Никогда не знаешь, на каком повороте тебя догонит прошлое. И не просто догонит — схватит за горло. Билет туда мне выдал…
…Года три назад по центральному телевидению в «Новостях» шёл сюжет о моей родной Смоленщине. Молодой человек Игорь Михайлов — боец поискового отряда под названием «Долг» — на схемах показывал места раскопок очередной летней экспедиции в окрестностях города Вязьмы. Говорил, что у села Богородицкое, где шёл неравный бой с фашистами, подняли более сотни останков наших солдат. А вот точная дата этого боя заставила меня вздрогнуть: он назвал «ночь с 5-го на 6 октября 1941 года». Не про ту ли страшную ночь мне рассказывал брат?
Напомню, это была лишь часть фашистской операции под названием «Тайфун», когда две танковые колонны, прорвав с разных сторон линию обороны, сомкнули «клещи», и пять наших армий попали в так называемый «Вяземский котёл». Для Смоленщины — проклятые дни, а в летописи Великой Отечественной — трагические события. Попавшие в окружение дрались, пока не кончались снаряды. Фашисты поливали их огнём и бомбили.
Читать хронику тех дней тяжело. Судя по останкам, уже обнаруженным (а работают поисковики в местах тех боёв не первый год), бойня под Вязьмой была кровавой. И потери наши были огромны. А сколько это «огромно?» — до сих пор не сочтено.
Тот октябрь — макушка осени — начался с сильных заморозков, потом пошли «бесконечные злые дожди». А дороги (опять дороги), где они на Руси? Но враг, несмотря на это, «прёт» к Москве.
По всей нашей земле шагала война. Спешное отступление. И поехало с западных областей на восток, прежде всего на Урал, всё, что непременно следовало сохранить, — оборудование промышленных предприятий и оборонных заводов. Что успели, увезли по железной дороге. Остальное — длинными обозами, по грязи.
Со своим скарбом, с детьми, стариками, толкая тачки, шли от войны и беженцы. На обочинах без горючего — полуторки и прочий транспорт. Мокрые, озябшие, голодные лошади да уставшие люди шли и шли. Знать бы куда? Война гремела и полыхала уже вокруг.
И в «ту тёмную дождливую ночь с 5 на 6 октября» одна такая длинная, тяжёлая, неповоротливая «змея» военного обоза подползала к большому селу Богородицкому. Какое божеское название! Святая икона (прикоснуться бы)! Только не долгожданный привал и отдых уставшим людям и животным — их встретила засада, прицельный огонь пулемётов. Да ещё стреляли фрицы трассирующими пулями.Это был жуткий огненный фейерверк. Завязалась перестрелка, крики, стоны, ржание лошадей, ужас, суматоха, паника… Кто сосчитал, сколько наших солдат в ту проклятую ночь полегло только у того «святого» села? В каком краю большой нашей страны, в каком городе, селе, в какой семье в ту октябрьскую ночь в страшном предчувствии зарыдали чья-то мать, жена, осиротели дети?
Наш обоз на просёлочной дороге встретила колонна фашистов на мотоциклах с колясками и пулемётами. А по каким картам был ориентир? Известно, что Гитлер мечтал по странам Европы и до Урала прошагать быстрым парадным маршем. К войне готовился, надо признать, тщательно. Стоит взглянуть на немецкие карты того времени: к Москве не только главные пути, но и просёлки, даже тропочки прорисованы с точным указанием расстояний и названий. Это сколько же диверсантов по нашей довоенной стране бродило с топографическими приборами?!
В ту страшную ночь в хвост военного обоза «пристроилась» телега, запряжённая больной, списанной в расход, клячей, а в телеге, укрывшись тряпьём и сеном, прятались трое перепуганных детей. Когда впереди начался бой, уставшее умное животное, которое в любую минуту от слабости могло упасть, как-то очнулось и резко свернуло в ближайший длинный и глубокий овраг. Пока над ними гремел бой и летала чёрная смерть, лошадь, где трусцой, где как, уходила от беды и уносила детей всё дальше в сторону, и потом ещё долго плелась, пока не встала в тихой лесной просеке…
Пытаюсь понять: как «в ненужное» время мы оказались в этом жутком «ненужном» месте? Память моя детская этого не сохранила, есть только свидетельства брата.
«Здравствуй, Ельня,
здравствуй, Глинка,
здравствуй, речка Лучеса…»
(А. Твардовский)
Родина наша, наших предков по материнской линии — Смоленщина. Исстари истоптанная, израненная многих мастей супостатами, очень всем желанная земля, потому как самая близкая прямая дорога к столице российского государства. А Смоленск — практически ровесник Москве — издавна главный западный её форпост. При царе Борисе Годунове специально была построена там мощная оборонительная Смоленская крепость. К слову, её строили всем миром. Даже камень возили со всей Руси, в том числе и с Урала.
На этой же смоленской дороге случилось отнюдь не историческое, но всё-таки важное для нашего рассказа «ЧП»: на подъезде к железнодорожной станции «Глинка» мчавшийся в Смоленск скорый поезд остановил… ещё не родившийся ребёнок. На дворе был март, стылая ночь, поэтому бабка-повитуха, которую разбудили принять срочные роды, неловко дёрнула младенца за ножку, да так, что надолго уложила меня, едва родившуюся, в гипс. Больше никаких жизненно важных событий в том городе у младенца не случилось, и он, город, остался разве что в его метрике. Хотя подтвердить это нечем. Когда потребовалось получить вместо утерянного оригинала дубликат, оказалось, что Глинковский архив в войну сгорел, и ветер, как говорится, «развеял по ковылю его пепел». Фашисты тогда сожгли в округе ещё более 70 непокорённых ими наших городков и деревень.
Последняя игра в куклы
На Смоленской дороге Вадино значилось как достаточно крупная железнодорожная, с несколькими подъездными путями станция с прилегающим жилым посёлком. Дома деревянные, добротные.
В календарь уже вступило лето. Пряно зацвели травы, под каждым кустом земляника. На крылечке девочка корчит рожицу сестре, которую недавно «принёс аист», а мама кормит её и пеленает. Папа, как обычно, на работе — с утра на велосипеде уехал в райцентр Сафоново. А в доме за старшего остался не всегда послушный, но сообразительный, не по годам долговязый подросток. Ему пятнадцать. Он давно бы сбежал с дружком — у них очень важное дело: за каникулы собрать детекторный приёмник — а тут малышня, пелёнки, стирка. Его забота, кроме прочего, набрать в бочки воды из колодца. А колодец в посёлке один, и вода глубоко. Чтобы испить её, надо долго крутить тяжёлый ворот с цепью.
22 июня 1941-го тоже ожидался чудный день. Многие собирались «на природу», и ничто не предвещало беды. Но утром страна содрогнулась: война! И клич: «Все мужики — на фронт!» Ушёл и отец — ветеран ещё империалистической и Гражданской войн. Ушёл добровольцем в ополчение. Все думали: война ненадолго. Верили: «Враг будет разбит, победа будет за нами!» Только как-то очень скоро станция Вадино оказалась в прифронтовой полосе. По путям беспрерывно шли военные эшелоны, лес был изрыт блиндажами и окопами. В небе всё чаще кружили чужие самолёты, пикировали и строчили из пулемётов. Откуда летали? Дозаправлялись рядом — в Гродно (этот город фашисты захватили в первый день войны).
Каждый новый день сгущал тревогу. Вадинская школа скоро превратилась в госпиталь. В домах прошла мобилизация всего, что могло пригодиться солдату на привале, в частности, металлическая посуда — ложки, кружки, кастрюли, особенно вёдра. Хозяевам на семью оставили минимум. А с фронта пошли страшные «похоронки». Но для нас настоящая война началась не 22 июня утром, а 10 сентября в полдень, когда немецкие штурмовики, закрыв небо черной тучей, сбросили столько смертей, что в минуты стёрли с лица земли всё, что называлось раньше обжитой землёй. А когда наступила тишина и выжившие стали выползать из воронок и завалов, мёртвых оказалось больше, чем живых. Первым откуда-то выполз брат. Раскидал угловой завал нашего дома и вытащил из-под обломков орущих сестёр. А где мама? Он нашёл её у колодца с огромной раной в груди. Полное ведро стояло рядом. Её убило осколком. И повисло над нами троими страшное слово — «сироты».
Как теперь жить? Чем кормить маленькую, которая истошно кричит и требует грудь? Кто-то из соседей принёс пачку печенья, его размочили в марле и сунули орущему ребёнку в рот. Сменили пелёнки. В соседних дворах много раненых и несколько прикрытых простынями тел. Кто, когда будет хоронить? Наступал вечер. Стало зябко. Очень хотелось спать, а ещё больше есть.
Дом от разрушения держала печка, русская, с полатями. Она выстояла бомбёжку, рухнула только труба. Мальчик открыл заслонку и обнаружил внутри чугунок ещё горячих щей. Маминых щей. Дети их ели и плакали. Утром откуда-то прибыла военная похоронная команда. Как и других погибших, маму положили на носилки, унесли на кладбище. И мальчик маме сам копал могилу.
В тот же день, собрав в руинах дома какую-никакую еду и тёплую одежду, брат погрузил все это вместе с сёстрами на тачку (выменял у какого-то мародёра на папин велосипед) и покатил её куда глаза глядят — подальше от страшного места.
«Казнить нельзя помиловать»
К сказанному следует добавить ещё одну драматическую подробность: 10 сентября 1941 года фашисты уничтожили не только саму станцию Вадино, в тот день они пустили под откос на подъезде к ней крупный воинский эшелон. Его тянули два паровоза, в них-то фашист и целился прежде всего: за уничтожение даже одного паровоза полагалась награда: Железный крест и 10 дней отпуска. Ну а наших новобранцев, сумевших выбраться из горящих вагонов, бегущих или ползущих к лесу, мессеры расстреливали из пулемётов. Картина, которую «нарисовал» этот бомбовый налёт, была жуткой: горел сошедший с рельсов покорёженный состав, были разворочены рельсы. Станцию затянуло едким дымом, всю ночь там горели склады. Сколько в тот день погибло наших, не успевших доехать до фронта, ребят, никто не знает. Многих потом прикапывали прямо у дороги. Без гробов, без крестов, без имени. Кости находят и посейчас. Документально известно, хочу особо это выделить, поскольку журнал «Уральский следопыт» читают прежде всего уральцы: тот эшелон вёз фронтовому Смоленску подкрепление с Урала. То есть формировался где-то на станциях Свердловска, Перми или Челябинска. Поимённо, так уж вышло, этих солдат помнят и чтут только их близкие. Для государства тогда они оказались не просто мёртвыми душами, их будто вообще не существовало. Просто некому было на каждого оформлять похоронки. А семье, снарядившей солдата на борьбу с врагом, штабной писарь, когда обнаружили потерю эшелона, отправил бумажки с двусмысленной отпиской — «пропал без вести». По законам военного времени её следовало читать шёпотом: «изменил, перебежал к врагу».
Вспомним: в романе Константина Симонова «Живые и мертвые» перед сражением комбриг Серпилин говорит солдатам: «Помереть на глазах у всех я не боюсь. Я без вести пропасть не имею права».
В солдатской семье с такой иезуитской бумажкой не полагалось пособий на детей, зато родных она всё же грела надеждой: а вдруг наш сын, муж, отец, брат всё-таки жив… 11 мая прошлого года газета «Вечерний Екатеринбург» опубликовала официальную справку: только из Свердловска на фронт ушли 100 тысяч жителей. Из них 41.800 домой не вернулись: 21.400 — сложили головы в бою, 4.700 — умерли в госпиталях, 10.000 — погибли в фашистских концлагерях, «без вести пропали» 15.500 наших земляков. Такова кровавая цена Победы только одного уральского города. А в масштабах страны — наша Победа над фашистской Германией стоила, если верно подсчитано, двадцать семь миллионов жизней, другими словами: фашисты уничтожили жителей 27 городов-миллионников!
«Эраст плакал, Лиза рыдала…»
«Вдоль деревни от избы до избы зашагали торопливые столбы…». Слова этой известной довоенной песни — не про Козловку, поскольку электричество сюда перед войной не дошло вообще. Маленькая деревня с цепочкой дворов на гребне оврага… Внизу заросшая осокой тихая речка — где-то в этих местах и начинается Великий Днепр.
Более двух недель дети уходили от смерти, блуждая по двум районам Смоленщины. Как-то «по тылам врагов» пробрались на сто с лишним километров западнее Вязьмы. Холодные, голодные объезжали крупные селения, где фашисты уже установили жестокие оккупационные порядки. Ночевали в сараях. С грудным ребёнком, который ночью может заплакать, на постой никто не принимал.
В один из морозных уже ноябрьских дней в эту Козловку и привезла сирот уставшая больная лошадь. Наверно, она почуяла корм — у деревни стоял овин, заполненный сеном, которое летом запасли для колхозного стада, но с приближением фронта скот куда-то угнали, а сено осталось. А может, это судьба решила спасти сирот. Пригрела их одинокая старая женщина. Самая бедная в деревне — Харитина Матвеевна. Из раскулаченных. Где-то на северных лесозаготовках сгинули её муж и сын. Её, дочку церковного старосты, не тронули: была «учёная», помогала ликвидировать в селе неграмотность. Только в колхоз не вступила, жила особняком. Добротная некогда хата с сенями обветшала. Её зимние запасы были скудны: несколько ведер картошки с НЗ для весенней посадки. Кадка заквашенных бураков — так обычно квасят капусту. Какой-то запас муки. А ещё две курицы, они зимой жили под печкой и иногда неслись. Всё это теперь надо было делить на четверых. У детей никаких вещей, чтобы менять на продукты, не было. Только мамино зимнее пальто, которым укрывались в дороге. Его высушили, вычистили и обменяли на два ведра картошки.
Днём передвижение между деревнями было запрещено: могли застрелить и немцы, и полицаи, однако с темнотой начиналась другая жизнь: оживали тени, они крались вдоль заборов, осторожно стучали в чью-либо форточку. Брат тоже просил подаяния. Иногда приходил домой замёрзший, с пустой сумой. А в ноябре, когда вообще пришла лютая зима, чтобы подросток не заболел, добрая женщина отдала ему тулупчик, ушанку и подшитые валенки, которые хранила для своего чада. Словом, выживали, как придётся. И «сивку бурку» подлечили. Ей дети носили воду, раны и потёртости мазали колёсной мазью. Успели до снегопадов даже навозить из леса валежника: печь каждый день тоже «просила есть». Она не только обогревала, варила, жарила, пекла, но служила ещё и… баней. Внутри был очень большой, метра в полтора высотой, свод. Вечером, когда под печки был ещё теплый, в арку свободно пролезал взрослый человек с тазом и веником, мылся там, мог и попариться. И дети тоже «ходили в баню» в эту волшебную печку.
Между печкой и стеной сохли одежда, обувь. А в самом низу лежала большая стопка книг. Однажды женщина зачем-то достала одну, без обложки, с оборванными страницами и вслух прочла: «Эраст плакал, Лиза рыдала…»
— Баба Харитина, кого опять фрицы убили? Почему они плачут?
— Это не про войну, детка, это про… узнаешь, если выучишь буквы.
Позже я поняла, что первым моим букварём стала повесть «Бедная Лиза» Н. М. Карамзина. Далее из-за печки «вылезли» два великана с именами Гаргантюа и Пантагрюэль, которых писатель-француз Франсуа Рабле отправил в интересное путешествие. Потом были другие книжки, и не только с буквами, но и с цифрами… Когда фашистов прогонят и баба Харитина отведет девочку в настоящую школу, её примут не в первый, а сразу в четвёртый класс.
Только это будет потом — осенью 1943-го, а пока шёл страшный 41-й. Оккупация, жестокие порядки. Сердобольная женщина, пытавшаяся хоть чем-то кормить болезненных детей, за какую-то мзду подряжалась прясть лён и ткать полотно. Когда дети совсем ослабли, зарезала сначала одну курицу и бульоном отпаивала хворых. Потом была совсем трудная ситуация: простудилась и едва не умерла старшенькая — тогда «сложила голову» и последняя её «скотинушка».
Адъютант «дедушки»
— Как сестры, мальчик?
— У старшей куриная слепота.
— Совсем не видит вечером?
— Похоже, совсем.
— Зайди попозже, я кружку молока нацежу.
Это из разговора брата Валентина с соседкой. А вечером у тетки Устиньи Новицкой он встретил двух немолодых уже мужиков, один был бородатый. Они будто бы нанялись то ли бондарями, то ли худую крышу чинить. И Валентин зачастил туда. Он сразу понял, что по ночам в бане этой хаты происходит что-то важное. Что «дедушка» (так дети звали старика) тайно собирает надёжных людей, тех, кто верит в нашу Победу, хотя кругом были фашисты. Вскоре мальчик и ещё несколько надёжных людей, рискуя жизнью, уже выполняли его поручения: по ночам ходили от деревни к деревне, собирали попавших в окружение солдат, носили устные приказы, на тетрадочных листах писали и расклеивали листовки. Валентину даже лыжи нашли. Василий Исаевич Воронченко — так звали бородача, ополченец, попав под Вязьмой в плен, бежал, и вот дом его сестры в Козловке стал штабом, где в октябре 41 года практически и родилась на Смоленщине легендарная партизанская дивизия под названием «Дедушка».
Вскоре она объединила действовавшие во многих местах партизанские группы. Отряд быстро рос — начался массовый уход боеспособных мужчин и женщин в партизаны. Они отбивали склады с оружием, продовольствием, освобождая всё новые и новые населённые пункты. В один из дней и Валя тайно (всё это пряталось от глаз доброй Харитины Матвеевны) вытащил из подполья где-то как-то добытый ручной пулемёт, целое ведро гранат, аккуратно завёрнутые по одному детонаторы к ним, немецкий пистолет Вальтер и, попрощавшись с хозяйкой и сёстрами, ушёл с партизанами. С ним ушла в партизаны и наша «сивка бурка». Временами с оказией посылал домой весточку: «Жив, бью фашистов».
Сейчас о тех героических и трагических событиях войны на смоленской земле находим в Интернете ряд свидетельств ветеранов партизанского движения. Хотя серьёзного эпистолярного произведения о том, как жил и боролся один из крупных в тылу врага партизанский край, так и не случилось. Беда собрала там много храбрых людей. Прочтём хотя бы такое свидетельство в газете «Советская Россия» за 27 октября 1965 года. Публикация называлась «Тысяча семнадцать писем».
В ней командир той самой Первой партизанской дивизии имени «Дедушки» В. И. Воронченко рассказал о послевоенной переписке с бывшими партизанами, в частности, привел интересное письмо из Полевского Свердловской области. Адресат — начальник цеха завода оцинкованной посуды Александр Трофимович Калугин. Бывший командир партизанского отряда «Ураган» вспоминал, как 20 октября 1941 года один из членов его отряда вернулся из глубокого тыла и передал две рукописные листовки, из которых стало известно, что на стыке Дорогобужского, Глинковского, Ярцевского и Ельнинского районов успешно действует партизанский отряд «Дедушка». Это была замечательная весть, сигнал к действию! «В тот день, — пишет далее Калугин, — к вам на связь отправил Миколу Низгуренко, а вы прислали ко мне двух очень толковых подростков. Потом мы дважды встречались лично и разработали план разгрома немецкого гарнизона в городе Дорогобуже. А гарнизон противника был немалый: заградполк «СС», 160-й запасной пехотный полк, голубой легион финнов, карательный батальон и рота полицаев. Все эти головорезы были истреблены в уличных боях на подступах к старинному городу-крепости Дорогобужу». В январе в тыл врага вышли также кавалерийские части генерала Белова, потом на помощь партизанам высадились десантники корпуса Казанкина, и к февралю 42 года полностью были освобождены населённые пункты нескольких районов Смоленщины. Так в 40–50 километрах от линии фронта возник и отважно сражался с врагами Дорогобужский партизанский край. Почти полгода в тылу врага была советская власть. Партизаны отвлекали на себя много немецких войск.
Зимой бить врага помогали русские морозы, но к весне (в конце апреля — начале мая) фашисты активизировались, подтянули много тяжёлой техники. Начались серьёзные бои. И потерь было много. В одном из них был серьёзно ранен Воронченко. Его и ещё нескольких партизан удалось самолётом переправить в Москву. Вскоре фашисты раздробили партизанскую дивизию, её штаб оказался блокированным в заболоченных Кучеровских лесах без боеприпасов, продовольствия. Много народу погибло. Тогда пришла команда: «Через линию фронта, через огненное кольцо выходить мелкими группами — кто как может». Уже повсюду шли облавы, полицаи из местных предателей очень старались, от патрульных мотоциклов на дорогах постоянно стоял столб пыли. Иногда им удавалось схватить кого-нибудь из партизан. Избитых, окровавленных людей для устрашения возили по деревням. Валентин решил пробраться в Козловку, к сёстрам, но его выследил местный староста Семён Солдюков и донёс, что подросток состоял при штабе дивизии.
Парня схватили, увезли в соседнее село Озерищи — в комендатуру. Там долго допрашивали, требовали сказать, где осталось всё командование, в каких местах надо искать, где штабные документы. Жестоко били, стреляли у головы, обещали за информацию даже денег. Парень только умывался кровью. Пообещав утром «вздёрнуть на пеньковый галстук», его бросили в подвал церкви, где ожидала своей участи ещё группа пленённых партизан. Но спустя неделю всех отправили в Вязьму, в «ДУЛАГ» под № 184. Этот лагерь смерти фашисты устроили в коробке крупного, недостроенного мясокомбината, обнесли колючей проволокой, оборудовали пулемётные точки. И там от ран, пыток, тифа, голода, тяжелой работы и холода за два года погибло (всё ли подсчитано?!) свыше 60 тысяч человек. Трупами были завалены 45 глубоких рвов (каждый размером с футбольное поле) и огромные ямы на еврейском и городском кладбищах.
Выживать в лагере помогало боевое братство. Так в январскую стужу, когда пленные разгружали вагоны с песком (Валентин был после тифа), его, избитого конвоирами до полусмерти, спасли свои, не дали замёрзнуть. Уже в бараке медбрат из военнопленных установил, что от удара прикладом треснула кость правого бедра. Началось воспаление, бред, от скопишегося гноя нога распухла. Грозила гангрена. Требовалась срочная операция. И тогда тот же медбрат, без наркоза, вскрыл ему нарыв простым кухонным ножом…
А фронт подошёл к Вязьме только в марте. Всех, кто мог двигаться, немцы угнали. Когда в разрушенный и сожжённый город вошла наша разведка, в концлагере обнаружили всего семерых, ещё дышавших. Среди них был и Валентин Гладков. Но четверо почти сразу умерли: трое от туберкулёза, один — от водянки. Кроме Валентина, остались ещё двое: один — раненный осколком в живот, другой — с обмороженными ступнями, в бреду мечтавший о каком-то целебном уральском озере…
А дальше — Вяземская городская больница. И вердикт хирургов: «серьёзно повреждённая надкостница — это вулкан, который будет извергаться дважды в год, поэтому ногу лучше ампутировать». И направление в инвалидный дом. «Да как же так, — думал Валентин, — фрицы ещё топчут родную землю, и я не все долги за маму отдал врагам!» Врачи своё: «Отвоевался!» А он им свою арифметику: «Ему скоро семнадцать. За плечами полгода партизанской борьбы. Девять месяцев концлагеря. Дом разрушен. Отец на войне. Сёстры ещё за вражеской чертой. Нет, ему очень надо на фронт!» И Валентин пишет письмо в Центральный штаб партизанского движения. Парня услышали, перевезли в Московский госпиталь. Серьёзно подлечили, но обнаружили новую беду: туберкулёз (а его тогда лечить ещё не умели).
Когда выписали, он в справке «не годен» всё-таки две буквы стёр, скрыл и про туберкулёз, добавил себе ещё один год жизни (призывной) и опять ушёл добровольцем на фронт. Попал в авиационную часть 5-го гвардейского корпуса резервного главнокомандования (умелые руки были везде нужны). Его зачислили мотористом в эскадрилью связи при управлении корпуса. Потом обслуживал машину командира эскадрильи, стал механиком. С этой частью дошёл до Кенигсберга, затем авиационную часть перебросили на освобождение Латвии. Но однажды, когда немцы пошли на прорыв, надо было срочно готовить самолёт, подвешивать бомбы. Он поднял тяжёлую сетку и захлебнулся кровью.
Долгожданный День Победы над фашистской Германией встретил в госпитале. А дальше — вторая группа инвалидности с припиской: «Каждый профессиональный труд противопоказан». И началась для него другая жестокая война — со своими болезнями, а в промежутках — поиск работы. Валентин был гордым, помощи не просил. Лишь спустя двадцать лет ветераны отряда «Дедушка» собрали ему необходимые документы для получения персональной пенсии республиканского значения. Указали, в частности, что отважный подросток в феврале 1942-го вместе со спецотрядом под носом у фрицев обеспечил посадку нашего самолёта с медикаментами. За что вся группа и он были представлены к медали «За отвагу». Правда, наградные документы при отступлении партизан были уничтожены, но не за награды же он воевал…
По Смоленской дороге…
Народная мудрость советует: «Всё плохое надо забыть, тогда оно остаётся в прошлом». Но каждый год с приближением даты 10-е сентября память возвращает всё тот же кошмар детства: вижу, как забившись в угол, ребёнок, захлёбываясь слезами, часами рыдает: «Все мамы идут, только моей мамы нет…». Послевоенная судьба разбросала детей по стране. Надо было учиться, но прежде восстановить: кто есть кто. Всю войну мы прожили без документов. К тому же в оккупации (отец был коммунистом) скрывали свою фамилию, а в детском доме (к тому времени наша добрая женщина умерла) девочек записали как «Беженцевы». Поэтому отец, вернувшись с войны, долго нас разыскивал. Даже свидетельство о гибели жены ему удалось получить только спустя… двадцать лет.
Много раз я собиралась в то самое«Вадино» — найти могилу мамы (мы же знали, что это святое место где-то там имеется), поклониться праху родного человека. Брат мне говорил: «Не нашёл маминой могилы я, а ты — и подавно. Даже с точными координатами это сделать практически невозможно».
Но в конце восьмидесятых мы с мужем всё-таки отправились с Урала на автомобиле в дальний путь. Был август и сезон дождей, но мы благополучно добрались до Москвы, а затем прямиком вышли на знаменитую Смоленскую дорогу. Нашли на каком-то километре железнодорожный переезд, будку с обходчиком и указатель «Вадино». Когда-то в этих местах были густые леса, сейчас пустота. Въезжаем. Сердце колотится, глотаю таблетки. В центре посёлка обнесённое проволокой предприятие, причём номерное. Вокруг несколько улиц. Люди все другие, новые. Никто ничего не ведает. Ищем хотя бы колодец — этот «вечный родник». Только и колодца уже нет — в посёлок провели водопровод. Несколько подростков, решивших нам хоть чем-нибудь помочь, окликнули проходившую старую женщину:
— Тётя Поля, эти люди спрашивают: где тут был старый колодец?
— Колодец? Так вы стоите подле него. Зарыли недавно, вот и земля ещё свежая…
Мне дышать вдруг стало нечем, вернулось что-то страшное из прошлого: гудящее, без солнца, чёрное небо, вспомнилось, как падала крыша, как упала берёза, как жутко вздымалась земля и резал уши грохот. А вот и рвануло прямо у её ног…
— А вы кто, откуда? И зачем вам колодец?
— Погибла мама… на этом самом месте в сорок первом… мы жили здесь…
— Здесь? А как фамилия ваша?
— Гладковы.
— Имя отца не Марк Петрович?
— Да!
Не со мной случись такое, я бы не поверила: женщина назвала имя моего отца! Оказалось: тётя Поля (Пелагея Макаровна Холампьева) после семилетки, получив водительские права, работала на грузовике, возила продукты в магазин сельпо, председателем которого как раз был мой отец. С первых дней войны весь транспорт мобилизовали, и она возила уже военные грузы. А когда прорвались фашисты, тётя Поля вместе со своим одноклассником Тимошей, Тимофеем Александровичем, ушла в партизаны.
После Победы оба возвратились в сожженное Вадино, на пепелище, практически рядом с тем местом, где жила и наша семья, построили дом. У них дочь Валентина, и взрослый, собирался уже в армию, внук. Встретили они нас так трогательно, тепло, будто роднее людей вообще не бывает. Отца моего, хотя прошло более сорока лет, тётя Поля хорошо помнила, даже сказала, что это был высокий красивый мужчина, а вот маму — Евдокию Фёдоровну Гладкову-Строганову, в прошлом актрису, которая в клубе руководила художественной самодеятельностью, она не знала.
Мы понимали, что отыскать её могилу вообще нереально, но кладбище по каким-то божеским законам всё-таки сохранилось, мне даже показалось, что я вспомнила, как по ночам там, в соснах, ухали филины.
В своём палисаднике тётя Поля сорвала все лучшие свои цветы, и мы понесли их моей маме. На погосте — кресты и памятники, значит, следят за ними родственники. У входа, слева, большая территория — ни бурьяна, ни сорняков, всё тоже прибрано чьими-то заботливыми руками. А в траве только едва заметные холмики. Их много, очень много, «травой заросших бугорков»…
— Вот, выбирай, — сказала тетя Поля. — Какой тебе сердце подскажет.
Хотелось верить, что выбранный — как раз тот самый, мне дорогой… К нему и цветы, и сердце моё.
Силюсь вспомнить маму живой, её голос, улыбку. Напрягаю память. Нет. Только чёрно-белый портрет, чудом сохранившийся. Маме — 37, ей всегда будет только 37. Такая вот встреча с ней была у колодца и на Вадинском погосте.
И ещё о том памятном дне и о том кладбище. Кто там лежит под другими бугорками? Уверена, что здесь «сошли в вечность» не только погибшие жители Вадино, но и многие уральцы из того, разбитого 10 сентября 1941 года у станции воинского эшелона, так и не доехавшего до фронта. Всевышний их знает поимённо. Мир всем и вечный покой!
«Любовь к отеческим гробам»
А теперь пора вернуться к самому началу нашего повествования — к событиям октября 1941 года у села с божеским названием. В 2009-м в память о той трагедии и огромных человеческих жертвах был создан на Смоленщине большой мемориальный комплекс под названием «Богородицкое поле». У входа стела, далее Аллея памяти и воинские захоронения, количество которых с каждым поисковым сезоном увеличивается. Там, где не удалось восстановить имена бойцов, выстроились в ряд гранитные плиты, на них вместо имён погибших номера дивизий. Здесь покоятся останки бойцов и 22-й армии, сформированной Уральским военным округом, тоже попавшей в Вяземский смертельный котёл.
Каждый год в октябре сюда со всей Смоленской области собираются поисковые отряды для подведения итогов лета. Приезжают ветераны войны и родственники тех солдат, чьи имена удалось восстановить по медальонам. В 2017-м найдены останки 121 погибшего солдата, но только 12 имён стали известны. Среди них уралец из Елани Иван Львович Панкратин. Погиб, защищая Гжатск, город, где потом родится первый космонавт Юрий Гагарин.
Бойцы отряда «Долг» — люди особого склада, в основном добровольцы, с особой кожей, стальными нервами, знанием отечественной истории и аналитическими способностями. Они не гонятся за сенсациями. Кроме физической силы, должен быть ещё и дух божий, святой огонь. Каждая вахта памяти длится 8–12 дней напряжённой работы. Местом поиска может быть и поле, и лес, и река, и болото. Обследуется каждый метр порученного для поиска пространства. Героев по косточкам поднимают из небытия. У каждой такой находки под иконой Божьей матери «Взыскания о погибших» зажигают поминальную свечу. Хоронят воинов под оружейный салют. Только на «Богородицком поле» с армейскими почестями уже преданы земле 1448 останков защитников Родины.
Недавно я нашла по телефону Игоря Михайлова, бойца отряда «Долг», чей телевизионный рассказ так перевернул мою память. Спасибо ему! А он признался, что привык в поисковой работе ко всяким неожиданностям, но что мой случай вообще особый. Выходит, я — редкий свидетель кровавого события у села Богородицкого. Фашистская сволочь по мне промахнулась
