхающая. – Горы жёлто-фиолетовые, как анютины глазки. Море, словно синяя птица счастья. Деревья, как руны, вычерчивают своими телами послания. Признаются нам в любви или стихи свивают, будто гнёзда. А может, пророчествуют, предупреждают о бедах. И мы могли бы спастись, если бы умели эти руны читать.
Поместье: английский неприступный замок, настоящая смертельная ловушка с губительными узкими коридорами, – и восточный ковёр, брошенный к ногам, сама нега и роскошь. Бойницы в форме замочных скважин, мосты, кованые фонари, контрфорсы, хаос камней. И солнце налито в парк, как вино в бокал. Перепутанные корни свисают гобеленами. Сосны в чешуе, как красные драконы. Запах хвои, соли и алычи.
– Да хватит! – заткнула ей рот судья.
– Нельзя произведения искусства делать заложниками политики, её жертвами. Картина мира постоянно меняется. Сегодня это наше, завтра нет, послезавтра, глядишь, опять нам досталось. Если мы будем уничтожать прекрасное каждый раз, когда ветер не в нашу сторону подует, будем жить в пустыне, – веско подытожил граф Воронцов, бывший владелец дворца. – И лично я каждый вечер возношу молитвы за раба Божьего Степана, за человека, который спас моё детище.
– Какой добрый! А Пушкина-то в северную ссылку загнал своими доносами, – позлорадствовал прокурор. – Что, кстати, ему же и на пользу пошло: гением там со скуки стал, не то профукал бы свой талант по танцулькам и пьянкам. И гениев ваших, и народ надо драть как сидорову козу. Только из-под палки и работают. Вот вы Пушкину зло причинили, а какая польза России вышла!
– Сколько ж можно людей палкой воспитывать? И как надо народ презирать, чтобы такое о нём думать? – взвыла культработник.
– Ну, вы ведь рады, что такую благодать удалось сохранить? – пытала Вечность судью.
– Дело не в обывательских сюси-пуси, а в том, чтобы свой долг выполнять. Щеколдин свой долг не соблюл, – огрызнулся солдат Красной Армии.
– Так что же важнее: любовь к Родине – или любовь к прекрасному, к искусству? – провокационно прицепился романтик.
– Ты ещё спроси, что важнее: любовь к Родине – или общечеловеческие ценности, под флагом которых перестроечный деятель разбазарил земли, оплаченные нашей кровью, – ответствовал боец Красной Армии.
– Ладно, – решила закругляться судья. – Подсудимый, вы после изгнания нацистов получили десять лет сталинских лагерей за то, что спасли для немцев дворец. Жалеете ли вы о чём-нибудь?
– Я спас дворец не для фашистов. Я просто его спас. В конце концов, он достался России. И я ни о чём не жалею.
– Нераскаявшийся преступник, – с людоедским удовлетворением процедил прокурор.
– До каких пор можно людей за добро злодейством благодарить? – отчаялась сама Вечность. – И вы ещё удивляетесь, что они теперь равнодушно проходят мимо любой мерзости. Вы же воспитываете это в людях с исключительной старательностью. Так народ превратится в стадо, у которого нет чувства родины и умения различать добро и зло.
– Вот и я думаю, – булькнуло море. – Стоило ли совершать бедняге Щеколдину добро по отношению к людям, этим неблагодарным свиньям? Стоит ли вообще метать перед ними бисер?..
И весь Крым погрузился в раздумья, этот край – полукромлех, полушанхай. Его особняки, пузатые, словно московские купеческие комоды, но с испанскими романтическими решётками, как в пьесах Лопе де Веги. Его будки, готические галереи, арыки, хрустальные храмы в вышине. Доисторические камни вечных городов и фанерные заплаты на них, ржавые бочки бомжатника, простоватые веранды средней полосы России, но обсаженные кактусами и верблюжьей колючкой. Убогие дощатые пристройки при беломраморных античных бельведерах. Поморские избы с греческими портиками. Татарские сакли с парижскими мезонинами. Белёные хаты со стеклобетонными холлами. Ступени горных лестниц, растекающиеся, как блинное тесто, кривящиеся, как паралитики, извивающиеся, как индийские танцовщицы, хлещущие по ногам, как кнут.
Водостоки закрученные, словно трубка Шерлока Холмса. Трепещущие полосатые маркизы. Все окна пронзительно синие и все ворота неуступчиво зеленые. Тротуары, лестницы и крыши то опадающие, как листья, то взлетающие, как чайки.
Полуостров, сиреневый, словно голубь, и изящный, будто лепесток магнолии, обуреваем был видениями. Ему казалось, он отрывается от земли и отправляется куда-то, откуда родом атланты, к звёздам, туда, где хранится сердце Вселенной. И это сердце – вылитый Воронцовский дворец, само совершенство. Только там, в космосе, его купола и минареты, готика и розы вылеплены из млечной пыли и перьев из крыльев херувимов.
Что было бы, если бы модель Вселенной на земле уничтожить?
Вдруг рухнул бы и весь космос?..
– Суд удаляется на совещание, – без всякого выражения резюмировала История.
Возвратиться в Содержание журнала
