Утин привык моментами смотреть на себя как бы со стороны. Он нависал над собою, он и стремительно, и безошибочно заглядывал в душу невысокой молчаливой жертвы, которая, замерев, ожидала приговора. Называлось это – ставить диагноз. Сегодня утром диагноз гласил: радость. Утин рад был проснуться один в огромной постели, и рад был ещё, что поднялся, по причине выходного, позже обычного – в семь утра.
Готовить не хотелось, ноги так и несли его в гараж. Утин открыл две банки гречневой каши, вывалил содержимое в сковородку, усмехнулся, прочитав на этикетке, что к каше прилагается мясо: «Однако праздничек у нас намечается!». И побежал умываться, пока подогревалась каша.
Есть он не стал. Кашу утрамбовал, как обычно, в два пластиковых контейнера – их он вымыл с вечера. Распечатал упаковку спичечных коробков, вытряхнул из каждого спички. Пустые коробочки из-под спичек и контейнеры с кашей убрал в сумку, оделся и, стараясь не шуметь, повернул колёсико замка. Тут же с лёгким смущением поймал себя на мысли: от кого прячусь-то?
Жену Утин на днях наконец-то выпроводил. За последние месяцы, те месяцы, которые он почти безвылазно проводил на работе (а теперь прибавилась и обязательная программа в гараже), жена стала ему обузой. Дети выросли, жили отдельно. Говорить с женой Утину было не о чём. Она пыталась ввязать его в бестолковые, нервные разговоры то о Боге, то о здоровье. Это бесило Утина. Грубить в ответ он не мог, просто уходил к себе и запирался. Его интерес, его жизнь были не здесь, не в этой запущенной темноватой квартире с вечно бормочущим телевизором. Утин долго надеялся, что жена почувствует нарастающую безысходность совместного проживания. Что однажды соберётся и куда-нибудь уедет. Но каждый раз, вернувшись поздним вечером, он видел её приземистую располневшую фигуру и слышал постылое бормотанье. Пришлось действовать. Пожертвовать выходным, разыграть спектакль. Утин купил водки, напился – чего не позволял себе годами – и якобы с пьяных глаз выставил жену с вещами за дверь. Мутноватый осадок на душе быстро растаял. За жену он был спокоен – не пропадёт, дети её не бросят. А детям он на все их вопросы отвечал коротко и правдиво: «Надоела!».
И на работе он рассказал о расставании с женой, не дожидаясь, пока расползутся слухи. Утин, правда, выдвинул туманную версию: дескать, он теперь сильно занят новыми проектами и не может уделять семейной жизни достаточно времени и сил. Долговязый Мишкин, конечно, не замедлил громогласно откликнуться на эту новость: понятненько, значит, Утин нашёл себе молодую любовницу. Действительно, с некоторых пор Утин, едва рабочий день закончится, – и прочь от душевных посиделок с соратниками, прочь от перемывания корпоративных косточек… Бегом-бегом, и убегал – в неизвестном направлении! Мужской состав сотрудников, как водится, чесал языки в курилке на входе в офис, под помпезной мраморной табличкой «Закрытое акционерное общество «Галера». Выступали верзила Мишкин, очкарик Бородин, и даже Петров, заместитель Утина, вставлял словечко. На роль утинской любовницы коллеги единогласно назначили незамужнюю секретаршу Катюшу Бабаеву – по причине её выдающихся форм. Записные ораторы неделю склоняли Бабаеву на все лады. Их приходил послушать, одобряя самые невероятные версии, директор по безопасности Николай Петрович. Он-то и докладывал Утину о дебатах. Утин слушал Николая Петровича вполуха: пусть думают, что хотят. Но вообще-то версия относительно романа с Бабаевой понравилась Утину. Он пошёл сплетникам навстречу – выписал секретарше большую премию. «Теперь и она поверит, что у нас любовь!» – позлорадствовал Утин, подписывая премиальный приказ.
Утин знал за собой силу, какую дают человеку не должность, а опыт и самодисциплина. Он способен был перемолчать, подавить любой спор. Одно его слово, тяжко упав на весы, ошеломляло, усмиряло, подчиняло себе людей. А молчание – вообще ввергало в панику. Тем удивительнее было Утину наблюдать себя со стороны по пути в гараж: уж он и ругал себя, и сдерживал, да всё равно ускорял шаг. Это даже нетерпением назвать мало, сурово гремел сверху Утин-диагност, это вожделение какое-то. Маленький Утин здесь, внизу, поджавшись, вину свою признавал бесстыдно и покорно: да, он вожделел эти тайные походы в гараж. Он ракетой пересёк залитую щедрым июльским солнцем, разбитую, безлюдную улицу Венгерских Коммунаров, влетел в Переходный переулок, и осталось ему миновать вечно спящую базу горноспасателей и углубиться в гаражный массив. «Да, я могу ничего не хотеть! – говорил себе Утин. – Но имею же я право не хотеть и этого!»
Автомобиля он не держал: хватало служебного. Гараж был его мастерской, его святилищем, а теперь ещё и тайной. Здесь годами не выветривался запах клея и краски. У стены, словно корабль на вечной стоянке, мрачно громоздился обширный верстак. На верстаке и на полках окрест разложены были в идеальном порядке разнообразные инструменты и материалы – пластик, металл, дерево, стекло, детские конструкторы, модели, фигурки солдатиков… Утин мастерил миниатюры – десятки этих композиций покоились здесь же, в гараже, на застеклённых витринах. Это своё занятие он с иронией окрестил – варганить геополитику. Вот нумидийцы Ганнибала теснят римскую конницу при Каннах, скоро начнётся резня… Вот Сталин, откинувшись в кресле, с благодушной улыбкой выслушивает союзников в Тегеране… Вот воинство князя Александра встречает тевтонов копьями, сулицами и рогатинами… Судьба мира во все времена зависела от нескольких фигурок на доске, она была и остаётся в руках тех, кто готов вести за собой, готов оторваться от залитой кровью земли и разглядеть будущее. Утин положил сумку на верстак, скользнул взглядом по знакомым фигуркам – нет, не они теперь заставляют его сердце стучать так, что эхо гуляет по тёмным углам гаража! И пылью подёрнулась, потухла и, кажется, сама теперь себя стыдилась недоделанная композиция, сдвинутая на край верстака – батальная сцена кампании 1812 года, сражение под Смоленском.
А как раньше любил Утин эти неспешные труды, конструирование утерянных, забытых смыслов и обстоятельств! Из маленьких кусочков ткани, металла и пластика является вдруг самонадеянный римский консул Гай Теренций Варрон, и ты, примеряя ему кирасу, знаешь наперёд, какой ужас исказит это надменное лицо, когда падут римские легионы, увлёкшиеся избиением галлов и иберов. А мастеря из глины сталинскую трубку, представляешь, как неторопливо и весомо вычерчивала она новые границы по карте Европы… Вынимая из небытия вождей прошлого, Утин проживал их триумфы и падения, как собственные. И порою даже вскрикивал от радости или отчаяния – только в гараже, только в своём уединённом убежище, вызывая из небытия славных мертвецов, он мог побыть немного самим собой.
Утин-диагност усмехнулся и задёрнул шторки – а маленький Утин ворвался в гараж и, ликуя, ловко задвинул засов, сдёрнул ветровку. Двинул рубильник на электрощитке – лампы дневного света, специально установленные им не так давно, озарили помещение мощно и торжествующе. Утин бережно вынул из сумки на верстак тёплые контейнеры с кашей. И уж совсем осторожно выкатил вперёд, на себя, спрятанную под верстаком чуть выше уровня пола тяжёлую стальную платформу.
На платформе возвышалась уложенная плашмя огромная коробка из-под холодильника – не коробка, а огромный вместительный короб, – Утин приволок её с близлежащей помойки. Сверху она была накрыта самодельной картонной крышкой с аккуратно, в шахматном порядке, прорезанными круглыми отверстиями. Снизу коробка была по всему периметру тщательно, в несколько слоёв обмотана скотчем – особенно нижние углы её.
Утин тихо приподнял крышку и поставил её рядом. Внутрь коробки хлынул свет. Утин встал на колени и наклонился над открывшимися недрами, стараясь, чтобы не падала на них тень от его головы.
Внизу, на дне коробки, как в горной долине, увиденной с высоты птичьего полёта, лепились друг к другу неуклюжие маленькие строения из спичечных коробков, веточек, соломы, бумаги и чёрт знает из чего ещё. В центре зияла площадь, украшенная карикатурной кривоватой колоколенкой, которую венчал, словно заправский колокол, тусклый бубенчик с болтающейся нитью. Рядом с колоколенкой стояло блюдце – Утин долил в него немного свежей воды из принесённой с собою бутылки. Едва только свет озарил этот кустарный городок, невесть откуда понёсся гомон, напоминающий зуденье стаи комаров, и вдруг из скопища спичечных строений выбежало на центральную площадь коробки удивительное существо – человечек ростом с половину спички. Он ринулся к колоколенке, схватился за нить и принялся раскачивать бубенчик. В тишине гаража раздался отчётливый серебристый звон, и Утин, скупо улыбнувшись, впервые за весь день произнёс вслух то, что прозвучало сейчас у него в душе:
– С добрым утром, страна!
Он зачерпнул из контейнера несколько ложек гречневой каши и горкой высыпал посреди площади. Придвинул низенький табурет, уселся и сам стал есть кашу из контейнера, продолжая посматривать в коробку.
Из игрушечных жилищ выбрались толпы человечков – они направлялись к площади. Около гречневой горки расхаживали несколько человечков – блюстителей порядка, они комариными, едва слышными голосками командовали толпой, и та дисциплинированно выстраивалась в очередь. Обитатели коробки один за другим подбегали к каше, хватали одно-два зёрнышка и волокли кто куда. Одни тащили еду домой, другие ели прямо на улице. Некоторые, как только расправлялись со своим зёрнышком, снова становились в очередь. Но таких было мало – жадничали в основном человечки преклонного возраста. Передвигались они еле-еле, опираясь на едва заметные палочки-подпорки, а ели очень быстро. Человечки помоложе, насытившись, напившись воды из блюдца, весело брали друг друга за руки и устремлялись к правому верхнему углу коробки. Там Утин уложил, одну возле другой, несколько поролоновых губок для мытья посуды – это был «сексодром», место для размножения утинского народца. Человечки взбирались на мягкую поверхность этих губок, залезали под опрокинутые днищами кверху спичечные коробки и там предавались приятной процедуре продолжения рода.
Неподалёку от «сексодрома» располагалась ещё одна популярная в народе территория – картонная крышка от обувной коробки, заполненная землёй. Землю Утин брал прямо у гаража, она быстро зарастала сорняками и представляла собой для человечков настоящий парк. Небольшой, в рост человечков, заборчик делил эту территорию на две равные части. Заборчик Утин смастерил и установил самолично, а человечки обустроили два входа с двух противоположных сторон, да ещё сделали у этих входов нечто вроде транспарантов из спичек и кусочков бумаги. На бумаге виднелись какие-то знаки. Один вход предназначался для человечков мужского пола, второй – для женщин. Здесь обитатели коробки справляли нужду.
В противоположной стороне Утин разместил старый фотокювет, заполненный песком. К нему уже потянулись от игрушечных домиков вереницы человечков, несущих на плечах нечто вроде свёртков. Добравшись до песка, человечки выкапывали углубления, помещали туда свёртки, забрасывали их песком и устанавливали в этом месте памятник-спичку. За несколько дней кювет обрастал спичками, как ёж иголками, и Утин менял в нём песок – ему, кроме того, приходилось менять и землю в парке-туалете.
Когда от каши на площади не осталось ни зёрнышка, Утин разложил на том же самом месте пустые спичечные коробки, лоскутки, ниточки, канцелярские скрепки и кнопки и множество другого мелкого хлама. Человечки, под надзором командиров, принялись трудиться – сортировать всё это, разносить по городку, строить и огораживать жилища, шить одежду и делать ещё миллион разных дел.
«Хорошо!» – сказал себе Утин. Жизнь в коробке кипела, все человечки были при деле. Не видно было, чтобы кто-то слонялся, бездельничал, хандрил, протестовал. Нет, из недр коробки слабо доносилось даже что-то вроде песни. И всё это – благодаря Утину, который собрал этот народец воедино, обустроил ему быт, обеспечил покой и уют, дал еду и воду, свет и тепло, продумал в деталях, как и чем обеспечить приятную, комфортную жизнь. Утину особенно приятно было, что народец и не подозревал о своём благодетеле: вероятно, лицо Утина, склонённое над коробкой, человечки воспринимали как природное явление – тучу, например, или планету, затмевающую временами солнце. Конечно, человечки работали, они, со своей стороны, много усилий прикладывали, чтобы жилось лучше, но каждый, и молодой, и старый, и умерший, и ещё не рождённый – все они зависели от Утина, от того, явится ли он сегодня в гараж.
Вдруг прямо перед утинским носом за край коробки зацепился крюк – изготовлен он был из канцелярской скрепки. От крюка вглубь коробки вела длинная нить, а за нижний её конец крепко держался человечек. Он шустро перебирал ногами по борту коробки и, покраснев от напряжения, лез вверх, явно намереваясь устроить побег. «Ну даёт!» – мысленно присвистнулУтин и сам себя оборвал. Его прошиб холодный пот. Он вспомнил, что случилось неделю назад. Точно так же прилетел тогда Утин в гараж, нетерпеливо выкатил из-под верстака платформу, снял крышку с коробки, насыпал горку каши на центральную площадь. Но на кормёжку вышли из игрушечных бараков не более пары десятков подопечных. И не то слово – вышли. Притащились. Это были древние старички, одной ногой уже стоявшие в фотокювете с песком. Утин переполошился, начал опрокидывать строения в коробке – пусто! В конце концов он обнаружил в одном из нижних углов дыру – бог весть, чем они её проковыряли. Через эту дыру и сбежал почти весь народец. Несколько дней пришлось убить Утину, чтобы водворить беглецов обратно. В итоге он победил. После чего и обмотал скотчем весь низ коробки. Но это ощущение холодного ужаса, обидного, унизительного краха – с тех пор жило в нём, не проходило.
Утин подождал, пока маленький альпинист доберётся до вершины – его сопение слышно было уже хорошо. А затем сильным, злым щелчком отправил его вниз, откуда беглец начал восхождение. Тот упал на дно коробки, да так и замер. Вскоре у тела альпиниста собрались сородичи, засуетились, завзмахивали руками. И только тогда к этой компании побежали с площади два блюстителя порядка. «Раззявы!» – ругнулся про себя Утин, взял с верстака две рюмочки и накрыл ими опоздавших. Те потыкались недолго в стеклянные стенки и сели на корточки, обхватив голову руками. Человечки, оказавшиеся поблизости, немедленно бросили работу, принялись расхаживать вокруг двух стеклянных тюрем, оживлённо переговариваться и потешаться над заключёнными. Утин всё ещё чувствовал себя разозлённым и отложил пока решение – выпустить узников чуть погодя или, в назидание остальным, уморить голодом. Тем временем друзья альпиниста завернули покойника в лоскуток и сноровисто потащили на кладбище.
Утин отцепил крюк от борта коробки, смял в пальцах и отшвырнул прочь. Убедился, что больше ничего чрезвычайного не происходит. Взял контейнер, отошёл от верстака в дальний конец гаража и высыпал остатки каши на поддон, лежащий на полу. Устроился неподалёку и стал ждать.
Именно так и обнаружил он когда-то человечков. Случайно уронил еду на пол да сразу не подобрал. Увлёкся – варганил геополитику, то самое сражение под Смоленском. Краем глаза приметил какое-то движение на полу. Подумал было, что мышь гуляет или таракан. Нет, – это оказались люди, только совсем крошечные. Утин моментально соорудил поддон, положил на него приманку – и посадил добрый десяток человечков в трёхлитровую банку, попавшую под руки. Они загрустили – тоже прислонились к стеклу и обхватили голову руками. Вот тогда Утин сбегал на помойку и принёс оттуда коробку от холодильника. И как хорошо всё сложилось! Как надёжно обжились они в этой коробке и как удобно было Утину помогать им в обустройстве жизни! Пока не случился тот позорный побег через дыру в углу коробки. Утину пришлось выманивать их заново. Раз за разом поднимал он поддон с человечками, переносил их в обмотанную скотчем коробку, а сам боролся с желанием растоптать ногами в лепёшку тупое неблагодарное племя. Чего не хватает этим тварям? Куда, ради чего лезут они из коробки? Сейчас вот ещё до альпинизма додумались. Даёшь им ресурсы для строительства жилья – а они крючья мастерят, чтобы удрать на вольные хлеба. А какие там хлеба? Тоже мне воля – паутина, сырость, грязь, хищные насекомые, голод. Сами же толпой клюют потом на приманку, рискуют жизнью и свободой ради крошки на поддоне.
Утин полюбил ловить человечков. Правда, их выбегало на поддон всё меньше. Раньше часа хватало, чтобы обнаружить на поддоне двух-трёх разведчиков. Теперь иной раз и полдня проходило впустую – видимо, почти весь народец перебрался в коробку. Тем интереснее была операция по спасению – так называл Утин это своё занятие.
Пока тянулось ожидание, Утин поневоле вернулся к мыслям, которые старался отогнать от себя. Мысли эти тревожили Утина, вели по замкнутому кругу, погружали в безысходность. Всё было хорошо в коробке, пока он, Утин, мог сюда приходить. А приходить надо было ежедневно. Утин отбоярился от домашних хлопот, перестал ходить в гости, ездить в командировки. Перестал задерживаться на работе. Он понимал, однако же, что долго так не протянет. Могут грянуть авралы. Может произойти ЧП на службе или в жизни. Он может, наконец, просто заболеть – что и случилось в прошлом месяце. Температура, кашель, насморк, лихорадка. Он на ватных ногах, превозмогая слабость, всё равно брёл сюда, в гараж – ведь сдохнут с голоду или от жажды эти твари, утонут в собственных нечистотах, лишатся воли к размножению.
Необходим был напарник. Точнее, сменщик. Тот, кто в трудную минуту подстрахует, заменит Утина. И кто при этом не разболтает тайну, не выставит человечков на всеобщее обозрение. Если о них узнают – это конец. Сюда, в гараж, набегут стада зевак, щелкопёров, экспертов, политиков. Развяжутся языки, начнутся чёртовы обсуждения, изыскания, выяснения. Своими копытами вытопчет эта публика всё здесь, в тихом гараже, здесь, в умиротворённой и безмятежной ныне душе Утина. И народец его тоже лишится покоя, мирного и безбедного существования. Человечков вынут из коробки, положат под микроскопы, рентгены, томографы, расселят по вольерам и террариумам, запротоколируют каждый шаг их, каждое движение. Ввергнут в сотни экспериментов, замучают бесконечными пытками – пытками перенаселением и одиночеством, роскошью и бездомьем, голодом и обжорством, свободой и неволей, диктатурой и демократией. Вот тогда-то припомнят эти глупцы, каково им было при Утине, когда каждый день приносил вдоволь еды и света! Вдоволь, вовремя и к всеобщему удовольствию!
Утин не раз перебирал в уме кандидатуры – и не мог найти подходящую. Жена, богомольная курица, точно не справилась бы – её слабенький разум повредился бы окончательно. Друзей Утин не имел. Остаются сослуживцы. Мишкин? Нет, он самовлюблённый болтун – назавтра весь мир знал бы про человечков. Петров, заместитель Утина? Исключено. Петров, при всей его корректности и обходительности, интриган, причём недалёкий, иначе сумел бы хоть кого-нибудь подсидеть. Да все они, кто в ближнем кругу, не смогут заменить Утина в таком ответственном деле. Все они воруют, кто толиками малыми, а кто и без стеснения, все они боятся разоблачения и дрожат за свою судьбу. Довериться им, открыть душу – себе дороже.
Единственный, на ком смог остановиться Утин – Николай Петрович, директор по безопасности. Николаю Петровичу доверял он многие служебные тайны, поручал такое, о чём нельзя говорить никому. И Николай Петрович просьбы и поручения выполнял скрупулёзно. Но с другой стороны… «А, чем чёрт не шутит, попытаюсь!» – решил Утин. Устал он от своих метаний.
Как только оправился от гриппа, позвал Николая Петровича после работы с собой, в гараж. Сели у верстака, открыли бутылку дорогого коньяка, нарезали лимон.
– Светло тут у тебя, Сергей Сергеевич. Сразу и не поймёшь, то ли гараж, то ли операционная, – сказал, морщась, Николай Петрович.
– Да, я тут провожу операции, – улыбнулся Утин. – По спасению.
– Будьте как дети и спасётесь, – пробурчал Николай Петрович, разливая коньяк. – Как говорил агент под прикрытием, трудоустраиваясь в детский сад.
Они долго трепались о том, о сём. Николай Петрович терпеливо ждал, когда шеф перейдёт к делу. Пересказывал последние сплетни: Бородин вывел кучу денег из дочернего предприятия, Бабаева возмечтала о должности как минимум начальника управления, Мишкин на телевидении, в прямом эфире, сморозил очередную глупость.
Утин кивал головой, тянул коньяк, изредка посматривал на Николая Петровича. Глаза у того были светлыми, честными, слегка навыкате. «Как у унтер-офицера», – сказал себе Утин. Ничего не поймёт Николай Петрович. Не сможет он быть, как дети. В лучшем случае пожмёт плечами. Будет, конечно, до поры до времени делать всё что требуется – кормить народец, следить за порядком. Но коробка и её тайна не станут для него делом важным, трепетным, делом главным и стержневым. Николай Петрович сложит тайну коробки в одну из своих знаменитых папочек, подошьёт к очередному секретному делу. А настанет момент критический, момент удобный – разменяет эту тайну, как и любую другую, на что угодно – на деньги, расположение нового шефа, на новые тайны и сплетни. Он ведь, как и все его друзья-безопасники, профессиональный предатель и шантажист.
– Скажи, Николай Петрович, – произнёс Утин, – вот ты в Бога не веришь, в чёрта не веришь, в людей не веришь. Власть тебе не интересна, её тебе и так хватает. За юбками не бегаешь, монеты не коллекционируешь. Ты чем живёшь-то?
– В смысле? – удивился Николай Петрович.
– Ну, ради чего ты бы жизнь отдал? Или душу продал?
– А зачем? – удивился Николай Петрович. – Странные ты вопросы задаёшь, Сергей Сергеевич. Жизнь ведь у нас одна! И прожить её, как говорится, надо!
– А если, не ровён час, завтра помирать придётся? – допытывался Утин. – Что ты себе скажешь? Хитрил, юлил, подслушивал, подсматривал, в дерьме копался – чего ради?
Николай Петрович помолчал, взглянул Утину прямо в лицо, и злоба промелькнула в глазах безопасника.
– Я за Родину жизнь отдам, – проговорил он. – Вот за Родину – отдам. Но Родине я пока что ещё живой нужен.
– Ну, давай за это и выпьем, – сказал Утин. – За Родину.
Они выпили стоя. У ног их, под верстаком, в полутьме, покоилась коробка, а там, внутри, ждали своего часа они – больные и здоровые, злые и добрые, храбрые и трусливые, сильные и слабые. Но все они, такие разные, были одинаково сытыми, обогретыми – и беззащитными в большом мире, окружавшем коробку.
«Родина! – думал Утин под плавные речи Николая Петровича. – Что знает он о Родине! Что все они знают о ней! Вокруг деревья, дороги, люди, машины – разве же это Родина? Сердце её сжато в один жгучий комок, вся суть её, всё средоточие – в одном измученном теле, одном бессонном сознании, которое болеет за всех вас, само себя казнит и само себя поднимает каждое утро на новые подвиги. Но вам приятнее придумывать для себя небылицы, вам нравится любить то, что кажется большим – огромные пространства, необъятную историю, миллионные поголовья людей с такими же, как у вас, паспортами. А того, кто держит всё это в руке, того, кто вас кормит и поит – его любить вы брезгуете. Наоборот, вы ненавидите его, разглагольствуя о свободе, мечтая о несбыточном. Родина! Да вы предпочитаете проковырять дырку и удрать, предпочитаете променять Родину на бог знает что, лишь бы не чувствовать себя подневольными. А кому подневольными-то? Да ей ведь, ей, Родине, ей, кормилице вашей и матери, ей, жестокой и глухой, но и единственной же!».
Он тогда выпроводил Николая Петровича, выпроводил вежливо, но всё же почувствовал недоумение, с которым тот покидал гараж. Нет, не было Утину напарника, не было сменщика. Придётся нести свой крест в одиночестве. И до конца. До конца.
До конца. А дальше-то что? Когда Утину придёт конец, мор падёт и на человечков в коробке. И никому не спастись.
Может, выпустить их? Опрокинуть коробку, снять крышку. Обрушатся их жилища, смешается весь хлам, который сейчас образует стройную жизнь. Кто-то погибнет под этими завалами. Но, конечно, не все. И народец разбежится. Это как пить дать. Только пятки засверкают. Они разбегутся, превратятся в голь перекатную, вернутся к прежней тёмной и опасной жизни, в первобытную эпоху, к вражде и нищете…
Сегодня никто не купился на приманку, выложенную на поддон. Должно быть, и правда все они перекочевали в коробку. Он прикрыл её крышкой. Поразмыслил – и натянул поверх отверстий в крышке кусок марли – чтобы народец мог дышать, но никакие альпинисты не выбрались наружу. Провинившихся блюстителей порядка решил оставить в стеклянной тюрьме, пусть помучаются до завтра. Закатил платформу с коробкой под верстак, не спеша собрал сумку, оделся. Выключил свет. Вздохнул: «Как раб на галерах». И пошёл домой. Хотелось ему теперь только одного – спать.
