Мне часто снится один и тот же сон. Очень странный, красочный и необычный. Я редко запоминаю свои сны, они забываются почти мгновенно, стоит мне только проснуться, услышав звон будильника. Я помню только какие-то отдельные образы, которые выветриваются из моей головы ближе к обеду. Но не в этом случае.
Я иду по серой улице какого-то незнакомого мне города. Идёт дождь, хотя я почему-то знаю, что уже наступила зима. В последние годы дожди зимой стали вполне обыденным явлением. В моей руке зонт, крупные холодные капли барабанят по туго натянутой ткани над головой. Мои ноги промокли, тяжёлые влажные штанины джинсов неприятно липнут к коже. В ботинках при каждом шаге противно хлюпает холодная вода. Я дрожу и ёжусь, мне холодно. Останавливаюсь на пешеходном переходе и жду, когда загорится зелёный сигнал.
В этом сне я нахожусь сразу в двух телах. Одно из них сидит за столиком в маленьком тёмном кафе и смотрит в окно на мокрую улицу. Это молодая женщина, я смотрю на мир её глазами. Сквозь стекло, по которому стекают прозрачные холодные струйки дождя, я вижу себя самого, стоящего под зонтом на пешеходном переходе, спиной к окну кафе, спиной к находящейся там женщине. Если бы я, стоящий на улице, обернулся, то сразу узнал бы её. Она выглядела точь-в-точь, как должна выглядеть двадцатидвухлетняя студентка, которую я когда-то знал. Женщина в кафе узнаёт человека под зонтом, не смотря на то, что он стоит к ней спиной. Я знаю это, ведь я нахожусь в её теле. Она берёт свою сумочку, до этого стоявшую на свободном стуле и достаёт оттуда мобильный телефон.
Я, стоящий под дождём, вижу зелёный свет и начинаю переходить улицу. На середине дороги я чувствую, как в моём кармане начинает вибрировать мобильник. Я останавливаюсь и свободной рукой залезаю в карман, извлекая наружу звенящий, вибрирующий аппарат. На горящем экране я вижу номер звонящего. Я знаю, что это она. Моё сердце громко ухает в грудной клетке и падёт куда-то вниз, в район живота. Это неправда, она не может мне звонить, думаю я про себя. Я даже не замечаю, что стою прямо посреди проезжей части. Я нажимаю на кнопку ответа и подношу телефон к уху. Что-либо сказать или услышать я не успеваю, на полной скорости меня сбивает машина.
Я выпускаю из руки зонт, который тут же подхватывает и уносит прочь резкий холодный порыв ветра. Удар приходится на нижнюю часть левого бедра, я слышу громкий хруст. Моё тело, как тряпичная кукла, перелетает через капот, ударяется о лобовое стекло, разбивая его вдребезги. На мгновение я даже могу рассмотреть сквозь трещины силуэт водителя. Затем моё туловище оказывается на крыше автомобиля, который продолжает движение по инерции, не смотря на то, что слышен визг тормозов. Машину заносит вправо, я перекатываюсь через крышу и безвольно сползаю на мокрый асфальт. Шум дождя поглощает все остальные звуки, боли я не чувствую, это ведь сон. Хотя мне положено было бы проснуться уже давно.
И вот я лежу на спине, неподвижный и переломанный. Вокруг суетятся какие-то силуэты. Хлопают двери автомобилей. Я, не моргая, смотрю в низкое серое небо, которое омывает лицо ледяной водой.
Я просыпаюсь только сейчас. Иногда с криком вскакиваю в постели, как показывают в кино, когда героям снятся кошмары. Иногда просто открываю глаза, с трудом осознавая, кто я и где нахожусь. Иногда несусь в ванную, зажав руками рот, пытаясь побороть внезапный приступ нахлынувшей тошноты. Но каждый раз я просыпаюсь в холодном поту. Влага на лице слишком похожа на тающий мокрый снег. Я боюсь этого, боюсь снова увидеть стены общаги в тусклом свете уличных фонарей, когда меня везут на каталке головой вперёд, а вокруг меня кричат и бегают люди, а кто-то орёт басистым голосом над самым моим ухом: «Чего вы поставили машины возле самого входа! У меня ещё раненые! Убирайте всё! Я вам…». Я не знаю, чем заканчивается фраза…
Ко мне в дверь постучался призрак. Когда я открыл ему, он не был прозрачным на вид и не издавал жутких звуков. Вместо этого он пьяно шатался, стоя на лестничной клетке, и держался одной рукой за перила для сохранения равновесия. С его одежды стекала дождевая вода. Несмотря на то, что на дворе было уже десятое декабря, на улице шёл проливной дождь. Я слышал его мерный шум за окнами. Призрак моего прошлого одновременно виновато и радостно улыбнулся, глядя на меня. Его растрёпанные мокрые волосы тонкими сосульками прилипли ко лбу.
– Леха, братан, – сказал призрак, от него несло спиртным за несколько метров, – ты это… прости, что я вот так вот… без э-э-э-э, предупреждения… Но я с Танькой поссорился, мне короче ваще некуда идти… а тут дождь. Прости, братуха, а? Можно войти?
Призрака звали Сергей Буневич. Мы с ним учились на одном курсе университета. В те времена друзья называли его Буня. Мы с ним не виделись уже почти десять лет, с самого выпуска, хоть и жили в одном городе. Честно сказать, из своих прежних друзей я вообще ни с кем не общался.
– Здорово, – смог выдавить я из себя, – Серый…
– Здорово, Лёша, – грустно усмехнулся призрак, – я ведь даже забыл поздороваться.
Я до сих пор стоял в дверях квартиры. Было уже поздно, я лёг спать, когда услышал звонок в дверь, и теперь стоял в одних трусах и шлёпанцах. Я вышел на лестничную клетку, мы с Сергеем-Буней неловко пожали друг другу руки.
– Привет, – тихо сказал он, – привет, дружище…
Странной, наверное, парой мы казались со стороны. Один промокший и в стельку пьяный, едва держался на ногах, другой сонный и лысеющий, с наметившимся волосатым пузом, в одних трусах и шлёпанцах на босу ногу.
– Так можно войти? – переспросил он.
– Да, конечно, пожалуйста…
– Спасибо, братан.
Он, шатаясь, проскользнул в мою узкую прихожую, негнущимися пальцами начал расстёгивать куртку, тихо ругаясь про себя.
– Дай помогу…
Я стянул с него куртку, не зная, куда её деть. С неё текло, она промокла насквозь. Сергей остался во влажном полосатом свитере. Он тяжело опёрся плечом на шкаф и, подтянув вверх правую ногу, пытался расшнуровать ботинок, что тоже получалось у него плохо. С него всё капала вода, на потёртом линолеуме уже образовалась небольшая грязная лужа.
– Ты прости, Лёш, я тут тебе напачкал… такое дело, с Танькой поссорился… я, короче, совсем уйду от неё…
В борьбе с ботинками он проиграл. Потеряв равновесие, растянулся на полу, грязно ругаясь и пытаясь подняться. Я помог ему, всё ещё держа в руках его мокрую куртку.
– Да брось ты её на пол, пусть лежит, – сказал он.
– Ты весь промок, Буня, – сказал я, даже не заметив, как назвал его старым прозвищем, — может тебе ванну принять, согреешься.
Он согласился.
– Ванна сейчас самое то. Горячая ванна с горячей бабой. Прости, братишка, ещё раз… От души…
– Да ладно…
Я отвёл его в ванну и помог раздеться, усадив его на унитаз и включив воду. Он уже почти засыпал.
Его мокрую одежду я развесил на батарее в кухне. Жил я в однокомнатной квартире, поэтому решил ему постелить на полу, достав из шкафа старое ватное одеяло вместо матраса и второе, чтобы ему было чем накрыться.
– Серёга! – я постучался в дверь ванной, – на полу поспишь!?
Ответа не было. Я открыл дверь и увидел, что Сергей уснул, лёжа в горячей воде, запрокинув назад голову. Я выключил воду и потряс его за плечо.
– Эй, вставай. Ты что у меня тут утопиться решил?
С трудом его растолкав, я помог ему выбраться из ванны и дал полотенце. Он уже немного протрезвел и стал вытираться.
– На полу поспишь? – снова спросил я.
Он молча виновато кивнул.
– Прости, Лёш… – в который уже раз извинился он.
Некоторое время спустя он громко храпел на полу, закутавшись в старое одеяло. Теперешняя мерзкая дождливая погода и неожиданный визит Сергея спровоцировали то, чего я боялся больше всего. То, с чем я жил все последние годы. Моё сознание вновь разделилось на две части, как многие разы до этого. Один я остался лежать в своей холостяцкой постели, потеряв всякий сон, слушая шум дождя за окном. Второй я вернулся почти на десять лет назад, в тесную комнату университетского общежития.
– Уже уходишь?
– А ты хочешь, чтобы я остался?
– Мне всё равно.
– Тогда пойду, раз тебе всё равно.
Я встал с кровати и стал натягивать джинсы. После того, как закончился наш непродолжительный и не слишком страстный половой акт, она встала с кровати и села за письменный стол, даже не одеваясь. Как будто ей было неприятно лежать рядом со мной. Сейчас она сидела, отвернувшись к окну, я видел её спину и родимое пятно на правой лопатке. Я не видел её лица, даже вполоборота, только затылок и разбросанные по плечам светлые с золотым волосы. В руке у неё тлела сигарета.
Не очень люблю курящих девушек. Нет, они не вызывают во мне отвращения, я не борец за здоровый образ жизни. Может быть это из-за того, что сам не курю и никогда не понимал этой привычки. Она курила мало, почему-то только после секса, как в плохих любовных романах. Она делала это молча и с такой грациозностью, как будто позировала для обложки журнала. Даже Одри Хепбёрн с плаката «Завтрака у Тиффани» рядом с ней показалась бы неуклюжей коровой.
Я сидел на кровати и смотрел на неё. С натянутыми до середины бёдер джинсами, с голым торсом и растрёпанными волосами. Казалось, нет ничего больше во всём мире, только эта тесная комната, заваленная тетрадями, конспектами и незаконченными курсовыми. Только мятая, растрёпанная постель, ещё хранящая тепло. Только эта бледная спина с родимым пятном и струящиеся на плечи волосы. Весь мой мир сжался в это унылое молчаливое здесь и сейчас. Откроешь дверь и провалишься в бесконечную пустоту, безжизненный космический вакуум.
Окно в комнате было открыто, на дворе стоял на удивление тёплый ноябрь. Семнадцатое число, день студента. Праздник ума и молодости по сообщению университетской газеты и лишний повод напиться для всех остальных. Из коридора доносился шум, смех и топот чьих-то ног.
– А я не уйду… – послышался весёлый мужской голос.
– Ну, Игорь, – отвечал ему тоненький женский, – я сейчас вообще не могу. Я думала, Ленка со своим уйдут сегодня. А они поссорились, она весь вечер в комнате сидит.
– А Ленка нам не помешает, – настаивал парень, – можно и втроём…
– Дурак, – с деланным укором пролепетала девушка и тонко засмеялась, – и вообще, я не хочу, чтобы меня из-за тебя с общаги выгнали…
Голоса говорили о чём-то ещё, но больше слов я не расслышал, они ушли далеко по коридору. В комнате стояла тишина. Наши с ней отношения заходили в какой-то тупик. Всё меньше становилось тем для разговора, поводов встретиться. Мы отлично проводили время в шумной компании в кругу друзей, когда вокруг много народа. Оставаясь наедине друг с другом, мы молчали. Иногда помогали какой-нибудь фильм или музыка. Чаще мы занимались бессмысленным, безэмоциональным, механическим сексом. Как актёры в порнофильмах, которые занимаются такой механикой за деньги. Мы же компенсировали этим наше взаимное молчание.
– Говорят, – наконец сказала она, – в этом году будет очень тёплая зима. Дожди в декабре до самого Нового года. Это хорошо, я не люблю холод.
– Всё равно, дождь зимой это не нормально. Глобальное потепление и всё такое… да и в декабре дождь тоже очень холодный. А ещё и сырость. Нет, уж лучше снег.
Мы снова замолчали. Я продолжал одеваться. Она докурила и, повернувшись на стуле, стала смотреть на меня, подперев голову рукой. Теперь волосы спадали ей на лицо, закрывая один глаз. Второй, голубой и внимательный, наблюдал за мной. Она, такая своя, мягкая, тёплая и обнажённая, была великолепна. Из-за этого великолепия я до сих пор продолжал проводить с ней вечера, не смотря ни на что. Ведь если прекратить это, перейти в разряд «бывших» и «просто друзей», я буду лишён всего этого. Этого молчания, этих голубых глаз. Принцип «разлюбил – уходи» здесь не работал.
Я оделся. Постоял несколько секунд в центре комнаты, свисающая с потолка лампочка почти касалась моей макушки.
– Уходишь? – снова спросила она.
Я не знал, что ответить.
– Ладно, иди, – ответила она за меня, – я ещё с девчонками собиралась сходить куда-нибудь…
Вот такой она и была всегда, непредсказуемой. Встречаясь со мной, у неё был приготовлен план действий наперёд. Я подошёл к ней, наклонился и поцеловал в щёку, затем в губы. Мгновенно её язык скользнул по моим зубам. Она снова отвернулась к окну, я не выдержал, наклонился и поцеловал её в спину, в родимое пятно на правой лопатке. Она коротко хохотнула. С минуту я постоял ещё, положив ей руки на голые плечи. Она наклонила голову и нежно, как ласковая верная кошка, потёрлась бархатной щекой о моё запястье. На прощание я поцеловал её в макушку, вдохнув запах её волос. Развернулся и пошёл к двери.
– Пока, Лёш, – сказала она мне в спину, – до завтра…
Общага шумела. Я спустился вниз, по дороге на лестнице мне встретился Монах, препод с кафедры механики. На первом курсе он вёл у нас информатику, потом сопромат и теорию упругости. Прозвище своё он получил из-за внешнего вида, он был очень толстым, над ремнём брюк нависал шарообразный живот. Лицо его обрамляла густая чёрная борода. Не хватало только рясы и огромного креста на груди.
– Здрасте, – сухо поздоровался я.
– Что вы делали на третьем этаже? – спросил он, третий этаж общаги был женским.
– Курсовую, – ответил я, спускаясь вниз.
Монах был здесь не просто так. Он проверял жителей общаги на предмет употребления спиртного. Пьянка в общежитии каралась жесточайшим образом. Прошлогодний рейд Монаха привёл к тому, что нескольких студентов выселили. Одного, в стельку пьяного и начавшего качать права, даже отчислили из универа. Пить в общаге было главной ошибкой первокурсников и ботаников. Более опытные студенты занимались этим в кафе, парках, скверах и на съёмных квартирах, разбредаясь по городу.
На первом этаже общежития находился небольшой актовый зал. Сегодня там шло музыкальное мероприятие, организованное студенческим комитетом, носившее громкое и гордое название «Рок-концерт», интересное только для самих организаторов, кучки первокурсников и нескольких наспех собранных «рок-групп». Что может быть бессмысленней студенческого рок-концерта? Пожалуй, только студенческие конкурсы красоты, которые проводились в этом же актовом зале.
Я постоял немного, глядя на сцену. Группа из трёх парней исполняла какой-то поп-панк, быстрый и однообразный, похожий сразу на всё, слышанное мной раньше в данном жанре. Звук был ужасным, барабаны заглушали и остальные инструменты, и голос вокалиста. Вскоре под жидкие аплодисменты зрителей музыкантов сменила новая группа, которая затянула знакомую мне мелодию. Это был кавер на «Аукцыон».
– Я саааааааам себе и небо, и луна, – надрывался вокалист, – гооооооолая довольная луна…
На улице было уже темно, десятый час. Я решил пойти на съёмную квартиру, где жили два других моих друга – Дима Карасевич, которого чаще звали Карась, и Егор Чахлинский, более известный, как Чахлый. Они были, как говорится, не разлей вода ещё с первого курса. После печальных событий той памятной осени они по непонятным никому причинам рассорились и, насколько мне известно, не общались. Но раньше они вместе жили в одной комнате общаги, пока их обоих не выселил оттуда за неоднократныенарушения дисциплины.
Дверь мне открыл пьяный Чахлый.
– Опа, Леха, – удивлённо сказал он, уставившись на меня, – а че так? Романтический вечер не удался?
– Типа того…
– Ну, заходи, а то мне выпить не с кем.
В большом зале старой обшарпанной двушки стоял накрытый стол. На нём выстроились миски с салатами и закусками, несколько полупустых бутылок с водкой и вином. К стоящему на подоконнике ноутбуку были подключены старые убитые колонки, из которых с треском и шипением доносилась музыка. «Guns-n-Roses» играли песню «Novemberrain». В центре комнаты, возле стола, обнявшись, кружилась под музыку пара. Сергей Буневич, он же Буня и его девушка Таня Рюмина, которая тоже была полноправным членом нашей компании. Они встречались со второго курса, а после выпуска собирались пожениться. Я поздоровался с Таней и пожал протянутую Бунину руку. На диване расположилась ещё одна парочка, Семён и Варя. Он, приобняв её за талию, шептал что-то ей на ухо, она так же тихо отвечала и улыбалась.
Сёма был уже давно и безнадёжно влюблён в Варвару. Он был тихим, спокойным, улыбчивым парнем. Такое у него было свойство, он нравился сразу всем, есть такие люди. Увидев меня, он на мгновение отцепился от Вари, встал и радостно пожал мне руку. Мы с ним всегда понимали другу друга без слов. Сёма был моим лучшим другом. Его полной противоположностью была Варя, объект его желаний. По-журнальному красивая, гордая и стервозная, дочка богатых родителей, непонятным образом затесавшаяся в нашу скромную компанию. Такие девушки, как говорится, могут менять парней по щелчку пальцев. Этим она и занималась. Семён, однако, был для неё другом, настоящим, верным и любимым, кто бы что не говорил о дружбе между полами. Он не был для неё жилеткой для соплей, как другие парни у других девушек. У этих двоих были на удивление крепкие и на удивление странные отношения. Оба они могли встречаться с кем-то ещё, но всё свободное время были вместе. Эти двое были друг для друга…, не знаю, всем, наверное.
Тот вечер был нормальным, обычным. Не плохим и не хорошим, а всего лишь еще одним мгновением в бесконечной череде обычных дней, вечеров и ночей.
Дождь закончился только с рассветом. Началось серое декабрьское утро. На полу громко храпел Сергей. Я чувствовал себя уставшим и полностью измотанным. Так было всегда, когда я возвращался из блуждания по закоулкам памяти назад, в своё тридцатидвухлетнее тело.
Сергей проснулся, начал ворочаться и стонать, вероятно, его мучило похмелье. Я сел на диване, опустив босые ноги на пол, и посмотрел на своего старого приятеля.
– Доброе утро, – тихо сказал я.
– Ага, – отозвался он, – тебе на работу не надо?
– Сегодня суббота, Буня…
– Ишь ты,… получается, я три дня дома не был.
– Есть хочешь?
– Не, мне сейчас кусок в горло не пролезет… пива нет?
– Я не пью.
– Молодец.
Спустя некоторое время мы сидели на кухне. Сергей всё-таки не отказался от яичницы и кружки чая. Мы сидели молча и смотрели телевизор на стене. Только звуки какого-то музыкального канала нарушали неловкую тишину, повисшую в помещении. Когда не видел человека почти десять лет, темы для разговора найти сложновато, несмотря на степень близости ваших отношений в прошлом.
– Ты надолго пропал, – наконец сказал он.
Я промолчал. Это была вполне очевидная вещь. Я мог бы объяснить ему причину, но вряд ли он бы мне поверил. Сложно объяснить, почему я не общался ни с кем из своих бывших друзей, почему я внимательно изучал прогноз погоды на каждый декабрь. Я боюсь зимних дождей, боюсь встреч с людьми, которые могут вернуть меня в прошлое. Семён бы меня понял.
– Знаешь, Карась с Чахлым так и не помирились. Как подрались в тот раз, так и всё. Даже вспоминать друг о друге не хотят…
– Как у них вообще дела?
– Да, нормально вроде. Дима женился, ты знаешь, дочке его пять лет уже. Работает всё так же прорабом, секцию спортивную ведёт, школьников боксу тренирует. Молодец, короче. Егор Чахлый развёлся, фирму открыл, ремонты делает.
– А Сёма?
– Сёме я звонил недавно. Говорит, так всё нормально, но болеет.
– Простудился?
– Не знаю.
– На Варьке он там не женился?
– Ага, гляди ты. Она за год третью тачку меняет. А он ей всё цветы носит, да стихи читает…
– В принципе, ничего нового ни у кого?
– Ну да…
Мы снова замолчали, потягивая стремительно остывающий чай и глядя в телевизор.
– Ты сам-то как? – спросил Буня.
Он не смотрел в мою сторону. Делал вид, что ему гораздо интереснее наблюдать за извивающейся поющей красоткой. По его виду я понимал, что ему стыдно и неловко за свой ночной визит.
– Тоже в основном по-старому… Работаю, по командировкам езжу…
– Бабу не нашёл себе?
– У меня в каждом городе по несколько… – попытался пошутить я.
Он снисходительно улыбнулся. От этого мне стало ещё более не по себе.
– Ты это, – начал он, – прости,… я ночью сам не свой был. Ввалился к тебе бухой посреди ночи, не предупредил…
– Да ладно, проехали…
– Я с Танькой поссорился.
– Я понял.
Ещё какое-то время мы с ним говорили о чём-то отвлечённом, когда раздался звонок в дверь. Я не ждал гостей, но, судя по всему, гости в моей теперешней жизни взяли в привычку появляться на моём пороге неожиданно и без предупреждения. Так и было, открыв дверь, я с удивлением обнаружил на лестничной клетке Таню, в девичестве Рюмину, по мужу Буневич. Я узнал её, она осталась прежней, только изменила причёску (что неудивительно за десять-то лет) и немного поправилась. Ещё с возрастом у женщин каким-то непонятным образом меняются лица и глаза. Кажется, вот они, те самые, но, посмотрев в них внимательней, сразу видишь уже взрослых женщин, а не знакомых тебе когда-то улыбчивых симпатичных девчонок.
– Э-э-э, привет, Лёш, – она неловко и стыдливо улыбнулась, как будто я застал её за чем-то неприличным, и неуверенно спросила, – мой у тебя?
Я кивнул, отступать было некуда.
– Как ты узнала? – всё-таки я был немного удивлён её появлением.
– Он по пьяни мне эсэмэски слал… ну, не важно… так, я зайду? Или девчонкам вход закрыт?
Глупо было держать её снаружи и разговаривать через порог.
– Да, конечно, – я отошёл, пропуская её.
Зайдя в прихожую, она быстро обняла меня и поцеловала в щёку.
– Привет, дорогой… как же давно не виделись…
Я кивнул, помог ей снять верхнюю одежду, взяв тёплое пальто и шарф. Она осталась в джинсах и темно-зелёной кофте, подчёркивающей её всё ещё неплохую фигуру. Она была настоящей красавицей, каштановые волосы едва касались плеч, появившиеся морщины только добавляли её лицу строгости и деловой, взрослой красоты. Теперь она неуверенно переминалась с ноги на ногу, стоя на линолеуме моей прихожей, удивительно и комично похожая на своего пьяного супруга прошедшей ночью.
– Где он? – тихо спросила она.
Я мотнул головой в сторону кухни. Она быстро, как мышка, проскользнула мимо меня. Я оставил их наедине для выяснения отношений, даже прикрыв дверь на кухню. В течение почти двух часов они оживлённо разговаривали, громко, напряжённо, иногда срываясь на крик. В смысл их слов я не вслушивался, сидя на диване в гостиной и погромче сделав телевизор. Несколько раз я отчётливо расслышал слово «развод», потом Танины всхлипы и тихий успокаивающий голос Сергея.
Наконец они вышли. Таня сразу прошмыгнула в прихожую, на ходу растирая ладонями раскрасневшееся заплаканное лицо. Следом вяло и виновато тащился Сергей. Он подошёл ко мне.
– Мы, это, пойдём… ты прости за всё…
За последнее время он уже извинялся бессчётное количество раз. Сказав это, он тоже поплёлся в прихожую. Я смотрел, как он помогает жене одеться. Накинув ей на шею шарф, он попытался её поцеловать, но она резко отстранилась, даже не глядя на него. Он жутко покраснел, от стыда за свой запой, свои слова или за то, что всё это видел и слышал я. Или от всего сразу.
– Танюш… – виновато промямлил он.
– Замолчи, Буневич, – резко прервала она мужа, называя его по фамилии, как всегда когда злилась, даже я это помнил, – просто замолчи…
Сергей протянул мне руку, я её пожал. Он открыл дверь, щёлкнув замком, и, покидая мою квартиру, проговорил на ходу:
– Я внизу подожду. Пока, Леха…
Дверь за ним громко хлопнула. От этого звука Таня резко вздрогнула.
– Прости нас, – сказала она и грустно улыбнулась дрожащими губами.
– Не за что вам извиняться, Тань.
Мы стояли, не зная, что сказать друг другу. Она, видимо, хотела закончить нашу встречу на более-менее хорошей ноте. Я испытывал странные чувства. Безусловно, я был рад увидеть её, их обоих, честно и искренне рад. В то же время я хотел, чтобы она поскорее ушла.
– Куда ты всё время пропадёшь? – спросила она, – Сам не звонишь. На звонки не отвечаешь. Мы ведь почти не общались, после… ну, после того случая. А после выпуска ты вообще исчез, как будто и не было тебя. Только на старых фотках остался…
Я молчал. Я не мог ей ничего объяснить, так же, как и её мужу.
– Ты чем-то обиделся на нас? Ну, мы-то ни в чём не виноваты. Мы же тебе не враги. И остальные ребята тоже. А, Лёша?
От этого допроса я готов был провалиться сквозь этот покрытый старым линолеумом пол. Я молча стоял, опустив глаза.
– Сёма про тебя спрашивал…
– Я с ним как-то виделся.
– Он болеет, – сказала она.
Скорее всего, у неё не было желания покидать мою прихожую и моё общество, возвращаться домой с мужем, где их обоих ждали новые серьёзные разговоры, новые громкие слова и новые слёзы. Вместо этого она стояла, потея в душных четырёх стенах в своём тёплом пальто и допекая вопросами меня.
– Как у тебя жизнь вообще? Что нового? Скажи хоть…
– Я лысею… – надо было сказать хоть что-то.
Она коротко хохотнула.
– Дурак, – сказала она, громко шмыгнув носом, – угрюмый дурак.
Она снова неловко обняла меня, сцепив руки за моей спиной. Я обнял её в ответ. На секунду мне в спину ударило солнечное тепло, я услышал шум ветра в ветвях прибрежных сосен, чей-то смех, в лицо мне ударил порыв тёплого ветра, принеся с собой травянисто-мокрый запах озёрной воды. На секунду пальцы моих ног утонули в мягком тёплом песке, моё тело сбросило с десяток килограммов, вновь став молодым подтянутым и загорелым.
Когда-то она обнимала меня точно так же, только тогда на ней был светло-синий мокрый купальник, на мне такие же мокрые плавки. Нам было по девятнадцать, она ещё не встречалась с Сергеем. Мы провели прекрасный, незабываемый, летний день на озере. На глаза навернулись слёзы. Она заметила это и погладила меня по щеке.
– Как ты растолстел, – с улыбкой сказала она, – я тебя уже обхватить не могу.
– Сидячий образ жизни…
Она отстранилась.
– Ну всё, пойду… Меня муж ждёт. Прости ещё раз.
– Я сказал, не надо извиняться.
Открыв дверь, она снова повернулась ко мне.
– Пока, толстяк, – сказала она и шутливо похлопала меня по правой части живота, где до сих пор остался маленький круглый шрам, – не грусти.
Она выскочила из моей квартиры. Стук каблуков начал спускаться вниз по железобетонной лестнице к входной двери в подъезд. Я закрыл за ней дверь и вернулся на кухню, став возле окна. Я жил на втором этаже и видел, как они вдвоём отдаляются от моего подъезда. Впереди шла Таня, быстро и не оборачиваясь, засунув руки в карманы пальто. За ней по пятам, не спеша, но и не отставая, плёлся Сергей. Он напомнил мне лохматого дворового пса, отчитанного за какой-то проступок хозяином, но всё равно верного, преданного и любящего.
Я задёрнул занавески и тяжело опустился на стул. Пол плыл у меня под ногами, моё сознание снова разделилось на две телесные оболочки. Я вернулся в тёплый студенческий ноябрь.
Первую жертву Студента, как его позже назовут в газетах, нашли утром восемнадцатого ноября. Сразу после дня студента, как бы каламбурно это не звучало. Местный дворник нашёл в куче жёлтой листвы оранжевый шарф. Потянув за него, он увидел там же труп девушки.
Слухи по университету поползли быстро. За день я услышал с десяток версий случившегося. Многие говорили, что лично знали найденную девушку. С кем-то она училась в одной группе, у кого-то была соседкой, кто-то даже встречался с ней. Я почему-то понимал, что большинство из этих историй неправда. Никто даже не назвал её имени. Все только говорили о знакомстве с ней. Как будто гордились этим.
Правду мы узнали только на следующий день. В холле главного корпуса университета вывесили её большую фотографию. Имя, фамилия, номер группы и чёрная косая полоска на нижнем углу. Вот теперь я сам убедился, что знаю погибшую. Она училась с нами на одном курсе. Мы даже перебросились с ней парой слов. Тихая незаметная девушка, всегда на первых рядах.
В холле собралось несколько десятков человек, преподавателей и студентов. Все смотрели на фотографию. Кто-то еле слышно перешёптывался, будто боясь кого-то спугнуть. Я огляделся по сторонам. Ко мне подошёл кто-то сзади и сильной рукой хлопнул по плечу.
– Здорово, Леха, – это был Карась.
– Привет. Где остальные?
– На улице. Кто курит, кто трындит…
Он посмотрел на фотографию на стене. Краем глаза я заметил, как он побледнел. Его пальцы по-прежнему лежали на моём плече и теперь они сжали мою кожу с такой силой, что даже пришлось сцепить зубы, чтобы не закричать.
– Что такое, Дим? – спросил я.
Он отпустил меня и, ни слова не говоря, развернулся и пошёл в сторону двери, на улицу. Никто из стоящих не обратил на него внимания. Я удивлённо смотрел ему вслед. Постояв несколько секунд, я решил пойти за ним. Не успел я дойти до двери, как с улицы влетела в холл испуганная растрёпанная Варя. Она сразу не заметила меня, даже не глядя по сторонам, опустив голову, врезалась мне в грудь. Я осторожно взял её за плечи.
– Варя, что с вами всеми сегодня такое?
– Лёш, там это… гопники ваши друг друга убивают!
Я оставил её там, а сам выбежал на улицу. Там действительно была драка. Точнее, Буня с Семёном пытались удержать рвущегося, орущего Карася.
– Я убью тебя! – орал он, вырываясь. – Урод! Чахлый, какой же ты урод!
Чахлый сидел на земле, вытянув вперёд ноги, прямо на тротуарной плитке. Он опустил голову, а из его разбитого носа потоком хлестала кровь, заливая ему куртку и джинсы. Он пытался утереть её рукой, кровь стекала ручейками у него между пальцев. Над ним стояла испуганная плачущая Таня и протягивала ему носовой платок, которого он не видел. Таня просто стояла с платком в руке, тараща округлившиеся глаза на Карася. Тот, наконец, вырвался из цепких рук друзей и быстро подошёл к сидящему на земле.
– Ну, держите вы его! – это кричала Варя, снова оказавшаяся на улице, – он же его убьёт!
Сёма попытался остановить Карася, но тот легко сбросил с плеч его руки.
– Отвалите от меня все, – не оборачиваясь, спокойно бросил он.
Он занёс ногу и ударил сидящего Чахлого в грудь. Тот опрокинулся на спину, сильно приложившись затылком о тротуар. Таня с Варей испуганно закричали. Я, Сёма и Буня снова попытались его остановить. Но Карась теперь был на удивление спокоен.
– Всё, – сказал он Чахлому медленно, будто объясняя непонятный предмет, – я больше знать тебя не хочу…
С этими словами он ушёл прочь. Только глядя ему вслед, я заметил, что вокруг нас собралась приличная толпа зевак. Студентов и просто прохожих. Все смотрели на лежащего, избитого Чахлого. Тот плакал, это поразило меня больше всего. По его обычно улыбчивому лицу теперь катились большие, по-детски чистые слёзы. Таня наклонилась к нему и платком стала вытирать кровь с его лица. Она залила ему губы и подбородок, даже зубы стали красными, как будто он её пил.
– Че смотрите?! – грубо и громко обратился к собравшимся вокруг Буня. – В цирке что ли?
Зеваки стали расходиться. Мы подняли Чахлого на ноги. Он заплакал ещё сильнее. Теперь он просто рыдал, всхлипывая и тяжело вздыхая. Громко и горько.
После их визита я целый день просидел дома. Уже давно выходные стали для меня двумя днями безделья. Ничегонеделанья и ниочемнедуманья. В воскресенье я решил прогуляться по городу, благо дождь, ливший несколько последних дней, наконец, закончился. Небо было серым и низким, набухшим от воды, как старая губка, которая уже с трудом удерживает в себе влагу.
Я люблю бесцельно ходить по городу. Шляться туда-сюда по улицам, слушать музыку в наушниках, заходить в случайные магазины, таращиться на их витрины. Сегодня я просто шёл вдоль главной улицы. Шёл несколько часов, глядя на прохожих, пока не устал. От долгой ходьбы заболели ноги. Вернуться домой я решил на автобусе. Дошёл до ближайшей остановки и стал ждать. Автобус подошёл через несколько минут. Я пробил талон и, взявшись за поручень, стоя смотрел в окно.
На следующей остановке в автобус зашла молодая симпатичная девушка. Она остановилась рядом со мной, даже не замечая меня, и стала что-то искать в своей сумочке, висящей на плече. Двери закрылись, автобус дёрнулся и, чтобы удержать равновесие, девушка вцепилась рукой в поручень. На мгновение её рука случайно сжала мои пальцы. Лёгкого прикосновения хватило, моё сознание поплыло.
В тот день пошёл первый в этом году снег. Для кого-то это оказался последний первый снег в их жизни. Мы не пошли на последнюю лекцию. Вместо этого сидели в кафе и заворожено наблюдали за вальсом огромных белых хлопьев за окном. С детства мне нравилось, как такая простая, даже банальная вещь, как снег может украсить обычный тусклый город.
Наши руки лежали на столе, она ласково гладила мое запястье. От этих прикосновений у меня по коже бежали мурашки. Время от времени я хватал её пальцы и сжимал. Так мы сидели уже больше часа. Начинало темнеть, но уличные фонари ещё не включили.
– Интересно, – сказала она, – белый снег… а если смотреть на небо, то летящие снежинки кажутся чёрными.
Я поднял взгляд. Действительно, на фоне серых облаков летящие вниз, кружащиеся хлопья были чёрными. Как кусочки пепла от какого-то исполинского пожара.
– Белый снег, чёрный снег, – задумчиво произнесла она, — всё так непостоянно…
– Я вообще где-то читал, что цветов в принципе не существует. Цвета — это то, как наш мозг воспринимает отражение солнечного света от предметов.
– Неужели? То есть всё это иллюзия?
– Ну, не знаю, наверное. Вот собаки же, например, вообще не различают цветов. И некоторые люди. Нельзя же сказать, что мы видим правильно, а они нет.
– Наверное. Цветов нет.
– Цветов нет, – согласился я.
– А как там твои друзья? Из-за чего они всё-таки подрались? Ну, тот боксёр и другой?
Это тема была очень тяжёлой для меня. Чахлый уже несколько дней лежал в больнице. У него было сотрясение от удара затылком об тротуар, также оказались сломанными нос и лицевая кость.
– Без понятия. Чахлому посоветовали заявление написать на Карася. Нанесение тяжких телесных всё-таки…
– И что он?
– Отказался, конечно.
– Ты у него был?
– Конечно, мы же друзья. Он, как это говорится, из плохой семьи. Были у него и приводы, на учёте стоял, рассказывал, что по малолетке даже в колонию чуть не попал…
– Да?
– Но он хороший парень. Взялся за ум, в универ вон поступил. Инженером скоро будет. Что у них с Карасём произошло, я вообще без понятия…
Мы снова сидели молча. Я был погружён в свои мысли.
– Скоро растает, – сказала она.
– Что?
– Снег, говорю, скоро растает. На следующей неделе будет тепло. Пойдут дожди.
– Дожди в декабре…
– Не правильно, знаю.
– И тяжело держать свечу, – тихо пропел я, – под холодным декабрьским дождём.
– Это к чему? – она улыбнулась.
– Это из песни Guns-n-roses, – ответил я, – только там у них про ноябрь.
Мы вышли из кафе, когда уже совсем стемнело. Теперь, в свете уличных фонарей, снег казался каким-то призрачным, ненастоящим. Попадая в их сияние, он светился, будто с неба падали тысячи неживых светлячков. Он еле слышно шелестел, задевая куртку, холодным мокрым пятном таял на руках и лице.
Она спросила:
– Чем займёшься вечером?
– Провожу тебя до общаги, может даже, в гости зайду.
Она взяла меня под руку, и мы пошли дальше. У неё в волосах застревали нетающие снежинки. На нас сыпались тысячи холодных светлячков. Следующая неделя действительно была тёплой.
Воспоминания теперь нахлынули на меня неуправляемым потоком. Я уже не мог их контролировать, они приходили сами. Не нужно было уже ничего, что могло бы их спровоцировать. Теперь почти каждый день я находился в двух телах и в двух своих жизнях одновременно. Это теперь будет продолжаться до конца декабря, я знаю по предыдущим случаям. После Нового года пойдёт на спад, а к февралю утихнет окончательно. Ведь именно в конце января меня выписали тогда из больницы.
Вторую жертву нашли на следующую неделю после первой. Труп лежал в мусорном контейнере недалеко от общаги. На этот раз жертвой оказалась очень популярная девушка, красавица, неоднократная победительница тех самых конкурсов красоты. Её фотографию повесили в холле главного корпуса рядом с первой. В социальных сетях стали появляться сообщества её памяти, люди плакали и обещали покарать убийцу. Я, однако, не помню, чтобы такой ажиотаж возник после убийства первой девушки. В тот раз студенты куда оживлённей обсуждали драку между Карасём и Чахлым.
Чахлый шёл на поправку, скоро его должны были выписать. Когда мы его навещали, он смущённо улыбался и сжимал в руках принесённые нами гостинцы. На его лицо было страшно смотреть. Всё перевязанное, левая сторона приобрела жуткий синюшный цвет.
– Кто теперь? – спросил он.
Мы рассказали всё, что знали сами. В универ приходил следователь. Задавал много вопросов. На стенах университетских коридоров теперь стали появляться объявления. Студентов предупреждали о том, чтобы они не задерживались на улице после темноты и не ходили поодиночке. Все поздние пары и лекции перенесли на более раннее время.
– Молодые люди, – сказал однажды после занятий седовласый профессор, – провожайте до дома ваших подруг. Для всех это будет приятная компания и всем будет спокойнее…
Сейчас я понимаю, что воспоминания складываются не только из мысленных образов. Это ещё и ощущения, чувства, настроения, звуки и даже запахи. Всё это возвращает меня назад, в моё прошлое.
Это началось давно, ещё в детстве. Однажды, когда мне было лет пять, отец повёл меня в луна-парк, который приехал в наш маленький город. Там я впервые попробовал мороженное в вафельном рожке, фисташковое. Оно показалось мне неимоверно вкусным. Некоторое время спустя, учась уже классе в седьмом, я попробовал точно такое же мороженное на празднике города. На несколько минут я вернулся обратно в свои пять лет. Я снова стоял в коротких штанишках среди шумной толпы людей. В одной руке я держал вафельный рожок с мороженным, другая – сильную ладонь отца. Я аккуратно слизывал холодную, тающую во рту массу и заворожено смотрел на крутящиеся вокруг нас карусели.
Можно, конечно, спросить, а что в этом, собственно, такого? Многие люди вспоминают своё прошлое, мысленно переносятся в другие моменты своей жизни. Но я делаю это по-другому. Моё сознание бесконтрольно разделяется на две половины. Я как будто бы живу сразу в двух телах одновременно, сразу в двух временных отрезках. Словно путешествую во времени. Путешествую по своему возрасту и воспоминаниям. Я нахожусь в прошлом не только мысленно, но и физически, явно, осязаемо, заново переживаю отрезки своей жизни.
Раньше это случалось не часто. После случая с мороженым на дне города всего два или три раза. Для самого себя я объяснял это своей чрезмерно богатой фантазией. Ангиной я болел два раза в жизни. В первый раз в первом классе, очень долго и тяжело. Я лежал на диване с высокой температурой, под ворохом одеял. Рядом сидела мама и нежной прохладной рукой гладила мой горячий лоб. Второй раз я так тяжело болел на втором курсе универа, даже попал в больницу с подозрением на воспаление лёгких. Меня часто навещали друзья. Карась, Чахлый, Буня с Таней, Семён с Варварой. Несколько раз приезжал из нашего города отец, к тому времени уже почти облысевший, опухший от пьянства старик. А однажды ночью, когда я не мог уснуть от жара и ломоты во всём теле, я снова стал маленьким семилетним мальчиком. Больничная койка стала нашим старым диваном. В палату пришла мама, она села рядом со мной и стала гладить мой горячий лоб мягкой прохладной ладонью. Я плакал и просил её остаться как можно дольше. К тому моменту мамы не было с нами уже больше двух лет.
До встречи со своей студенческой любовью я занимался сексом с тремя разными девушками. Они все были почему-то похожи друг на друга. Я познакомился с каждой из них при похожих обстоятельствах, они одинаково пахли, носили одинаковое бельё, говорили одинаковые вещи, одинаково несерьёзно относились ко мне и нашим мимолётным романам. Когда я был с каждой из них, я был и с предыдущими одновременно. Я раздваивался и занимался любовью в прошлом и настоящем. Тогда это было для меня даром.
После декабря две тысячи двенадцатого это стало происходить чуть ли не каждый год. Каждый год, когда начало зимы было тёплым и дождливым. Чтобы максимально оградить себя от воспоминаний, я перестал общаться со своими старыми друзьями. Не отвечал на звонки, не посещал их редкие общие встречи. Не принимал приглашения на свадьбы и праздники. Со временем они стали думать, что я считаю их в чём-то виноватыми передо мной. Пусть так, всё равно я не смог бы ничего объяснить никому из них, почти никому.
Семён меня понял почти сразу. Он был особенным. Моим лучшим другом. Однажды он позвонил и напросился на встречу. Я до последнего отнекивался, но, в конце концов, сдался. Почему-то казалось, что это встреча будет очень важна для меня. Мы встретились за столиком в каком-то безликом вечернем кафе. Неуверенно пожали друг другу руки. Долго сидели и разговаривали на какие-то отрешённые темы.
– Что случилось, Лёш? – наконец спросил он.
– В каком смысле? – ответил я вопросом на вопрос, хотя на самом деле, конечно, понял, что он имеет в виду.
– Куда ты пропал? Вот я и хочу знать, что случилось конкретно у тебя?
– Я думаю, ты знаешь.
– Ну да, наш однокурсник сошёл с ума и убил кучу народу. А причём здесь я? И все остальные?
– Ты не поймёшь…
– Ты хотя бы попробуй. Вдруг пойму.
Я собрался с духом, с мыслями и решил рассказать всю правду единственному человеку.
– Понимаешь… я… – тут я понизил голос, боясь, что меня услышит кто-нибудь за соседними столиками, — я вроде как путешествую во времени…
– Неужели, – он внимательно посмотрел на меня.
– Неосознанно. Это никак от меня не зависит.
– Куда ты путешествуешь? В смысле в какое время?
Он смотрел на меня с неподдельным интересом. Поначалу я испугался, что Семён поднимет меня на смех, но он слушал внимательно и серьёзно, изредка утвердительно кивая.
– В прошлое, – продолжил я, – только в прошлое.
– Как ты это делаешь?
– Я же сказал, неосознанно. Это вообще никак от меня не зависит. Это может спровоцировать что угодно. Звук, запах, чьё-то прикосновение, настроение, погода, какие-то другие ассоциации с прошлым. Я возвращаюсь конкретно в тот момент, который связан с тем, что спровоцировало это путешествие.
Он снова внимательно и серьёзно посмотрел на меня.
– А есть ли такое место, – спросил Семён, – ну, как бы, момент времени, куда ты возвращаешься чаще всего?
Теперь уже я посмотрел на него с удивлением.
– Ты что-то знаешь об этом?
– Возможно. Так есть ли такое время?
– Да. Декабрь двенадцатого.
– Тогда, когда Двидский…
– Да.
– Как думаешь, с чем это связано?
– Помнишь, в том году был очень тёплый и дождливый декабрь. Каждый день лили холодные дожди, иногда с мокрым снегом.
– Стрельба в дождливом декабре…
– Что?
– Есть такое стихотворение. В память о тех событиях.
– Да?
– Ага.
– Хорошее?
– Не очень… Так что дальше, ты возвращаешься туда?
– Да, каждый год. Когда в декабре идут дожди. Переживаю это снова и снова…
– А когда ты там, ну, как бы в прошлом… тебя нет сейчас, в настоящем?
– Я есть. Понимаешь, это сложно объяснить… я живу одновременно в двух телах. Как бы и сейчас, хожу на работу, смотрю телик. И одновременно я там, в прошлом. Понимаешь, существуют как будто бы два меня, сразу, одновременно. Я псих, да?
– Нет, – ответил он сразу, уверенно и не думая, – ты не псих.
– То есть ты мне веришь?
– Да, я тебе верю.
Я облегчённо выдохнул. Но в глубине души всё равно осталась мысль, что он принимает меня за идиота. После нашего разговора он, скорее всего, позвонит в скорую. Скажет, что его старый друг сошёл с ума на почве старой психологической травмы. И ему срочно требуется лечение, для его же блага.
– Понимаешь, Лёша, – он помолчал немного, – мне кажется, что я уже знал одного такого человека. С твоими… э-э-э, способностями.
– Серьёзно? – я был поражён. – Не шутишь?
– Да какие тут шутки?
– И кто он? Ты его знаешь хорошо? Где он живёт?
– Подожди с вопросами, Леха. Это был мой дед, он уже давно умер.
– Прости, мне жаль…
– Спасибо.
– И как это было у него? Как ты узнал?
Семён немного помолчал, сделал глоток кофе и начал свой рассказ.
– Когда я был малой, я много болел. Был очень слабым ребёнком. Чуть какой сквозняк, сразу ложился с температурой. И кости были слабыми. В общем, нужно было много лечения и лекарств. У моих родителей был свой бизнес, поэтому они постоянно были в разъездах. В детстве меня воспитывали бабушка с дедушкой. Я сказал, что много болел, поэтому мои первые детские воспоминания связаны с больницами и поликлиниками. И со мной всё время был мой дед. В молодости он воевал, был тяжело ранен, но об этом потом. У него хранилось много наград, боевых, с войны. Он надевал их только, когда водил меня по врачам. Считал, что внуку героя в таком случае окажут самое лучшее лечение. Мне выписывали дорогие лекарства, я отдыхал в санаториях. Всё это только благодаря моему деду, моему герою. Он меня очень любил, а я его.
Семён немного помолчал и продолжил.
– Он не любил вспоминать о войне. Все свои награды хранил в шкафу, не ходил на встречи ветеранов, даже фильмы про войну не смотрел. Награды он доставал только тогда, когда вёл меня к очередному врачу, делал это только ради меня. В общем, вспоминать о войне он не любил. Знаешь, почему?
– Воспоминания… Он возвращался в прошлое.
Утвердительно кивнув, Сёма вновь заговорил.
– Я долго этого не мог понять. Думал, что дед почему-то стесняется своего прошлого, хотя факты должны были говорить об обратном. Только после его смерти я узнал, что на фронте и после войны он вёл дневники, куда записывал все свои мысли. Из них я узнал о нём очень много, чего не знал раньше. Я даже смог разыскать нескольких его сослуживцев, которые всё ещё были живы. Ещё кое-что… снимая дома пиджак с наградами, дед выглядел очень уставшим. Я бы даже сказал истощённым, бледным и вспотевшим. Понимаешь из-за чего?
– Награды провоцировали его воспоминания, – снова произнёс я очевидное, – он возвращался на войну.
– Да. Он возвращался на войну. Его семья жила в Витебске. В сорок первом году их эвакуировали в Ташкент. Его отец, мой прадед, ушёл на фронт с первых дней войны. Осенью сорок первого он пропал без вести под Ленинградом, как выяснилось позже, попал в плен и умер в концлагере. В Ташкенте они жили очень тяжело. Летом сорок второго деду было семнадцать лет. Он оставил записку матери, сбежал из дома, приписал себе год и ушёл добровольцем на фронт. Поначалу на передовую он не попал, был то поваром, то санитаром в госпитале, то ухаживал за лошадьми. Осенью он попал в какую-то новую часть. Потом их отправили в Сталинград. Из его записок я узнал, что по прибытии туда в его роте было сто двадцать человек. Через месяц боёв осталось четверо. В семнадцать лет мой дед уже был прожжённым фронтовиком. Восемнадцать ему исполнилось в январе сорок третьего, через два дня он был тяжело ранен, подорвался на гранате. Хирург в госпитале сшивал его практически по кускам. Но дед остался жив, даже все руки и ноги остались при нём. Тот хирург оказался просто гением, после войны он стал известным врачом, профессором, даже получил какую-то научную премию.
– Зачем ты всё это мне рассказываешь?
Семён пропустил мой вопрос мимо ушей.
– В госпитале матрасы раненым набивали сеном. Дед лежал весь перевязанный и вдыхал его запах. А потом он пишет, что вернулся в прошлое. Летом в детстве он гостил в деревне, помогал взрослым на сенокосе. И благодаря запаху сена в матрасе он вернулся в прошлое. Возвращался в своё детство снова и снова. Он пишет, что только так смог перебороть боль и страдания. После госпиталя его хотели комиссовать, но он снова попросился на передовую. Его направили в офицерское училище. На фронт он вернулся только в конце сорок четвёртого года, уже лейтенантом. Воевал в Польше и Германии. Был ещё раз легко ранен и контужен. Потом он пишет, что после войны стал снова возвращаться в прошлое, на фронт, в окопы. Это могло спровоцировать что угодно, громкий звук, чей-то крик, взрыв лопнувшего колеса, даже вкус тушёнки. Среди солдат она была очень популярна. Все его боевые награды напоминали ему о прошлом. Однажды в вентиляционную трубу его дома свалилась бездомная кошка. Она сдохла и начала разлагаться, по всей квартире стояла жуткая вонь. Однажды в Сталинграде дед свалился от усталости прямо в окопе, среди трупов. Он уснул там и всю ночь вдыхал их запах. Та дохлая кошка вернула его туда. Теперь ты понимаешь, как тяжело ему давалось ношение этих наград? На что он шёл ради меня?
Я кивнул.
— Но в последние годы жизни дед резко изменился. Повеселел, начал ходить на встречи ветеранов, с удовольствием носил все свои награды. Теперь он ими гордился.
Я вздрогнул.
– Он избавился от этого!? – чуть не закричал я и придвинулся ближе к Семёну. – Нашёл способ? Как?
Жестом руки он остановил мои вопросы.
– Когда дед умирал, я был с ним, в больнице. Однажды он взял мою руку в свои. Они были слабыми и сильно тряслись. Он сказал: «Сёма, внучек, никогда не живи прошлым. Оставь его навсегда. Даже если не можешь, нужно оставить там часть себя самого. Эта часть будет жить там и больше тебя не тронет». Не слово в слово, но смысл был такой. Тогда я вышел из палаты, пошёл в туалет и там разревелся. Я попрощался с дедом и сказал, что приду завтра. Но не успел, назавтра он умер.
Семён допил свой кофе и отрешённо смотрел куда-то в сторону.
– Потом я прочитал в его дневнике одну запись. Осенью сорок второго солдаты отмечали очередную годовщину революции. Тогда это был большой праздник. Дед тогда был в Сталинграде, остатки его роты, старики и новички, сидели в подвале разрушенного дома. Они собрались вокруг костра, плечом к плечу, передавали по кругу флягу со спиртом, ели трофейные немецкие консервы, рассказывали анекдоты, даже пели песни. Дед писал, что это был хороший вечер, было весело, хотя я лично не понимаю, как там могло быть весело. Дед нашёл способ вернуться именно в тот момент и остаться там навсегда. Точнее, там остался тот семнадцатилетний паренёк, которым он когда-то был. Дед оставил в прошлом частичку себя, а прошлое в свою очередь перестало его беспокоить. Такая вот жертва. Он всю жизнь боялся своего прошлого, а потом он его оставил. Оставил в нём часть себя.
Я молча смотрел на Семёна. Его деду было в тысячу раз тяжелее, чем мне. Я даже не могу представить насколько тяжелее. Подумать только, каждый раз, услышав хлопок петарды, возвращаться в промёрзшие, заваленные трупами Сталинградские окопы. Но это была его жизнь, его прошлое. У меня свои призраки и свои воспоминания. Было кое-что, в чём я мог признаться только себе. Я боялся оставлять что-то в прошлом. Я боялся оставить там её.
– Твой дед, в конце концов, забыл войну? – спросил я.
Семён посмотрел на меня и грустно покачал головой.
– Нет. Он не забывал её никогда. Ты тоже ничего не забудешь. Ты так ничего и не понял.
– Так что же это такое? В чём смысл?
– Я где-то читал, что, кроме нашей, есть ещё миллионы других вселенных. В них живут миллионы наших копий, не подозревая о существовании друг друга. Они проживают одни и те же жизни, но в разном времени. Возможно, ты, дедушка и какие-нибудь другие люди могут перемещаться между этими людьми и между этими вселенными.
– Так, а в чём же всё-таки смысл всего этого? – повторил я свой вопрос.
Мой друг пожал плечами.
– Не знаю. Да и вообще, разве должен быть смысл во всём?
Я уже не помню, чем закончился наш разговор. Не помню, как мы попрощались и что говорили на прощание друг другу. Обещал ли я позвонить и больше не пропадать? Если да, то этого обещания я не сдержал. Я запомнил только историю Семёна о тяжёлой жизни незнакомого мне человека и его последний совет любимому внуку. Никогда не жить прошлым, оставить его навсегда.
Ради интереса я нашел в интернете новостную ленту за две тысячи двенадцатый год. Там я увидел короткую новость, которая начиналась со слов: Сегодня, около шестнадцати часов в общежитии N-ского государственного университета произошла кровавая трагедия. Один из студентов, вооружившись спортивной винтовкой и пистолетом Макарова, открыл стрельбу по прохожим и учащимся. По предварительным данным… Ссылка после текста предлагала мне открыть новость целиком. Делать это у меня не было желания. Описываемые там события я знал наизусть.
Большую часть жизни большинства людей составляют обычные дни. В них, как правило, человек проживает отведённый ему отрезок времени спокойно, как по заранее известному сценарию. В обычные дни люди ходят на работу или учёбу, проводят там большую часть дня, возвращаются домой, ужинают, смотрят телевизор, ложатся спать. Есть хорошие дни, о которых принято вспоминать. Эти дни насыщены хорошими событиями, положительными эмоциями и впечатлениями. Свадьбы, общение с друзьями, встречи с любимыми, путешествия, всё это происходит в хорошие дни. Случаются и плохие дни, о которых люди стараются поскорее забыть. Как правило, поначалу они ничем не отличаются от обычных, только потом человек понимает, что этот день был действительно плохим.
Мой плохой день начался, как обычно. Скучные пары, лекции и практические занятия. Середина декабря, на носу зимняя сессия, для нас, пятикурсников, последняя. В январе начнётся подготовка к госэкзаменам и защите диплома. Весь день я провёл в универе. Вечером я должен был встретиться с ней. Мы договорились, как всегда, в её комнате в общаге. Я не помню всех подробностей того вечера, но помню когда всё началось. Я переживал это снова несколько раз за последние десять лет.
– Кто-то кричит на улице, – сказала она и привстала из-за стола, глядя в окно.
Я встал тоже и посмотрел в сгущающиеся сумерки. На тротуаре, с противоположной от общаги стороны лежал человек в белой дутой куртке. Её было хорошо видно в начинающейся темноте. Человек шевелился, как будто пытаясь встать. Ещё один человек лежал возле турников на спортивной площадке, лицом вниз, он не двигался. Потом писали, что их было четверо, плюс ещё один раненый, но остальных я не видел. Первых выстрелов мы даже не услышали, где-то на этаже гремела музыка, а выстрелы из спортивной винтовки очень тихие.
– Чёрт… – только и смог я сказать.
– Что? Что там? – она волновалась.
– Не знаю…
Зато всё, что было потом мы расслышали очень хорошо. Сверху, с четвёртого этажа раздался приглушённый грохот, как будто кто-то выбил дверь. Потом два громких хлопка, кто-то громко закричал, послышался топот ног, люди бежали по коридору и вниз по лестнице. Хлопки раздались снова, за ними послышались новые крики.
– Что это, Лёша? – со слезами спросила она. – Мне страшно!
Я на секунду обнял её за плечи и прижал к себе. Быстро, пытаясь успокоить, поцеловал в висок. Это было моё последнее прикосновение к ней.
– Сейчас посмотрю, – на удивление спокойно сказал я и пошёл к двери на коридор.
– Не надо, – она заплакала и попыталась схватить меня за руку. Я не обратил на неё внимания.
Дойти до двери я не успел, она открылась сама мне на встречу. На пороге стоял Студент, или Стрелок, или Университетский душитель, как его назвали газетчики, соревнуясь друг с другом в фантазии. Я узнал его сразу, это был мой однокурсник, Олег Двидский, высокий худощавый парень с копной вьющихся тёмно-русых волос на голове. Мы не были с ним близко знакомы, учились в разных группах, иногда здоровались, встретившись на коридоре. На нём была чёрная майка с эмблемой рэп-группы «Run-D.M.C» и свободные клетчатые хлопчатобумажные треники. Он как будто зашёл попросить ручку или одолжить до стипендии немного денег.
Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Затем он поднял правую руку. Заметив это движение, я подумал, что он протягивает мне её, чтобы поздороваться. Только потом я заметил в ней пистолет. Чёрный, небольшой, какие носят милиционеры на дежурствах. Я даже не сразу понял, что он выстрелил. От звука заложило уши, что-то с огромной силой вонзилось в меня, в мягкий живот справа от пупка. Боль я тоже почувствовал не сразу. Сначала это место онемело, как от удара, я согнулся пополам и рухнул на бок, зажимая пальцами рану, сквозь них уже лилось горячее, почти обжигающее тепло.
Закричала девушка. Прогремел ещё один выстрел, я услышал, как упало ещё одно тело. Со стола что-то звонко посыпалось, зашелестели летящие на пол листы бумаги. Я потерял сознание.
Не знаю, сколько я лежал без памяти. Я очнулся, меня тошнило и колотило от холода. Я лежал, скрючившись на полу, всё ещё зажимая рану на животе. Я лежал в целой луже чего-то мокрого и липкого.
– Ого! – услышал я над собой удивлённый голос. – Сколько с тебя натекло.
Надо мной стоял Двидский. Почему-то я его не боялся. Он осторожно сел на краешек кровати. Вид у него был уставший, даже изнурённый, как будто он несколько часов подряд таскал что-то тяжёлое. В правой руке он по-прежнему сжимал пистолет.
– Все разбежались, – как будто даже грустно сказал он, – в общаге уже никого нет. Все на улице, там уже менты, я видел. Наружу не пошёл, вдруг у них там снайперы. Ну, знаешь, как в кино, мало ли…
Он замолчал и начал смотреть куда-то в сторону, я понял, что в окно.
– Стемнело совсем. Дождь со снегом. Читал, что погода испортится…
Он говорил так, будто мы с ним сидели в баре за кружкой пива и вели обычный, бессмысленный приятельский разговор.
– Я вернулся сюда. Знал, что ты ещё жив. Думал добить, а теперь че-то передумал. Тем более, – он щёлкнул чем-то на пистолете и достал обойму, – да, последний. Так и думал. Он для меня. Живым я им не дамся. Хорошо бы если замочили, а так могут и арестовать. Этого мне не надо.
Я посмотрел на него снизу вверх. Колени его спортивных клетчатых штанов были вымазаны тёмно-красным. Он уловил мой взгляд.
– А, это я поскользнулся, – сказал он мне, поправляя штаны, – погнался за Ленкой Шутовой, ну, ты её должен знать, толстоватая такая, во второй группе учится… училась. Она побежала в душевую и зажалась там в углу, сидит, ревёт. А там скользко, я, когда шёл обратно, поскользнулся. Штаны вот испачкал.
Меня потом многие спрашивали, говорил ли он что-нибудь перед тем, как застрелиться. Я всегда отвечал, что не видел этого, был без сознания. Но он сказал, меня это поразило.
– Ты это… – сказал он, приставляя дуло к виску, – прости, если что. За девушку свою прости, она у тебя красивая… была…
Он открыл рот, как будто собираясь сказать что-то ещё, но потом, видимо, передумал и даже как будто пожал плечами, если мне не показалось. Что он хотел сказать напоследок? Что ему очень жаль? Или что-нибудь злобно-циничное, типа «Жизнь дерьмо»? Кто знает. Снова щёлкнул выстрел, его тело дёрнулось и распласталось на кровати, оставив после себя только пятно крови на стене. Его ноги несколько раз дёрнулись, одетые в резиновые шлёпанцы и испачканные кровью клетчатые спортивные штаны.
Я снова потерял сознание. На секунду пришёл в себя только для того, чтобы услышать скрип колёс каталки подо мной и чей-то басистый голос над самым моим ухом: «Чего вы поставили машины возле самого входа! У меня ещё раненые! Убирайте всё! Я вам…». Я не знаю, чем закончилась фраза.
Ещё одно прояснение случилось, когда каталку вместе со мной затаскивали в машину скорой помощи. С чёрного неба, вперемешку с дождём, сыпались огромные хлопья снега. Они падали мне на лицо и тут же таяли, стекая по щекам и лбу прохладными ручейками. Теперь, в свете уличных фонарей и мигании огней милицейских машин, снег не был ни белым, ни чёрным. Он был бесцветным, прозрачным, ненастоящим. Цветов не существует, это лишь иллюзия, созданная человеческим мозгом. Цветов нет.
Фотографии с чёрными ленточками висели в холле главного корпуса университета долго, до самого лета. Их сняли только когда у нас уже во всю шла подготовка к защите дипломов. Через год на стене общаги открыли мемориальную доску.
Госэкзамены я не сдавал, вышел из больницы только за неделю до их начала, мне их засчитали автоматом. Отец приехал меня навестить на следующий день после стрельбы. Он сидел возле меня и молчал, только редко что-то говорил и брал меня за руку. Нам обоим было одинаково неловко. После маминой смерти мы общались плохо. В больнице меня навещали друзья, вместе и поодиночке, Карась с Чахлым всегда приходили раздельно. Они так и не помирились. Сразу после получения диплома Чахлый уехал на место своего распределения, ни с кем не попрощавшись. Я поступил точно так же. Сёма потом позвонил и сказал, что я сволочь. Потом мне звонили другие мои друзья. Номер телефона я, в конце концов, сменил.
Кто-то из студентов в память о событиях сочинил пронзительное грустное стихотворение «Стрельба в дождливом декабре». Оно быстро стало очень популярным, автор даже получил какую-то литературную премию. Мне оно не понравилось. Ещё я узнал, что через неделю после бойни студенческая организация решила провести флешмоб возле общаги. Сотни студентов должны были стоять на улице с зажженными свечами, молиться и петь грустные песни. В итоге мероприятие прошло не так, как рассчитывали. Под холодным декабрьским дождём свечи плохо горели. Они не разгорались, шипели и быстро гасли.
Сергей уже в который раз промокнул носовым платком красные глаза.
– Чёрт, – сказал он, – хреново-то как…
Я промолчал. Мы с ним шли по тротуару в сторону больницы. Там находился траурный зал. Вчера Сергей и Таня снова появились на пороге моей квартиры. Они принесли мне ужасную новость. Сегодня начался ещё один плохой день. Только теперь я заранее знал, что он будет плохим.
Траурный зал был погружён в полумрак. Там собралось несколько десятков человек. Родственники и друзья. Многих я узнал сразу, почти все они сильно изменились. Дима Карасевич, казалось, поздоровел ещё больше. Стал выше и шире в плечах. И полностью облысел, от его лысого черепа отражался тусклый свет электрических ламп. Варя сидела на складном стуле, зажав в руке платок, на ней были тёмные очки, из-под них текли слёзы, она вытирала их платком. Все они посмотрели на меня, Карась кивнул, Таракан грустно улыбнулся. Ко мне подошла Таня и поцеловала в щёку.
– Здравствуй, Лёша, – тихо сказала она, – хорошо, что пришёл.
– Как же иначе…
Я встал со всеми. Карась поздоровался со мной. Я пожал ему руку.Молча, без слов, как будто мы не виделись всего лишь несколько дней. Ко мне подошёл ещё один человек, тощий, с гнездом растрёпанных волос. Я с трудом узнал в нём Чахлого.
– Здорово, Леха, – грустно сказал он, протягивая мне руку.
– Привет, – ответил я.
Все мы снова были в сборе. Стояли друг возле друга небольшой толпой. Рядом не было только Семёна. Он лежал в гробу в центре комнаты, окружённый искусственными цветами. «Он долго болел», – сказала мне Таня.
Потом, после всех церемоний, мы сидели на поминках в ресторане. Варя громко расплакалась и стала кричать, обвиняя в чём-то собравшихся.
– Думаете, я не знаю?! Что вы про нас с ним говорили?! Что я его обманываю, за нос вожу?! А вы хоть знаете, что я ему предлагала вместе жить?! Он отказывался, не хотел быть обузой! Хоть один из вас за последнее время позвонил? Приехал? Спросил «Сёма, как дела?». Он был лучше всех вас! А сейчас все хорошие? Плачете тут, сидите! Водку жрёте! Эх, Семочка, как же я буду теперь одна!?
Она разрыдалась ещё сильнее и выбежала из зала ресторана. Таня бросилась за ней. Сергей неохотно поплёлся за женой. Возле меня сидел Чахлый, он молча пил водку. Я хотел поскорее отсюда уйти.
– Знаешь, – сказал мне Чахлый, – я ведь её так и не забыл. Кто бы что ни говорил…
Он говорил шёпотом, косясь на Карася, сидящего за соседним столом.
– Кого? – не понял я.
– Катю. Она была первая из всех. Кого он… ну… ты понял.
– Той самой?
– Да. Её портрет ещё висел в корпусе дольше всех.
Он говорил тихо, чтобы слышал только я, дыша мне в лицо алкогольными парами.
– Я любил её, понимаешь? Он этого никогда не поймёт, – он кивнул на Карася. – Она сначала с ним была. А потом со мной. Я вроде как отбил девушку у друга. Она не хотела, чтобы про нас кто-то знал. Стеснялась меня, наверное. Это понятно. В тот вечер я проводил её домой, Карась знал. Но я не довёл её до конца, оставил на полпути, пошёл бухать с вами. Наверное, тогда он её и перехватил. Этого я никогда сам себе не прощу…
Я молча слушал.
– Следующий день я валялся с похмельем дома. А потом мы всё узнали. Я её любил, – повторил он, – даже стишок ей сочинил… Я свою Катюшу поцелую в уши. Почему же в уши? Рифмы нету лучше… Она смеялась, когда я его ей читал. Выпьем, Лёша?
– Я не пью.
– Ну, как знаешь.
Он налил себе и залпом опустошил рюмку. Я искоса посмотрел на него. Чахлый сидел, опустив голову, и сосредоточенно разглядывал свою тарелку. По его щеке катилась одна-единственная слеза. Похоже, призраки прошлого мучили не только меня.
Я решил поступить так, как советовал мне Семён. Оставить своё прошлое. Я снова был в тесной комнате студенческого общежития. Полуголый сидел на растрёпанной кровати. Она сидела полностью обнажённая за письменным столом, спиной ко мне, и курила. Я разглядывал её волосы, рассыпанные по плечам. Её голую спину с родимым пятном на лопатке. Где-то на коридоре гремела музыка, смеялись и орали студенты. За окнами был на удивление тёплый ноябрь. Мы отмечали День студента.
Я встал в полный рост и глубоко вздохнул. Одеяло с шорохом упало на пол.
– Уже уходишь? – не оборачиваясь, спросила она.
– Нет, – сказал я, – я хочу остаться…
Она повернулась на стуле и внимательно посмотрела на меня. Улыбнулась.
Мой рассказ получился неровным. Какие-то моменты я описал подробно, много чего пропустил вообще. Я думаю, что точно также работает и человеческая память. Мы помним только самые ключевые моменты нашей жизни. Их я переживал снова и снова. Много раз за последние годы.
Даже если и не существует миллионов параллельных вселенных, где миллионы моих копий живут миллионами моих одинаковых жизней, теперь я точно знаю, что где-то, может быть в бесконечности световых лет от меня теперешнего, существует тесная комната студенческого общежития. Там навсегда осталась часть меня, она заперта в том прекрасном вечере. В хорошем моменте бесконечного времени. Где его не будут тревожить призраки. Где никто не умрёт.
Мне снится сон. В нём я иду по серой улице какого-то незнакомого мне города. Идёт дождь, хотя я почему-то знаю, что уже наступила зима. В последние годы дожди зимой стали вполне обыденным явлением. В моей руке зонт, крупные холодные капли барабанят по туго натянутой ткани над моей головой. Мои ноги промокли, тяжёлые влажные штанины моих джинсов неприятно липнут к коже. В ботинках при каждом шаге противно хлюпает холодная вода. Я дрожу и ёжусь, мне холодно. Я останавливаюсь на пешеходном переходе и жду, когда загорится зелёный сигнал.
В этом сне я нахожусь сразу в двух телах. Одно из них сидит за столиком в маленьком тёмном кафе и смотрит в окно на мокрую улицу. Это молодая женщина, я смотрю на мир её глазами. Сквозь стекло, по которому стекают прозрачные холодные струйки дождя, я вижу себя самого, стоящего под зонтом на пешеходном переходе, спиной к окну кафе, спиной к находящейся там женщине. Если бы я, стоящий на улице, обернулся, то сразу узнал бы её. Она выглядела точь-в-точь, как должна выглядеть двадцатидвухлетняя студентка, которую я когда-то знал. Женщина в кафе узнаёт человека под зонтом, не смотря на то, что он стоит к ней спиной. Я знаю это, ведь я нахожусь в её теле.
Женщина смотрит на человека под зонтом. Он начинает переходить улицу на зелёный свет светофора. Женщина кричит, называет его по имени, колотит кулаками в стекло. На шум оборачиваются другие призрачные посетители кафе. Они удивлённо смотрят на кричащую женщину. Она продолжает звать, но мужчина под зонтом её, конечно же, не слышит. Он спокойно идёт дальше по мокрой улице.
