Мы завершаем публикацию документально-художественного повествования о судьбе Надежды Половцовой, именем которой был назван сталерельсовый завод, поселок при нем, а потом и город Надеждинск (ныне город Серов Свердловской области). Недавно Серовскому металлургическому заводу было возвращено имя Надежды Половцовой.
«В нашей истории снам принадлежит решающая роль».
Томас Манн, «Иосиф и его братья».
Елизавета Федоровна
Принцесса Гессенская (в семье ее звали Эллой), получившая после замужества титул великой княгини и имя Елизаветы Федоровны, возрастом приходилась Надежде дочерью – ровно на двадцать лет ее моложе. Вместе с сестрой Алисой они воспитывались под крылом бабушки – английской королевы Виктории, и светило им спокойное солнце дворца Осборн-хаус на побережье острова Уайт в проливе Ла-Манша. Но обеим было суждено оказаться в российских пределах.
Бракосочетание Елизаветы Федоровны с братом императора Александра III великим князем Сергеем Александровичем состоялось летом 1884 года в придворном соборе Зимнего дворца. Здесь они и увидались. Еще был жив папаша, и благополучию Надежды ничто не угрожало. На приеме по случаю венчания обе ощутили словно бы дыхание ангельских крыл и, как давно знакомые, улыбнулись друг другу.
Странным, каким-то невесомым гляделось их приятельство. Встречи случайны и мимолетны, разговоры ни о чем, но и молчание – золото. Свидания за пять петербургских лет можно пересчитать по пальцам одной руки.
После свадьбы двадцатилетняя Елизавета обитала в Гатчине в обществе императрицы Марии Федоровны. Они вместе гуляли по парку, музицировали на фортепиано, писали осенние пейзажи. Нет-нет да и наезжал в Гатчину по служебной нужде Государственный секретарь Половцов, иногда с супругой. И тогда если не руки, то взгляды их благодарно встречались.
Но папаши не стало. Видеться приходилось нечастыми оказиями, а поговорить, обменяться пожатием рук и того реже – не одного поля ягоды. Но если удавалось, то эти касания так согревали обеих, что Надежде мнилось – их всего двое на белом свете. Она то и дело, как бы невзначай, спрашивала мужа, не встретилась ли ему великая княгиня, что слышно о ней? Благо, Елизавета Федоровна и Половцову глянулась – как женщина, «выдающаяся по красоте». В Царском Селе на празднике лейб-гвардии Гусарского полка, слышала Надежда, представили великой княгине гусарских полковых дам, так она, говорили, каждую целовала и при этом словно на ухо шептала что-то интимное.
Далеко не всегда приличия и статус придворных ритуалов – для Половцова они были незыблемы – позволяли Надежде не только взглядом сопровождать подругу.
А вот последний день февраля 1885-го запомнился надолго. Рисовальное училище, коего Надежда пребывала попечительницей, посетила императорская чета в сопровождении великих князей и княгинь. Классы и залы в это время уже полнились и будто величались необычной музейной наглядностью. У высоких гостей разбежались глаза, и наперсницы могли без опаски насладиться общением. И что тронуло Надежду: не восторги великой княгини училищной невидалью, а то, как она ловила глазами воспитанников, учителей, даже служителей – каковы, мол, они в этом храме, как бытуется им здесь, есть ли какая в них особость. И Надежде было это так узнаваемо и дорого в подруге.
Не раз случалось с ней такое узнавание. Например, когда художник-маринист Алексей Боголюбов в Петергофе публично демонстрировал императору и членам его семьи картину Савицкого «На войну». Художник изобразил отправку на театр военных действий призванных запа́сных. На полотне – перрон, густая толпа провожающих, стенающие жены… Один из великих князей при этом возмутился: «Какая дерзость представлять государю пьяных солдат!». Елизавете, видела Надежда, стало больно от этих слов. И боль выразилась на лице. Едва ли, сказала она раздумчиво, ни к кому не обращаясь, художник стал бы живописать строй молодцеватых воинов. Война ведь не всегда такая.
К радости Надежды пиршеством долгожданного пребывания вдвоем стала для обеих Парусинка. Здесь в августе 1890-го состоялась встреча двух императоров: российского Александра III и германского Вильгельма II. Половцовы предоставили им особняк Штиглица и всю его парковую округу. Обилие гостей разного ранга и возраста, почти отсутствие обязательных ритуалов позволяли подругам гулять в сопровождении одной лишь гувернантки. А Надежде грезилось еще и присутствие папаши.
Из опустевшей гостиной дворца они, касаясь плечами, смотрели на нарвский водопад, по случаю освещенный бенгальскими огнями, слушали потом русские песни в исполнении церковного хора фабричных. Отстав от вельможной толпы, заглядывали в закоулки льнопрядильной и суконной мануфактур… И везде за искренней веселостью и любезностью Елизаветы Надежда ловила след внимания и печали. И тогда тянуло ее обнять подругу, прижаться к ней с пониманием.
А еще был год спустя домашний спектакль во дворце великого князя Алексея Александровича, начальника флота и морского ведомства. Дом прежде принадлежал директору императорских театров Сабурову. В большой галерее была устроена сцена. Их стулья случились рядом. Салонная французская пьеса сменилась фрагментом из «Мертвых душ». Визит Чичикова генералу Бедрищеву мастерски разыграли актеры Александринки Варламов и Давыдов. Затем последовал фарс с куплетами, сочиненный русскими и французскими комедиантами, чтобы развеселить вельможную публику.
Даже тени улыбки не было на лице Елизаветы.
– Сергею предстоит Москва, – сказала она, коснувшись головы Надежды, словно это было продолжение длительного разговора. – И должность генерал-губернатора.
На русском она говорила почти без акцента.
– Вы уезжаете, княгиня? – невольно вырвалось у Надежды.
– Да… – подтвердила она, но продолжала о своем. – Боюсь, что это не его стезя. Но судьба… Знаешь, в нем много от мальчишки. Поиграть в войну, погарцевать на коне, как у вас говорят, еще куда ни шло. Но всерьез командовать войсками…
– А турецкая кампания?.. Мне говорил Александр…
– Не знаю, не знаю, милая… – горько и как-то беспомощно отозвалась Елизавета.
…Минули четыре года «воеводства» Сергея Александровича в Москве. Про Елизавету до столичного двора доходили только слухи. Говорили, что именно она об руку с мужем поощряла любовную переписку, а потом и свадьбу молодого наследника-цесаревича Николая с сестрой Елизаветы принцессой Алисой Гессенской, что, мол, скучно и одиноко стало московской губернаторше в России.
Последовало их венчание, потом болезнь и смерть государя, коронование Николая на царство. И потрясшая обе столицы весть о Ходынской катастрофе. О генерал-губернаторе те же слухи сообщали вовсе не лестное. Мол, полиции и порядка на Ходынском поле не было, а народу собралось и ринулось за царскими подарками не меньше полумиллиона. Полуфунтовая царская милостыня обреталась в женском ситцевом платке, и пустили будто бы слух, что в каждом тысячном подарке счастливчика ждет чуть ли не сторублевая ассигнация. Давка случилась такая, что люди умирали стоя, и трупы колыхались рядом с живыми. А великий князь в это время ужинал и слушал цыган в трактире Стрельна, что в Петровском парке, и только ранним утром возвратился в Москву, приказав служителям не будить его ни при каком случае. А когда все-таки доложили о жертвах и просили удостовериться, губернатор ответил, что он не сестра милосердия…
Но придворные слухи и сплетни не могли поведать Надежде о том, как жила все эти годы и дни ее подруженька, что творилось в ее поминутно настороженной душе.
Разве что сны…
Однажды явилось ей во сне большое поле. Пустое, но ждущее, как в первый день творения. Ни птичьих трелей, ни шебутни в траве. Только монотонный голос кукушки доносился как из вечности. И увиделась вдалеке фигура женщины. Девочка Надя знала, что это она, ее Элла. Была в легком белом одеянии. Шла свободно, то нагибаясь к полю, то как бы вспархивая над ним, но все в ритме вещего кукушкиного счета.
С ее шагами поле на глазах меняло свой антураж. Уже не пустело, а наполнялось жизнью. Женщина шла, постоянно преображаясь. Там, где останавливалась, сразу возникала картинка ее деяний. Вот она узнаваемо мелькнула светской дамой в Сергиевском дворце на Невском – вся в розовом флере, платье увито собольим мехом. А вот в окружении детей. Это дети мужнина брата Петра, усыновленные супругами, когда их мать умерла в родах. Своих им Бог не давал.
И вдруг подмосковное село Ильинское, где супруги отдыхали летом. Ее ли Элла-Лизавета? Здесь она то в крестьянском сарафане на сельской ярмарке, то у постели страдальца в деревенском доме, где устроила больницу…
Надежде здесь бывать не приходилось. Но ведь такое прозрение уже было однажды в ее сне. Когда вдруг открылось ей незнаемое будущее детей. Вот и теперь она видела грядущее своей подруги. Как будто сон во сне.
Безжизненное прежде поле то тут, то там дышало, людне́ло, полнилось бытом. Теперь Москва. Воспитательный дом призрения младенцев беднейших матерей. Нет, и такой она подругу не знала. Узнаваемым осталось только шейное ожерелье из яшмы, контрастирующее с одеждой волонтерок Дамского комитета Красного Креста.
Горизонты поля озарили сполохи большой беды. Разразилась война с Японией. Елизавета Федоровна создает в Москве Особый комитет помощи воинам. На складе пожертвований у нее – целая мастерская. Со всеми наравне готовит бинты, шьет одежду для выздоравливающих, собирает посылки бойцам, формирует походные церкви… Если бы не ожерелье, ее было не отличить от прочих.
Но скоро не стало на ней и ожерелья. Возникли контуры Кремля. Утренняя февральская метет поземка. На камнях мощеной площади кровь, клочки растерзанного тела. Елизавета, едва одетая в зимнее, собирает и прижимает к себе кровавые останки мужа. Ищет голову. Ее нет. В 1905-м великий князь Сергей Александрович убит разрывом ручной бомбы. Елизавета выпрямляется, смотрит невидяще. Глаза ее сухи и пронзительны, руки бестрепетны. И еще картина: в том же окровавленном платье она в тюремной камере. Перед ней еще безымянный террорист-убийца. Она опускается на колени, сухими губами, как молитву, шепчет ему слова прощения и протягивает Евангелие…
У нее нет теперь своей жизни – вся в думах и трудах о страждущих, немощных телом и духом, безбожных. Несет крест за всех за них. Все ценное, включая ожерелье, даренное сестрой-императрицей, продано, а куплены на Большой Ордынке четыре дома с садом – здесь теперь ее Марфо-Мариинская обитель милосердия. Она уже ничем не выделяется из прочих белых сестер-диаконесс. На ней поверх серого подрясника – белый апостольник, закрывающий лоб. Крест ниспадает на грудь. Ночью она ухаживает за тяжелобольными, днем помогает страждущим на дому, обходит беднейшие кварталы, Хитров рынок, вызволяет бездомных детей, помещая их в приют своей обители, где они воспитываются, учатся, обретают профессию. Вечером в Покровском храме обители председательствует на заседаниях Палестинского и Географического обществ. Здесь все ждет ее пригляда и ухода: приют, больница, амбулатория, аптека, бесплатная столовая.
Апостольники на ней и сестрах сшиты по образцу монашеских, но не черные, а белые. Елизавета и сестры монашеского пострига не принимают, все их дела и тревоги от лица и воли Всевышнего, но они мирские, повседневно житейские.
На глазах девочки Нади поле преображается и оживает до самого горизонта. Это не город разномастный и разностильный, а целый мир, обитель ее, Елизаветы.
Вот мастерская в Трубниковском переулке. Здесь, помимо прочего, из готовых деталей собирают протезы. События, происшедшие вне обители, вызвали мировую войну. Обитель помогает раненым и военнопленным. Видя, что усилия мастерской малы, диаконесса на аудиенции у императора настаивает начать проектирование и строительство первого в России протезного завода.
А сполохи бед все ближе и ближе. Их пламя уже охватывает всю округу обители. В какой-то момент девочка Надя видит, что Елизавета уже не идет по полю, а пятится. Не вся уже обитель с нею заодно. Пришлые и свои напирают. У многих в руках оружие. А в задних рядах к ужасу своему девочка Надя узнает знакомые фигуры: алебастровую руку мужа, искаженные лица сыновей – Саши и Пита, чуть ли не об руку – все семейство Фигнеров, будто нехотя, замыкают толпу Ауэрбах и Месмахер. Да и не сама ли Надежда рядом с ними!?..
Елизавета под напором толпы пятится, отступает, но не покидает обители, продолжает свои труды. Вот она в Сергиевском, ее попечения, народном доме среди страждущих и голодных. Здесь теперь Дом культуры имени Ивана Каляева, того самого террориста, перед которым в камере опускалась на колени. Его же именем названа улица в ее, Надином, Надеждинске…
Девочка Надя с ужасом видит, что на краю поля-обители, куда Елизавету влечет толпа, зияет безобразная разверстая яма… Надя кричит, рвется через толпу. И все исчезает. Одна только Горлица сидит перед ней на ветке сухого тополя.
– Здравствуй, Бога́тична, – тихо говорит Горлица, меняясь ликом, словно бы сомневаясь, остаться ей птицей или обрести человеческий облик.
Надя стоит заплаканная, дрожащая под тонким платьицем. Голос и речь плохо даются ей.
– Ты… ты видела?.. Ты зна…аешь?
– Бедняжка! – Горлица обняла ее руками-крыльями. – Что сделала с тобой малодушная плоть! Не я ли звала тебя вернуться, когда появлялись только первые симптомы?
– О чем ты, Горлица? – размазывая по лицу слезы, изумилась Надя. – А я, а Масмахер, а Пит… Ты видишь – Елизавета оказалась одна, как… как…
– Ну, договаривай, девочка: как Сын Божий здесь, на Земле? Малодушные люди ждут его второго пришествия и не замечают сотого, тысячного, каждодневного его явления.
Надя как будто не слышала ее.
– Елизавета, женщина на Владимирке, Месмахер, Ауэрбах… – шепотом, как бы про себя говорила она. – За что?..
– Плоть, наделенная душой, обречена на страдания, девочка. Бездушная не умеет страдать, не знает, что это такое. Но и душа может стать добычей Лукавого. Это призвание человеков, душою одаренных, – отличать, как они говорят, зерна от плевел.
Растерянная, Надя смотрела на Горлицу во все глаза.
– Тогда зачем!?.. – горячо прошептала она.
– Разве ты сама не знаешь ответ, Бога́тична? А город? А Училище и музей? А дорога через Сибирь? – сыпала вопросами дева-птица. – А обитель твоей Елизаветы, подруга? Живая, даже наделенная разумом, но бездушная плоть и чистая душа в отдельности бессильны. Только вместе и в борении явит себя Человек Божий.
Наде не терпелось воскликнуть, что в толпе, убившей Елизавету, она видела и Надежду, и Месмахера… Но Горлица предупредила ее вопрос:
– Речь теперь не о них – о тебе, подруга. Ты не выполнила завет Всевышнего – одушевить и вернуться. Ты преступила черту и предалась плоти. Ты потеряла бессмертие, девочка!
Надежды Михайловны Половцовой не стало на этом свете 9 июля 1908 года. Тем же июльским утром в поселке Надеждинского завода неведомо от чего полыхнула и не оставила следов Всехсвятская церковь. Земной прах Надежды Половцовой упокоили в крипте храма Троицы на Парусинке – у ног папаши Штиглица.
А Белая Горлица, сказывают, нет-нет да посещает то парусинские кущи, то останки раптинского парка, то улицы дымящего заводом Надеждинска.
