Любители

Когда Артём выбрался, наконец, из кладовки – уставший, злой, с пучком отвёрток в одной руке, пучком проводов в другой, с пачкой дисков в зубах, избавился от этого всего – швырнул в угол, и взгромоздился за стол, пьянка уже была в самом разгаре.
Вадим спросил его, удалось ли поднять заглохший в очередной раз (стоявший в кладовке) сервак, но Артём только грозно рыкнул и опрокинул в себя один за другим два стакана притащенного с работы Романом вина.
В голове зашумело, в животе потеплело, гудящие от напряжения ноги и руки расслабились (сервак был намертво приделан к потолку Вадимовой кладовки, и добраться до него можно было только с лестницы или стола) – и тут же, как будто этого и ждала (а она наверняка и ждала), рядом из ниоткуда проявилась Янка, вся как всегда липкая, как всегда сладкая, и намертво к Артёму прилипла.
Достала откуда-то из лифчика свой полумёртвый, доживающий последние дни, а то и часы, телефон, который Артём давно уже обещал превратить ей из просто телефона в почти что смартфон, достала – опять же откуда-то из лифчика – пачку сигарет и принялась и первое и второе по очереди Артёму демонстрировать – напоминая о его обещании и о том, что ему будет, если он обещание выполнит.
При этом она забросила одну свою голую ногу (она была в шортах) на ногу Артёма, вторую свою голую ногу коленкой упёрла в стол, голое плечо её оказалось как-то само собой вдруг у Артёма под мышкой, его рука оказалась на другом её голом плече, голова её оказалась на его плече, и шее сразу стало горячо, мокро и щекотно.
Артём выпил ещё стакан и сказал (Вадим всё то время, пока он устраивался и ждал, пока устроится Янка, смотрел на него в ожидании), что проклятый ящик сдох, сдох на этот раз окончательно, и, может быть, с ним и можно что-нибудь сделать, и, может быть, есть такой человек, кто знает, что именно с ним можно сделать, но это точно не Артём.
Вадима как будто ничуть это сообщение не расстроило, он даже не перестал улыбаться.
– Ну и гори он в аду! – сказал он.
Извлёк откуда-то снизу плоскую коробку жёсткого диска и принялся рассказывать, что на этом диске есть, где он это скачал, на что для этого ему пришлось пойти и что он сейчас со всем им будет делать. Сидящие рядом с ним Роман и Гоша принялись слушать, сидящие рядом с Артёмом и Янкой Оля и Юля тоже принялись слушать; Артём же взял у Вадима диск, закинув руку за голову, извлёк из-за диванной грядушки засыпанный пеплом ноутбук, воткнул туда диск и принялся его содержимое изучать – слушать брехуна и показушника Вадима он не стал, он и так знал все его эти рассказы наизусть.
Конечно же, ничего особенного на диске не оказалось, – как всегда, несколько ещё не вышедших в прокат фильмов; несколько украденных, даже ещё толком несведенных музыкальных альбомов; несколько топовых, неприлично дорогих, удачно взломанных игр, одну из которых Артём уже успел пройти; две закрытые платные библиотеки книг – обе у него уже были; ну и всякая ерунда масштабом поменьше, навроде «пака» ключей к платным сайтам, к половине из которых даже не было доступа (если идти стандартным путём), телефонной базы мобильных номеров, зарегистрированных в Тимбукту (и на хрена Вадиму, спрашивается, данные на зарегистрированных в Тимбукту), и тому подобное – как всегда, в очередном своём «пиратском рейде» Вадим хватал всё, что можно было схватить.
Янка посмотрела и сказала, что всё это хлам, потом сказала, что не против продемонстрировать Артёму в соседней комнате свои почти фирменные трусы – они вчера стянули рисунок для них (защищённый авторским правом) с сайта производителя, и сделали потом всё, что нужно, прямо у Юльки на работе (он же знает, у неё там эта новая программируемая машинка), спрятала телефон, сунула руку Артёму под рубашку и, приспустив шорты, показала ему этого рисунка часть.
Он пробурчал, что он и сам мог бы такое нарисовать, ничего сложного в этом нет, нарисовать и потом тоже защитить его авторским правом, но ни рисовать, ни защищать он не станет, во-первых, потому что это всё бабские глупости и чушь, во-вторых, потому что искусство должно принадлежать народу.
Вадим последнюю фразу услышал, тут же забыл о том, о чём только что говорил, хлопнул по столу, жахнул из стакана, переместился к компьютеру – тот стоял на столе прямо посреди стаканов и тарелок, отобрал у Артёма диск и принялся – сопровождая это дело комментариями – это искусство народу дарить – то бишь перемещать добытый им контент на сразу два своих предназначенных для этого дарения сайта.
Артём стал смотреть, как он гримасничает; как к нему постепенно перемещаются Оля и Юля – они, по их собственному выражению, обожали смотреть, как он «дарит искусство народу»; смотреть на обои на стенах – с эксклюзивным и тоже защищённым авторским правом рисунком, страшно, по-настоящему дорогим и воспроизведённым ими на обычной бумаге (на чудо-принтере у Вадима на работе); на плакаты поверх этих обоев – тоже распечатанные у Вадима на работе, на которых были изображены личные, даже местами глубоко интимные фото знаменитых актрис (украденные с их личных аккаунтов); на висящие на шеях Оли и Юли почти настоящие – в упор не отличишь – «яблокофоны» (купленные за бесценок корпуса, набитые купленной опять же за бесценок начинкой и «прошитые» лично Артёмом); на бормочущие с крышки самодельного шкафа колонки – когда Вадим примолкал, когда переставали счастливо взвизгивать Оля и Юля, когда Янка выпускала изо рта Артёмово ухо, оттуда доносилась музыка из толком ещё даже несведенного, но уже доступного в сети (если знать где) альбома чрезвычайно любимой Вадимом группы; на картинки мелькающего на экране полутораметрового телевизора – единственного купленного здесь предмета – фильма (ещё даже не анонсированного, ещё даже толком не смонтированного, с полуглухой звуковой дорожкой, извлечённого Вадимом бог знает с какого сервера).
Всё в этой комнате (кроме телевизора) было или скачано, или на скаченное выменяно, или выменяно на то, что было выменяно на скаченное, или взято на время – а на самом деле навсегда, или просто украдено.
Даже диван, даже краска на потолке.
Даже плакат над дверью с надписью: «Искусство должно принадлежать народу!» – надписью красивой, трёхмерной, на плотном пластике – и тот был сделан у Гоши на работе.
Потом на какое-то время Артём отвлёкся и из общества выпал – его активно атаковала Янка – а когда, наконец, в это общество снова вернулся, Вадим уже с одариванием народа закончил, Вадим уже сидел во главе стола, одной рукой прижимая к себе Олю – та время от времени заливисто и вроде бы без всякого повода смеялась, другой Юлю – глаза у той блестели, и обе руки её, судя по положению видимых над столом плеч, находились где-то у Вадима между ног, сидел и громко и уверенно вещал.
– А потом мы снимем фильм, и чёрта с два они смогут снять лучше!.. – похрюкивая то ли от удовольствия самим собой, то ли от удовольствия от того, что делала Юля, говорил он. – И знаете почему? Потому что мы будем делать это для нас! Делать для таких как мы! Мы возьмём, чёрт возьми, камеру, мы возьмём, чёрт возьми, нашу Олю, – та снова залилась смехом, – сделаем её галактической, чёрт возьми, принцессой!.. Возьмём нашу Янку – она сошьёт нам для нашей галактической принцессы костюм – из того, что будет под рукой, но любой зажравшийся декоратор («гримёр», – поправил его Роман; «художник по костюмам», – поправил его Артём), от зависти удавится. Мы возьмём и вот этими самыми руками, – он вытянул над столом руки и зашевелил пальцами, – сделаем оружие – настоящее. Мы напишем музыку – Артём нам напишет…
Он махнул в сторону Артёма рукой, тот с готовностью кивнул и тоже махнул рукой.
– Артём может! – заорал Вадим. – Артём у нас такой! Артём у нас лучше их всех! Он ещё и главную роль сыграет, вампира-пришельца!.. – Ему не хватило дыхания, он замолк, Оля тут же подсунула ему полный стакан, он посмотрел на этот стакан с удивлением, потом взял, выпил, велел всем стаканы наполнить, выпил ещё раз вместе со всеми и продолжил:
– Любители!.. – кричал он. – Построили, чёрт возьми, ковчег. Любители придумали… – Что они придумали, Артём не расслышал – в его ухо снова вцепилась Янка. – Любители толкают искусство вперёд! – Вадим грохнул по столу кулаком. – Почему они его толкают?.. Потому что, – он икнул и произнёс по слогам, покачивая пальцем: – Эн-ту-зиа-сты! – Он снова икнул. – Потому что – ради идеи. Потому что – ради того, чтобы выразить то, что им выразить есть, что внутри них накопилось и что им выразить не дают, потому что…
Тут Артёмово ухо снова подверглось атаке, и довольно долгое время он слышал только сопение и хлюпанье.
Потом он кое-как ухо высвободил, кое-как Янку от себя отодвинул – чтоб не отвлекала – и присоединился к Вадиму.
Они дружно решили, что снять для них фильм – не хуже, чем тот, на который тратятся миллионы, да вот хотя бы тот, что они смотрели вчера – плёвое дело. Что вся эта мишура на самом деле ничего не стоит – главное, оно ведь внутри, главное ведь с душой, главное, чтобы от сердца, своими руками, главное, чтобы для всех – и когда эти «все» это почувствуют (что с душой и от сердца), – а они почувствуют, они не смогут не почувствовать, – когда они проникнутся, тогда мы и посмотрим, кто в этом деле лучший, и посмотрим, как они потом – те, кто требует за своё псевдоискусство денег, – посмеют запретить бесплатно нам брать то, что запрещать они по всем человеческим нормам не имеют права.
Как связан будущий их ещё не снятый, но уже, безусловно, знаменитый фильм с запретом и как связано и то и другое с человеческими нормами, Артём представлял слабо, но связь – ему казалось – точно была.
Потом они приняли ещё, и Вадим принялся орать, что искусство принадлежит народу, всегда ему принадлежало и будет принадлежать, и чёрта с два такой как он уступит своё право это искусство народу приносить или позволит кому-либо это право у него отобрать; что чёрта с два он позволит кому-либо у кого-либо вообще такое право отбирать; что не смеют те, кто считает, что это искусство создаёт, запрещать остальным этим искусством восхищаться, потому что оно тогда только будет считаться искусством, когда будет кем им восхищаться, а если это делать запрещать, если вероломно требовать за это деньги, то это и не искусство вовсе, а чёрт знает что…
– Да, это массовое искусство, да, это искусство, если можно так выразиться, второго сорта, созданное на потребу и заради выгоды, но всё-таки это искусство!..
В какой-то момент Артём утерял-таки разговора нить, в какой-то момент он утерял нить вообще и в себя пришёл, лёжа головой в глубоком Янкином декольте, руками в её, с эксклюзивным рисунком, трусах; ноги его были голыми, голый зад отчаянно мёрз – было открыто окно – вокруг живота у него было обмотано одеяло вперемешку с Янкиной почему-то курткой, сама Янка, открыв рот, громко сопела, сама Янка была вся мокрая и, как всегда, липкая, и, судя по застывшему на лице выражению удовольствия, получила Янка от Артёма всё, что хотела.
Он кое-как встал, кое-как оделся. Убедился в том, что его диск на месте – он решил пока никому его не показывать и ничего о том, что на нём есть, не говорить. И, предвкушая, что он с этим диском дома сейчас будет делать, предвкушая, как он сейчас долго и с удовольствием будет в содержимом копаться, будет его сортировать, смаковать и перебирать, вышел на площадку, захлопнул дверь и спустился во двор.
Он уже почти дошёл до угла, уже почти за него свернул, когда из-за угла рядом стоящего дома вдруг вылетела машина, подцепила его бампером, подбросила в воздух, поймала на капот (на котором было написано: «Мы пиратов не ловим, мы их сразу топим!»), сбросила и тяжело придавила к асфальту колёсами.
Артём попытался было встать – ему показалось, что ничего страшного не произошло и он чувствует себя вполне даже ничего, – попытался было сказать что-нибудь бодрое, что-нибудь вроде: «А теперь давайте повторим, только за углом, чур, буду я!»; ничего этого у него сделать не получилось, и, пару раз дёрнувшись, он всхлипнул и отключился.

***
В себя он пришёл в тёмной и пахнущей лекарствами комнате оттого, что рядом бубнили два голоса. Они бубнили уже давно, и он как будто бы давно уже их слышал и даже вроде как отчасти понимал – отдельные слова, не всё – но окончательно пришёл в себя он после слов одного из обладателей голосов о том, что сделать ничего сейчас нельзя, что они ничего не смогут сделать сейчас с таким как лежащий пред ними пациент… И никто не сможет: ни в столице, ни в Европе, ни в Израиле, нигде… Но, может быть, когда-нибудь, и даже не может быть, а наверняка, что-нибудь всё-таки сделать будет возможно.
Обладатель второго голоса сказал, что на то, что здесь предлагается сделать, нужно разрешение, нужно собрать кучу бумаг, деньги нужны – откуда у таких как этот деньги? – нужно ведь разрешение самого покойника или его родственников, а родственников у него нет, а та ненормальная рыжая стерва, что четвёртые сутки пытается к покойнику пробиться, его просто подружка.
Артём хотел было сказать, что никакой он не покойник – он почему-то сразу понял, что разговор идёт о нём, что никакое ни на что разрешение он никому не даст – ему почему-то показалось, что разрешение им нужно не на что-нибудь хорошее, а на какую-нибудь пакость, хотел было сказать, что никакая Янка не стерва, и пусть только попробуют её стервой ещё раз назвать, он их сам сделает покойниками, вот сейчас встанет и сделает, но ничего сказать у него не получилось, не получилось даже открыть рот.
Он проморгался, огляделся, обнаружил, что комната не тёмная, а светлая, что это не просто комната, а палата, что весь он обвешан приборами, какими-то пузырьками, обмотан трубками, и вроде бы их столько, что и не поймёшь, где заканчиваются они и где начинается, собственно, он сам. По обе стороны от его кушетки стояли двое в белых халатах, у обоих были одинаковые остроконечные бородки и длинные мушкетёрские усы.
– Ничего не выйдет, я же говорю, – сказал тот, что справа. – А если оставлять его здесь… Кхм…
– Выйдет, – уверенно сказал тот, что слева. – Помочь мы ему не можем. А ТАМ, – он выделил слово «там», – смогут.
– Пф-ф!.. – фыркнул тот, что справа. Погладил бородку.
– Мы должны, мы просто обязаны, – сказал первый.
Артём вдруг преисполнился к нему благодарности, преисполнился самой настоящей признательности – за то, что тот в него верит и собирается, судя по всему, помогать до последнего, попытался было эту признательность и благодарность каким-нибудь образом выразить, но у него ничего не вышло, он даже не смог пошевелиться.
Потом первый вдруг сказал:
– Никто не знает, получится ли ИХ потом разморозить!..
Благодарность и признательность тут же испарились, Артем вдруг понял, что тот собирается делать, понял, почему он это собирается делать – это дошло до него со всей ясностью, – снова попытался открыть рот, чтобы сказать им всё, что он об этом думает, но тут в палате снова потемнело, исчезли оба врача, исчезли приборы и пузыри, Артём в последний раз попытался хоть что-нибудь сделать – ему удалось вроде бы даже двинуть рукой – потом всё исчезло окончательно и он провалился в глубокую, узкую, ледяную яму.

***
В следующий раз в себя он пришёл резко и сразу. Был он по-прежнему в палате, никого уже в этой палате не было, и никаких приборов и пузырей тоже не было. Вместо трёх глухих стен были стены прозрачные, за ними колыхались, переливались и дышали сразу два моря – синее, с белыми клочками облаков, море неба, и зелёное, со стальными пятнами воды, море деревьев. Они были как будто настоящими, но какими-то странными – но в чём выражалась странность, Артём понять не смог.
Не успел он встать, не успел как следует себя осмотреть – всё тело его было перемотано каким-то плотным материалом, ноги были какими-то странными – но вроде бы это были его ноги; руки тоже были странными – но вроде это были его руки; так вот, не успел он встать, не успел как следует осмотреть саму палату, как стена разделилась, части разошлись в стороны, и внутрь вошёл молодой человек примерно его возраста, в неприлично коротких шортах, в короткой майке, всклокоченный, улыбающийся, и громко Артёма поприветствовал.
Голос у него был звонкий, сильный; он без всякого вступления объявил, что разморозка прошла успешно, всё предварительное, проведённое ещё в коконе, обследование, а затем сделанный на его основе прогноз показал, что теперь уж они точно смогут Артёму помочь, теперь точно с Артёмом всё будет хорошо, и прямо завтра, в крайнем случае послезавтра, они вернут ему утерянную им в страшной аварии половину его прекрасного тела.
Артём содрогнулся. Ощупал себя – всё вроде бы было при нём.
Молодой человек сказал, что он его врач, зовут его Денис Егорович Есь, но можно просто Денис. Он будет с ним работать и будет ему эту половину возвращать. Ничего сложного в такой операции нет – он делал подобное уже много раз, и с нынешним уровнем медицины это вообще плёвое дело.
– С нынешним уровнем?.. – вдруг охрипшим голосом спросил Артём.
– С нынешним уровнем! – радостно повторил Денис Егорович Есь, которого можно было называть просто Денис.
Добавил – ещё более радостно – что с момента заморозки Артёма прошло сто семь лет, что сейчас две тысячи сто двадцать первый год, и прямо сейчас, не откладывая, они пойдут и сдадут оставшиеся анализы – дорогой Артём ведь хочет, чтобы его искусственную часть заменили на настоящую?.. Волноваться совершенно не о чем, и, если раньше вероятность ошибки всё-таки присутствовала, то теперь, когда разрешили онлайн-консультации прямо во время операций («В очередной раз их то разрешают, то снова запрещают», – доверительным тоном добавил Денис); когда разрешили участие в этих консультациях врачей с уровнем статуса ниже девяти – которые, между прочим, знают не меньше врачей с уровнем статуса выше девяти; когда разрешили в критических или околокритических случаях включение дистанционного режима, вероятность неблагополучного исхода почти равна нулю.
Артём хотел было спросить, что это за ещё такой уровень статуса (ему показалось это знакомым, но не могущим быть с лечебным учреждением никаким образом связанным), при чём тут дистанционный режим и почему Денис говорит про какую-то искусственную часть и про какую-то операцию – у него, у Артёма, вроде как всё настоящее, и чувствует он себя вроде как совершенно нормально, но Денис спросить ему возможности не дал, Денис подхватил его за руку, помог встать на пол (Артём сделал это совершенно уверенно, у него даже голова не закружилась) и потащил из палаты.
Они прошли прямо сквозь стену – та услужливо разошлась перед ними, – вышли в коридор и зашагали в сторону огромного, во всю стену окна, с огромным за ним водопадом.
Денис принялся рассказывать об этом водопаде и о пейзаже за стенами палаты Артёма.
Это были не просто пейзажи, а так называемые «живые пейзажи». Все они были нарисованы лично Денисом (все подобные пейзажи на их этаже нарисованы лично Денисом), он лучший в этой больнице по таким вещам специалист. Его работы есть во многих больницах города; и начинал он именно как художник, а потом уже стал врачом.
Когда они оказались в помещении, заполненном невероятного вида агрегатами (это оказались агрегаты для взятия анализов и диагностики), Денис сказал, что читал о том, что было сто лет назад – он имеет в виду институт авторского права, всю эту борьбу с пиратством и прочую, направленную против людей и их естественных желаний чепуху, и он рад сообщить о том, что теперь у них всё совсем по-другому и ещё больше он рад, что сообщает Артёму об этом именно он, Денис, – одна из причин того, что он вызвался Артёма вести, состоит как раз в том, что именно он хотел ему об этом сообщить. Также он хотел, чтобы Артём – как человек здесь совершенно новый, мыслящий непредвзято, человек из прошлого (прошлого страшненького, тёмненького) смог его, Дениса, работы оценить, и, возможно, он, Денис, не настаивает, но вдруг – написать о них отзыв. Мнение такого как Артём будет по-настоящему ценным. Оно будет – он не побоится этого слова – очень ценным. Мнение его – чего уж скрывать – будет очень востребованным.
Уже сейчас к нему – Денис имел смелость создать для Артёма для начала простенький базовый социальный аккаунт – выстроилась многотысячная очередь. Мнение такого как Артём повысит статус такого как Денис сразу на несколько пунктов – несколько чрезвычайно важных для Дениса, для которых в обычных условиях понадобится несколько лет, пунктов.
Он заставил пройти уже порядком одуревшего и ничего уже толком не соображающего Артёма через все аппараты, показал ему карту результатов мгновенных анализов, объяснил, что остальные будут готовы только завтра. Показал ему голограмму его тела – наполовину пока искусственного, но которое завтра или послезавтра превратится в полностью настоящее, потом ещё раз попросил его оставить о нём отзыв – о его картинах, о его песнях (он сочинял и сам исполнял песни!) и, конечно же, о его работе как врача; велел чувствовать Артёму себя здесь как дома, сообщил, что Артём может пойти пока и по территории больницы погулять; вывел его в коридор и удалился.
Артём какое-то время постоял, приходя в себя, – всё происходило с такой скоростью, что он просто не успевал как следует всё осознать. Подумал было вернуться в палату, потом понял вдруг, что, несмотря на то, что тело его настоящее лишь наполовину, несмотря на то, что пролежал он в отключке сто семь лет, чувствует он себя, как ни странно, прекрасно (так, что вполне мог бы и прогуляться), и двинулся к выходу.

***
Обратно он вернулся вечером, совершенно от увиденного обалдевший.
Всё здесь было как будто бы таким же, как и сто лет назад, и в то же время другим. И дело даже не в том, что автомобили и вагоны ездили не на колёсах – колёс у них никаких не было, и, строго говоря, они вообще не ездили, а парили; и не в том, что здания были внешне такими же, как раньше, но сделанными из какого-то совершенно нового и неизвестного Артёму материала, и не в прочих вполне прогнозируемых новшествах, а в том, что всё – здания, транспорт, дорожное покрытие, одежда, даже деревья – было словно состоящим из отдельных частей.
Всё было разнородным, оно было специально сделано разнородным и непонятно было (поначалу), зачем и кому это нужно.
Выглядело это непривычно и даже отталкивающе – Артём как будто очутился в некоем странном музее или на выставке работ, где каждый участник стремился превзойти остальных в поисках цветовых сочетаний, новых пропорций и оригинальности в целом.
Разные, явно ручной работы, кресла в вагонах.
Разной фактуры и рисунка стены.
Разные, чёрт возьми, даже ступени редких лестниц – то острые, угловатые, то округлые, то прозрачные, то вдруг прямо из-под ног исчезающие, то высокие и короткие, то низкие и длинные – и всё это в одном марше!
Артём не увидел ни одного одинакового фонаря. Ни одного одинакового окна. Ни одной одинаковой крыши. Ни одного одинакового дерева – даже в больничном парке все они были разными. Ни одного одинакового, чёрт возьми, автомобиля. Ни одного одинакового самоката – это было, как он быстро понял, довольно распространённое средство передвижения и, в отличие от автомобилей и вагонов, средство передвижения колёсное. Даже колёса у самокатов были разные – все, разумеется, круглые, как и положено колёсам, но даже, чёрт возьми, круглые по-разному.
Люди были по-разному одеты. Ни одной одинаковой пары обуви, ни одних одинаковых брюк или рубашек – или как там сейчас это называлось (наверняка и названия были разными!), ни одной даже одинаковой причёски.
Если на голове отсутствовали волосы – даже они отсутствовали по-разному.
Всё было таким, потому что было сделано любителями, мрачно сказал себе Артём после посещения кафе.
Хозяин кафе – по профессии строитель, но по призванию повар – вокруг Артёма так и вился. Он выставлял перед ним всё новые и новые блюда и непрестанно говорил. О том, что его заняться этим делом сподвигло, о том, что он всегда им заняться мечтал, о том, что всё это ради удовольствия и жить надо ради удовольствия, а не тратиться на то, что тебе совершенно неинтересно – пусть даже это неинтересное и позволяет тебе зарабатывать.
– С душой! – принялся под конец не совсем к месту выкрикивать тот. – С душой и от чистого сердца – и только так!
«Любителями, любителями…» – уныло повторял про себя Артём, поднимаясь к себе на этаж. Слово это, такое всегда для него значимое, такое приятное, многообещающее, в которое он никогда не вкладывал того полупрезрительного смысла, который вкладывали те, кто считал, что без специальных, полученных в специальном месте, знаний невозможно добиться приличного результата, вдруг сменило цвет, сменило запах и вкус – оно стало пахнуть, как пахло в кафе повара-строителя, и приобрело вкус его сделанных «от чистого сердца» блюд.
Когда он оказался в своей палате, в голову ему вдруг пришла неожиданная, странным образом не посещавшая её до этого, но такая очевидная, привлекательная и многообещающая мысль, выдавила все остальные мысли (в том числе и про операцию), и он затребовал себе компьютер и доступ к сети.
Всё это ему тут же было предоставлено – при этом компьютер века двадцать второго по внешнему виду оказался таким же, как компьютер века двадцать первого, и управление его оказалось таким же (впрочем, сделано это, скорее всего, было специально для него).
Артём устроился с ним в палате, прямо на кушетке, и, приготовившись к тому, что будет (от одних мыслей о том, что будет, захватывало дух), приготовившись увидеть то, что было за прошедшие сто семь лет снято, прочитать, что было написано, послушать, что было сыграно (совершенно логично было предположить, что снято, написано и сыграно было столько, что ему и за ночь не охватить, что ему не охватить и за десять, за сто ночей), углубился в сеть.
Он быстро нашёл лучшую десятку фильмов столетия, лучшую десятку песен, лучшую десятку книг.
Через час он понял, что книги никуда не годятся, и, подумав, что правду говорили о том, что литература умирает, все десять удалил.
Ещё через два часа он удалил десятку песен, удалил двадцатку и затем сотню. Слушать это при великом желании было можно, но Артёмов вкус, привыкший к совершенно иному, услышанному отчаянно сопротивлялся, и пришлось, в конце концов, ему уступить.
Посмотрев два фильма, он впал в ступор.
Этого не могло быть.
Не могли ленты, занявшие все возможные и невозможные места, побившие все мировые рекорды, быть такими…
Он даже не мог подобрать слов – какими именно.
Он обнаружил, что институт авторского права был упразднён восемьдесят шесть лет назад.
Профессионалы постепенно разбежались (некоторые – режиссёры, художники и артисты – покончили с собой); и всё, что было сделано с тех пор, было сделано любителями.
Бесплатно, на голом энтузиазме – Артём прочитал несколько восторженных по этому поводу историй (они тоже были написаны энтузиастами).
Любители снимали, любители писали сценарии. Снимались тоже любители.
Любители сочиняли музыку.
Любители писали книги.
Любители сами себя слушали, любители сами себя смотрели, любители сами себя читали.
Любители сами себя критиковали, сами себе устраивали конкурсы. Сами себя судили. Сами себя награждали.
– Мы ведь об этом мечтали! – раз за разом повторял Артём, безрезультатно пытаясь понять, о чём написал молодой автор, произведение которого занимало первое в рейтинге место в течение последних шести месяцев, одновременно пытаясь понять смысл лучшей песни десятилетия – тот упорно от него ускользал.
В какой-то момент он логично решил, что всё это ему кажется таким, потому что он был ОТТУДА, а по прошествии времени всё, естественно, стало другим – оно и должно было стать ДРУГИМ – но потом понял, что это не так. Большая часть лучших из лучших произведений появилась почти сто лет назад, то есть примерно тогда, когда его определили в морозильную камеру.
Когда он в очередной раз подступился к лучшему фильму столетия (на съёмки которого не было потрачено ни копейки), в палату стремительно влетел Денис.
Артём оглядел его (тот был, как и вчера, улыбающийся, как и вчера, в коротких шортах и майке), оглядел «живой пейзаж» (тот стал дневным) и понял, что уже утро.
Денис сказал, что результаты анализов готовы, результаты в целом такие, какие он и предполагал, и можно и нужно оперировать – к чему они прямо сейчас и приступят.
Посмотрел на Артёма, видимо, истолковал по-своему его взгляд и принялся говорить, что волноваться не о чем, операция простая, что он делал такие много раз, – если Артём был на его странице, он мог это увидеть (ну и двенадцать пунктов статуса просто так не дают – Артём сам, наверное, уже это понял!).
Что с тех пор, как разрешили онлайн-консультации, онлайн-консилиумы и онлайн-так-называемое-лечение, с тех пор, как стало возможным лечить дистанционно и в любой момент в операцию может включиться человек, находящийся за тысячу километров отсюда, вероятность ошибки почти исключена, а уж когда были летальные исходы, уже никто и не помнит. Что только такая их система – замечательная, саморегулирующаяся, позволила добиться таких выдающихся результатов, что только энтузиасты своего дела, люди, за него болеющие, люди, не думающие ни о каком вознаграждении, способны двигать это дело вперёд и добиваться небывалых в этом деле результатов.
И тут же, без всякого перехода – то ли пытаясь Артёма от мыслей о предстоящей операции отвлечь, то ли это у него была такая манера говорить, спросил его мнение о нарисованном им пейзаже.
Артём посмотрел (сообщение о том, что его прямо сейчас будут оперировать, до него ещё не дошло). Честно попытался понять, чего от него хотят, что он должен сказать и почему пейзаж – несмотря на кажущуюся яркость и сочность – ему всё же не нравится. Вроде бы он был настоящим и в то же время таким… – Артём попытался подобрать определение – не смог. Сказал, стараясь говорить уверенно:
– Отличный пейзаж.
Денис заулыбался, втянул из коридора плавающую в воздухе каталку.
Подмигнул Артёму, махнул в сторону изображённых леса и деревьев рукой, принялся делать кистью жест, будто рисует.
У Артёма тут же – то ли от его улыбки, то от движения – такого вроде бы естественного, настоящего и в то же время какого-то всё-таки ненатурального, внутри шевельнулось неприятное предчувствие.
Он попытался ухватить мелькнувшую на краю сознания мысль – она выскользнула, заметалась, точно повторяя движения художника Дениса.
Художника, одновременно поэта и композитора, одновременно хирурга – с двенадцатью пунктами статуса – ещё бы знать, что это такое, двенадцать пунктов статуса, для чего нужно, и вообще – двенадцать пунктов, это много или мало?.. А если мало – то что тогда ему, Артёму, делать?..
– В свободное время ещё и писателя, – сообщил Денис. Оказывается, Артём часть рассуждений выдал вслух.
Артём сглотнул, перебрался на каталку.
Всё ещё раскачиваясь и трепыхаясь, мысль начала оформляться – ещё неявно, ещё едва высвечивая контурами, но уже достаточно видимая для того, чтобы почувствовать беспокойство.
Помогая оформиться ей окончательно (ему казалось, что это подействует), Артём кивнул на стены и спросил:
– Вы что-то заканчивали?
– Конечно, нет! – бодро ответил Денис, пробежался пальцами по извлечённому откуда-то из-за спины планшету.
Артём похолодел – от этого его «конечно», от тона, с каким это было произнесено. Мысль замерла и развернулась перед ним – ясная и чёткая, и в этой своей ясности и чёткости страшная и неотвратимая.
Он захрипел, пытаясь облечь её в слова и вытолкнуть наружу.
Вошёл ещё один молодой человек – ещё моложе Дениса, в ещё более коротких шортах и совсем без майки – как будто был не в палате готовящегося к операции больного, а на курорте.
– Вы не волнуйтесь! – быстро и с улыбкой до ушей затарахтел Денис. – С тех пор как…
И снова принялся перечислять все преимущества медицины нынешней перед медициной давнего и не очень давнего прошлого.
Художник.
Поэт и композитор.
В свободное время ещё и писатель.
Врач.
С двенадцатью пунктами статуса.
Каталка плавно выплыла в коридор, двинулась вдоль стен, мимо картин – художника и композитора, мимо того места, где скрывалась лаборатория, в которую его водил вчера художник и композитор, мимо окон, за которыми раскинулся больничный парк и за ним – город.
Художник и композитор – он же врач? Или наоборот?
– Конечно, нет!.. – просипел Артём, когда они подплыли к широкому, раскрывшемуся задолго до их приближения проёму – судя по всему, за ним была операционная.
Денис улыбнулся, сказал:
– Вы не волнуйтесь. Я лучший врач месяца – у меня как-никак двенадцать пунктов статуса.
Артём захлебнулся. Вцепился руками в края проёма. Прокашлялся, указал в сторону операционной – чтобы Денису был понятен его короткий, на который у него только и хватило сил, вопрос, и, от страха едва ворочая языком, спросил:
– Вы… что-то… заканчивали?.. медицинский… может быть… институт?..
Денис улыбнулся ещё шире, открыл рот, чтобы ответить – Артём в ужасе замер.
Он уже знал, какой будет ответ, знал, какой даст ответ (если он вздумает задать вопрос и ему) напарник Дениса, и не только он, а и все находящиеся в этом угловатом, местами плавном, местами остром, местами узком, местами широком, местами светлом, местами тёмном здании, все находящиеся во всех зданиях вокруг, и во всём этом похожем на чудовищный музей, на страшную, в которой каждый стремится быть оригинальным, выставку, городе, зажмурился, закрыл уши, чтобы этот ответ не слышать, и издал пронзающий стены помещения, всё здание и даже планету вопль.
«Конечно, нет!.. Конечно, нет!..» – забилось у него где-то в горле.
– Вы не волнуйтесь, – успокаивающе повторил Денис, мягко, но уверенно снимая пальцы Артёма с краёв проёма и вкатывая его в операционную. – Я лучший врач месяца. С самым высоким здесь уровнем статуса.
Артём на мгновение открыл глаза – успел увидеть, как Денис указывает на напарника; тут же закрыл их – его ослепили сияющие улыбки молодых людей и их сверкающие глаза.
– Он – лучший врач года!
Артём попытался слезть с каталки – обнаружил, что уже не на ней, а на широком белом столе и что привязан прозрачными мягкими ремнями.
Захрипел:
– Верните меня… обратно… вы!.. – страшное слово застряло в горле.
– Нам можно доверять, – жизнерадостно проговорил Денис, помолчал и добавил, – только энтузиасты двигают дело вперёд, только такие как мы сможем сделать всё, как надо…
…Любители!!!.. – выхрипел Артём.
Его никто не услышал.
Денис подкатил к столу какой-то устрашающего вида агрегат, навёл на Артёма камеры, поправил огромный на стене экран. Поднял руки, пошевелил пальцами и закончил:
– …С душой и от чистого сердца!