Мы продолжаем документально-художественное повествование о судьбе Надежды Половцовой, именем которой был назван сталерельсовый завод, поселок при нем, а потом и город Надеждинск (ныне г. Серов Свердловской обл.). Читателя ждут встречи с людьми, окружавшими Надежду: инженером А.А. Ауэрбахом, вел. княгиней Елизаветой Федоровной и другими. События их жизни происходят в С.-Петербурге, Ивангороде на реке Нарове, в деревне Рапти под Лугой и на Среднем Урале. Недавно Серовскому металлургическому заводу было возвращено имя Надежды Половцовой.
«В нашей истории снам принадлежит решающая роль».
Томас Манн. «Иосиф и его братья»
Надеждинск
Все лето 93-го Половцов был с женой в разлуке и маялся подагрой. Вот уж действительно капкан для ног. Ноги вроде бы есть – две распухших и болезненных колоды, – но лучше бы их отстегнуть на время приступа. Европейские курорты давали ему недолгий эффект. Отказ от всякого вида алкоголя и мясных бульонов – не насмешка ли врачевателей? В середине сентября Половцов, отчаявшись, решил воспользоваться народным средством.
Надежда сразу приняла затею мужа всерьез. Сыновья, хоть и взялись поочередно сопровождать родителей, но так, что было видно: чем бы, мол, большое дитя не тешилось…
С трудом, сначала в вагоне поезда до Михайловки, потом в коляске, супруги добрались-таки до хутора Ильменского Области Войска Донского. Дорога и боли вконец измотали Половцова и в снятом на время лечения помещичьем доме он две недели лежал пластом, любое движение причиняло страдания.
На тринадцатый по прибытии день его поместили, почти в чем мать родила, на деревянные носилки, и дюжина мужиков по очереди принялись таскать столичного пациента по четырем этажам недавно пущенной в работу паровой мельницы.
Мучная парилка, похоже, сделала свое. После омовения в бане 60-летний член Госсовета умиротворенно сидел в плетеном кресле, вытянув словно бы уснувшие ноги. Надежда была настороже и внимала каждому его движению и звуку голоса. Последние месяцы супругам почти не выпадало таких минут. Да и осточертела Половцову беспомощность на глазах жены.
– Ты знаешь, последний приезд Ауэрбаха меня весьма порадовал, – сказал Половцов, словно бы их разговор о богословских новостях был прерван минуту назад. – Неординарная, скажу тебе, личность этот твой Александр Андреевич.
– Мой? – охотно отозвалась Надежда.
– Он хозяин твоего Округа. Ну, пусть будет наш. Мне говорили, что он уже в семнадцать лет бурил угольную скважину где-то на Волге. В 24 – получил должность адъюнкта по кафедре минералогии Горного института. Светила ему ученая карьера, а он – то соль ищет в Крыму, то золото на Урале. Поднял, как ты знаешь, наш Богословский медеплавильный завод. Сам реторту сконструировал для нагревания руды и начал промышленную плавку.
Надежда сидела на низкой приставной скамейке у самых ног мужа и радовалась спокойному его голосу.
– Но, скажу тебе, не в этом соль. Умеет наш Ауэрбах смотреть широко – это редко кому дается. Он ведь еще до нас протянул к медному руднику первую в Округе железную дорогу узкой колеи, а потом уже на наши денежки продлил ее почти на сорок верст от рудника до Филькино – это раз.
– Что за Филькино? Почему не знаю? – продолжала капризно ликовать Надежда.
– Селение Филькино, скажу тебе, это та сейчас точка опоры, которая поможет нам оживить твой почти бездыханный Округ и поставить его на стальные ноги. Так вот, слушай: проложил Ауэрбах к этому селу на слиянии двух рек Каквы и Сосьвы железную дорогу. Но этого ему мало. Он самолично обследовал русла рек – уральской Сосьвы и сибирской Тавды – на предмет дороги водной. Оказалось, что обе эти реки судоходны. На филькинском берегу построил наш Ауэрбах две пристани и обзавелся речными судами. То есть, скажу тебе, есть у нас теперь водная дорога из Урала в Сибирь! Но и на этом он не остановился. Ему теперь подавай железную дорогу из Филькино в Чердынь. Для какой, думаешь, надобности? А чтобы, говоря его высоким слогом, спасти от запустения Архангельский порт и дать дорогу в Европу дешевому сибирскому хлебу, который выращивают переселенцы. К затее Сосьвинско-Вычегодской дороги Ауэрбах привлек французский синдикат, но и наши денежки в ней работают. А теперь спроси, владелица Округа, зачем Ауэрбаху, а, значит, и нам с тобой эти его водно-железные магистрали в Европу и в Сибирь?
– Зачем? – послушно отозвалась Надежда.
– А затем, скажу тебе, что 17 марта 1891 года рескриптом нашего государя был окончательно решен вопрос о прокладке сплошного сибирского рельсового пути. Лет тридцать его муссировали. А 19 марта того же года наследник цесаревич, возвратившись в Россию из дальнего плавания, положил во Владивостоке первый камень в основание железнодорожного гиганта.
– И этот железный полоз пройдет через наше Филькино! – Надежда старалась подыграть вдохновению Половцова, радуясь тому, что его, кажется, отпустила подагра и он в кои-то веки нашел в своем окружении объект не для привычной иронии, а для похвалы и даже панегирика.
– Мелко плаваешь, г-жа владелица Округа. До рескрипта было еще далеко, а наш Ауэрбах уже замыслил построить в Филькино сталеплавильный и рельсовый завод для прокатки этого, как ты изволила выразиться, железного полоза. А что? Железная руда под рукой. Больше половины пространства твоего Округа – в лесах, а это – дешевое топливо для плавки металла. Значит, водно-железные магистрали Ауэрбаха – это дороги для нашего металла на сибирский и европейский рынки. Завод, скажу тебе, он полагает назвать твоим, владелица, именем. А где завод, там ведь и город Надеждинский!
Надежда на это промолчала и, охватив руками колени, долго сидела молча. Она вспомнила частые папашины железнодорожные фантазии и проекты, и ее осенила мысль: не предвидел ли он и эти сибирские события, когда настоял зятю купить у Башмаковых безжизненные богословские земли?
– Думаешь, зарапортовались мы с нашим Ауэрбахом? – прервал ее молчание Половцов. – А вот тебе и наши последние новости: твой Надеждинский завод – еще не существующий! – уже получил от министерства заказ на поставку рельсов для новой дороги – 82 тысячи тонн! При этом, г-жа владелица, 4 тысячи надо прокатать к навигации 1896 года! Управление Сибирской дороги выдало на этот заказ задаток в два с половиной миллиона рублей.
– Тебе не пора лечь в постель, Александр? Я велю приготовить.
– Не веришь? Да и никто не верит. А Ауэрбах уже выбрал в десяти верстах от Филькино подходящее для завода место, провел разведку грунтов, набросал общий план стройки. Рубит просеку для железной к заводу дороги, а от нее на месте поселка – ответвления, будущие улицы… Плотники, нанятые Фигнером, ставят в Филькино дома для первых поселенцев твоего города.
Той ночью Надежда заснула не сразу. Какие новости она, владелица, узнает последней! Да и не подагра ли тому причина? Еще настораживали звуки, шорохи, скрипы в большом деревянном доме, какой-то поздний мимолетный переполох на дворе с куриным квохтаньем и конским ржанием. Кукушку часов-ходиков из горницы было слышно…
И вдруг сразу: лесная поляна, вся в свежих пнях, уходящая далеко в речную дымку. Девочке Наде не страшно и привычно здесь. Она словно бы и не одна. Близко слышны птичьи и людские голоса, звуки пил и топоров, падающих деревьев, натужный храп лошадей. А виден только один человек, он материализуется из дымки, что колеблется над рекой Каквой.
Приближаясь, человек являет облик Ауэрбаха. На нем мундир и фуражка горного ведомства. Надя видит большие белые лацканы, кокарду, испускающую лучи. В руках управляющий держит доску с прикнопленным листом ватмана и карандаш.
– Итак-с, Надежда Михайловна, – обратился он к девочке Наде, – начнем с Божьей помощью. Как изволите именовать первые улицы вашего города?
– Улицы? Именовать? – удивленно переспросила Надя. – Разве имена рождаются раньше самих улиц?
– Тогда обозначим их линиями. Как на Васильевском острову.
– Так, так! – захлопала в ладоши девочка Надя. – Как и у нас на Парусинке! Для имен ведь улицам надо еще потрудиться.
– Ваш сталерельсовый завод будет стоять на этом же левом берегу. – Он показал рукой в сторону речной дымки, где, оказывается, уже проступали контуры строений и труб. И стал чертить на ватмане.
Переведя взгляд, Надя увидела, что и они стоят уже не среди пней, а на расчищенной и обозначенной снятым дерном уличной линии.
– Здесь мы поставим храм Всех Святых, – распорядилась она. – Хочу такой же, как на Парусинке.
Ауэрбах послушно чертил на ватмане. И контуры деревянной, глазастой окнами, церкви уже проступали перед Надей, обозначаясь на фоне неба несколькими куполами и высокой колокольней. Словно бы Ауэрбах рисовал их не на бумаге, а прямо в воздухе.
Девочка Надя ликовала.
– А наш дворец чуть в стороне, вон там. И перед ним парк с фонтаном.
Лес теперь отступал и уходил, скрываясь в дымке.
– Заводской поселок среди леса и без пожарного депо? – Глядя в свой чертеж, раздумчиво произнес Ауэрбах.
– Я помню, помню на Парусинке! Высокая такая каланча с рындой. Мы с папашей однажды забрались. Было видно всю Нарову с водопадами и город на другом берегу. Где у нас самая главная улица? Вот тут и будут у нас огнеборцы. Хочу ее замостить, Главную. И чтобы, как на Парусинке, дети проволочными крючками гоняли по ней железные колеса!
Ауэрбах послушно чертил, и его чертеж тотчас превращался в явь.
Они стояли уже рядом с высоким, как Ауэрбахова доска, на ребро поставленная, зданием заводоуправления, и управляющий Округом приглашал Надю откушать чаю в свой дом за зеленым забором, где выстроились свежерубленные дома заводского начальства – За́городку.
– Софья Павловна на стол накрывает. Уж так будет рада! Не откажите, добрейшая Надежда Михайловна.
И вдруг кануло все. Утонуло в дымке. Уже не утренней, речной, над холодной водой клубящейся, а той, что лентами стелется над крышами от углевыжигательных печей и часто накрывает заводской поселок. Только купола церкви да верхушка пожарной каланчи словно бы плывут в синей дымке.
Из этого туманца выпорхнула Горлица и тотчас обрела человеческий облик.
– Как можно, Бога́тична, обитать в таком дыму?
– Это дым от древесного угля, которым топят заводские печи.
– Да я и вовсе перестала тебя узнавать, подруга. Что натворила ты со своим Алебастровым и вот этим горным заводилой?
– Мы строим для людей завод и город, обживаем тайгу. Дым – это временно, это пройдет.
– Мы строим, – передразнила Горлица. – И чем теперь ты, чуткая небесная душа, разнишься от этого, едва организованного хаоса человеческой материи? Узнает Вседержитель – не миновать беды.
– Что же мне делать, Горлица?
– Возвращаться, подруга. Промедление смерти подобно. Однажды ты не сумеешь скинуть свои плотские одежды, материя станет твоей сутью. Не место тебе здесь, зажилась. Собирайся – и летим.
– Куда?
– Вот так раз! Ты забыла нашу общую с тобой обитель?
– Я не помню, Горлица. Расскажи.
– Да что с тобой, Бога́тична? Как могла ты забыть бесконечность добра, всеохватность духа? И себя – невесомую, как облако, бесплотную, как сияние? Я не верю твоему забытью. Неужели Алебастровый успел заразить тебя человечьим лукавством?
– Ты говоришь – человечьим, Горлица? А кто же я, по-твоему?
– Ба! Не узнаю тебя, подруга! Видать, ты погрязла в плоти. По задумке Всевышнего, у тебя удачно сложился контакт с бароном. Рискованной, но еще терпимой была свадьба с Алебастровым, этим промозглым правоведом, и рождением от него детей. Но после ухода Папаши твоя самодеятельность стала смертельно опасной – хочу ошибиться, но ты уже являешь мне человека во плоти, а не в образе его! Окстись, подруга! Вспомни, для чего послана ты в эту юдоль живой, но бездушной материи. Посеять зерна духовности и тотчас вернуться!
Девочка Надя смотрела во все глаза на меняющийся облик Горлицы и будто что-то начала вспоминать. Так же переменчиво, так же текуче.
– Ах, да, прости, – лепетала она. – Да, да… посеять и вернуться… Посеять …И вернуться? Постой… А они? – спросила тихо, слышно, кажется, только ей одной.
– Удачники, коих ты одарила душой? – Горлица на глазах у Нади вырастала, обращаясь в женщину. – Твой муж, твои сыновья и дочери, влюбленный в тебя учитель, вот этот Заводила с супругой и кто еще, дай мне Бог памяти, всех не упомнить, они – каждый – ответственны теперь перед Вседержителем.
– За что ответственны?
– Да за все, Бога́тична! Жить им в мире или в бесконечных распрях, процветать вашему училищу рисования или хиреть и рассыпаться, быть вот здесь городу красивым и удобным для людей или обретаться ему в страстях и дутых ценностях. Словом, быть им ближе к Вседержителю, тебя пославшему, или заложить дарованную тобой душу Лукавому за тридцать сребреников. А что это у тебя в руках, подруга?
– Это чертеж города. Ауэрбах просил посмотреть и добавить, если чего-то недостает. Давай посмотрим вместе, Горлица? Ты видела много городов, летая по свету.
Горлица руками-крыльями держала доску с ватманом, потом долго смотрела на Надю и заговорила тихо, слышно только самой себе:
– Ты далеко зашла, моя девочка. Ты открыла недозволенное тебе: что чистая душа бессильна в хаосе материи, что только в союзе и борении с ней, крепком союзе и страшном борении возможно одоление хаоса. Я вижу, как горят твои глаза, и слышу, как бьется твое сердце. Но… но что я скажу Вседержителю?
– Так ты предлагаешь… вот так и оставить их хаосу?
– Ты точно не в себе, подруга, – замахала Горлица руками-крыльями. – Не их ты оставишь, а себя. Себя! И хаос уже не даст тебе выбора, который еще есть у тебя. – Она вдруг залилась совсем человеческим хохотом: – Алебастровый ее беспокоит! Да он тебя уже за пояс заткнул. Не жмет, не давит? Удобненько тебе под ремешком, бессмертная ты наша? – Она снова посерьезнела. – Последнее, подруга, тебе предупреждение.
Горлица встряхнулась, словно сбрасывая наваждение, и вернула доску Наде. Теперь перед ней на ветке молодого тополя сидела и охорашивалась небольшая голубица с оперением редкого стального отлива.
Чугуноплавильный и сталерельсовый завод на берегу светловодой речки Каквы был любимым детищем горного инженера Ауэрбаха, благодатью Божьей. В роскоши своих пятидесяти лет, всегда облаченный в мундир, меченный медными фирменными пуговицами, и в столь же неизменную фуражку с кокардой из двух скрещенных молотков, управляющий витал над стройкой невесомым ангелом-хранителем.
Он был одновременно везде и видел все. Слушал, не перебивая, аборигена из хуторка Мякоткина, сообщавшего то о прибрежной, среди болотин, тверди, где ему недавно подфартило добыть росомаху, то о своей службе в Туркестанском стрелковом батальоне. Сопровождал студентов-изыскателей, бивших в грунте филькинской округи разведочные шурфы, отыскивая для завода прочное основание. Подгонял бесплатную солдатскую рабсилу, тянувшую просеки для будущей узкоколейки и улиц поселка, и платную силу торопил – нанятых Фигнером плотников, рубивших в Филькино дома для этого поселка. Успевал что-то подсказать богословским спецам, что ладили на пристани цементный заводик, а из фосфорных отходов – производство алебастра.
Кажется, не покидая каквинскую стройплощадку, он держал речь о проекте завода на техническом бюро в Петербурге, которое сам же и собрал из теоретиков и практиков разного профиля. В Горном alma mater он убеждал его инспектора, уральского уроженца ученого-металлурга Николая Иоссу консультировать сооружение сталерельсового гиганта. Завод Густава Листа в Москве выбрал для сооружения воздуходувных машин доменных печей. На уральском Сосьвинском заводе улещал его строителя горного инженера Аполлона Никитина взяться проектировать этот чугуноплавильный цех. Никому тогда неведомому горному инженеру и титулярному советнику Алексею Мещерскому, будущему Генри Форду тяжелой промышленности России, поручил мартеновские печи и прокатный стан, а 25-летнему без году неделя выпускнику столичного института гражданских инженеров Владимиру Пясецкому доверил проект и возведение храма, а также сооружение всех, по сути дела, гражданских при заводе зданий. Да что говорить: уж не ездил ли он в эту горячую пору об руку с горным профессором, тоже уральским выходцем Иваном Тиме по сталерельсовым заводам Европы, выбирая для своего детища самое подходящее и современное оборудование и размещая заказы на него в Германии, Франции, Бельгии?..
29 мая 1894 года на большой расчищенной береговой поляне произошла закладка Надеждинского завода и торжественное по этому поводу богослужение. Высокая ажурная арка, расцвеченная государственными флагами России и увитая молодой весенней зеленью, стала первым символическим творением архитектора Пясецкого. Церемония закладки началась с торжественного богослужения, совершенного богословским священником о. Стефаном (Поповым), отцом будущего изобретателя радио. В разверстый котлован для первой домны Ауэрбах бросил на счастье горсть серебра. А в фундамент поддоменника заложил тяжелую медную плиту с таким вот текстом:
«В лето от Р.Х. 1894 Мая 29 дня в благополучное царствование императора Александра III собственноручно заложен сей сталерельсовый завод строителем его Главноуправляющим Богословским Горным Округом горным инженером Д.С.С. Александром Андреевичем Ауэрбахом, в присутствии сына владелицы Округа Петра Александровича Половцова, Управляющего Округом горного инженера П.Н. Фигнера, управителя завода горного инженера А.П. Мещерского, архитектора В.Н. Пясецкого и других служащих в округе и назван Надеждинским в честь владелицы округом, супруги Статс-секретаря Е.И.В. Надежды Михайловны Половцовой, здравствующей вместе с супругом своим Александром Александровичем Половцовым. Молебствие при закладке совершено благочинным протоиереем Стефаном Поповым».
Полтора года под неусыпным приглядом Ауэрбаха пришлый жадный до работы люд поднимал в тайге сталерельсовый завод. Не железными, а живыми поднимал руками. В январе 1896-го инженеры и рабочие выдали первую плавку стали. А в марте уже катали рельсы. Свои домны еще строились, передельный чугун везли из Сосьвинского завода. Первые рельсы – их было, говорят, двенадцать – отправили в Петербург на всемирную промышленную выставку. Следующие уже тысячами поплыли от Филькинской пристани на Транссибирскую магистраль – по Сосьве, Тавде, Тоболу, Иртышу, Оби до пристани Кривощеково, где, то и дело меняя названия, поднимался будущий город Новосибирск.
Поселок Надеждинск, Надеждинский завод тоже тянулся к городу. И, кажется, все с оглядкой на ивангородскую Парусинку. По левую руку от завода, его цехов выбрал себе место и отгородился административный квартал, так и названный – Загородка. К северу широко разбежались улицы деревянных домов-бараков, по-ивангородски именуемые линиями – первая, вторая, третья… Вслед за Старым поселком, к западу от него, такими же улицами-линиями обозначился Новый. И словно бы из такой далекой Парусинки прибежали сюда мальчишки, гоня перед собой проволочными крюками колесные обода…
Для Владимира Пясецкого, вчерашнего студента, Надеждинск стал первым профессиональным экзаменом по архитектуре, промышленному и гражданскому строительству. Проектировал корпус доменного цеха. Поднял над поселком и заводом самые высокие тогда строения – каланчу пожарного депо и водонапорную башню (ныне она реконструирована и приняла музей истории завода). Выстроил здание начального земского училища, где сейчас детская художественная школа, заводскую больницу и дом служащих – все они и посейчас служат городу. И «нарисовал» деревянную в центре поселка Всехсвятскую церковь, своими очертаниями и ликом так напоминающую ивангородский храм на Парусинке.
Когда вовсю пошел завод, давая владельцам по миллиону в год чистого дохода, и обозначился рядом с ним поселок, детище Ауэрбаха вошло в состав Богословского акционерного общества с уймой потенциальных владельцев-акционеров. Ауэрбах стал в их числе рядовым. Теперь де́ла, достойного его рук, ума и сердца, здесь у него не было. Супруги Ауэрбах покинули Надеждинск, Богословский округ, Северный Урал. И отправились на юг, в Екатеринославскую губернию, чтобы начать новое творение – первый и единственный в России ртутный завод.
