Мы продолжаем печатать документально-художественное повествование о судьбе Надежды Михайловны Половцовой, именем которой был назван сталерельсовый завод, поселок при нем, а потом и город Надеждинск (ныне г. Серов Свердловской области). Читателя ждут встречи с людьми, окружавшими Надежду: супругом А.А. Половцовым, архитектором Месмахером, инженером Ауэрбахом, вел. княгиней Елизаветой Федоровной и другими. События их жизни происходят в С.-Петербурге, Ивангороде на р. Нарове, в деревне Рапти под Лугой и на Среднем Урале. Недавно Серовскому металлургическому заводу было возвращено имя Надежды Половцовой.
Живая статуя
Как считал Половцов, портрет жены, писанный в Раптях, Крамскому удался не вполне. Надежда не спорила. Но было, было в том холсте нечто, то и дело возвращавшее ее к вещему сну. Что-то завтрашнее в портретном облике виделось Надежде. И сон, и портрет долго грели ее своим волшебством.
Но Белая Горлица… Зачем послана, оставлена она папашей? Ангелом ясновидения? Вещей девой-птицей? Во сне Горлица почему-то именует Сашу Алебастровым… Господи, да ведь и ей самой в ту страшную ночь ухода папаши руки мужа на гербовой бумаге завещания показались руками белой статуи!
Да, да, она видела, как незаметно и только на ее глазах, но явно менялся Александр, становясь хозяином положения. Ничего не осталось от его прежней угоды ни в облике, ни в характере. Он и не он вовсе. Белое, упругое и властное преобладало теперь в его словах и манерах.
Надежда молча приняла навязанную ей субординацию: она владела всем и у нее не было ничего. Высший свет, ее окружавший, тоже устраивал такой расклад — пусть не задается. Да и загадка происхождения подливала масла на тлеющие угли плохо скрытой неприязни. Сам Половцов писал в дневнике о «любопытных примерах зависти и вражды, вызываемых богатством моей жены». И Надежда невольно, исподволь искала любой повод пожить в дачном поместье в Царском Селе, семейном имении Половцовых — Рапти или уехать за границу, чтобы от неприязненного одиночества бежать в другое — безучастное. И затеряться в нем. Париж, Швальбах, Рагац, Биарриц…
Со всем этим ей предстояло жить.
Похоже, что эта дева-птица знает о ней, Надежде Половцовой, больше, чем она сама о себе?
Горлица наверняка знает, как в самом конце пятидесятых в их особняк на Английской набережной зачастил 27-летний сенатский чиновник Александр Половцов, выученик Императорского училища правоведения. Наде было тогда пятнадцать, и ее покорила историческая увлеченность молодого правоведа. Папаша тоже ему благоволил — лучшего учителя истории для дочери не придумать. Да и вообще чего желать: умен, благовоспитан и ему, барону, смотрит в рот.
Не заказана правоведу дорога и в Ивангородский их приют.
Надя от учителя в детском была восторге. Ах, как безмятежно жилось ей с ним наедине! Когда, не ведая часов, бродили они по парку в Парусинке и Саша рассказывал о своих родословных находках в сенатском архиве. По отцу свой дворянский род он относил к полковнику Семену Половцу, сподвижнику гетмана Хмельницкого, а по матери поминал историков Татищевых.
С ним Надя не по дням взрослела, набиралась разума. Разве что… папашиной теплоты ей в нем не доставало. Но Надю эта нехватка даже как-то окрыляла. Иной раз была она с ним, как во сне — витала этаким ангелом.
И вот в Сашиных исторических экскурсах-разговорах замелькала фигура его училищного и сенатского наставника, принца императорских кровей Петра Ольденбургского, прежде, едва ли не с рождения, офицера-преображенца.
— Вы не поверите, Надя, — говорил ее учитель таинственным полушепотом, — геройский офицер, участник русско-турецкой кампании и гроза польских мятежников, не на парадах добывший генеральское звание… Да что говорить: блестящая военная карьера лежала у него в кармане, прямо рядом с носовым платком… И что бы вы думали? Он в одночасье подает в отставку и выходит на гражданскую службу. Спросите, что случилось? А вот что, Надежда Михайловна.
Однажды довелось ему участвовать в экзекуции шпицрутенами. Прутья, знаете ли, такие. Ну что же? В армейской практике дело обычное. Являются строем на плац… и что он видит? Жертва этих немецких палок — женщина… Рота его лейб-гвардейцев в белых панталонах и высоких киверах — и дама с обнаженными плечами. Волосы распущены, грудь обвита руками… Преображенцы выстраиваются привычным коридором… Женщине связывают в запястьях руки, и солдат по его, офицера, команде ведет ее сквозь палочный строй…
— Саша… Александр Александрович… — Надя встала близко против него и не знала, куда девать руки, потому что они просились обнять его. — Вот так и надо тебе писать, так и надо рассказывать твою историю, твои архивы.
Надя не понимала, что случилось с ней, кто владел ее мыслями, словами. У нее, семнадцатилетней, они рождались сами, словно бы без ее участия. Только голос и вся она дрожала.
— У тебя… у вас, Александр, в руках и в мыслях неоглядные клады минувшего — документы, воспоминания, письма, труды, творения ума и сердца… еще Бог знает что, — Надя уловила его улыбку. — Нет-нет, они не у всех. Они у того, кто увлечен. Но клады эти мертвы. А ты можешь дать им жизнь, ты призван… Но только если… если душу, что теплится в тебе, ты примешь недокучливым своим поводырем. Вот как… вот так же, как в твоем рассказе о Петре Ольденбургском, Саша.
Тогда они впервые поцеловались. И дело быстро пошло к венчанию.
А в доме на Английской набережной Половцов отнюдь не следовал Надиным и барона сантиментам, а держался послушным и строгим правоведом. Боковым, похоже, зрением улавливал, что барону его учительный тон больше по нраву — не терпел барон соперников своему отцовскому счастью.
В доме Штиглицев Саша стал предметом привычным и первой необходимости. Барону застольный помощник, Каролина Логиновна его послушанию и практичности не нарадуется. А Надежде чего бы еще желать, если в доме лад да покой?
3 февраля 1861 года 17-летняя дочь придворного банкира и 29-летний чиновник-правовед обвенчались в сенатской церкви. Свадьбу сыграли в Раптях, а поселились в доме на Большой Морской — свадебном подарке папаши Штиглица. Уж Половцов постарался, чтобы вся сенатская (а заодно и придворная) братия зарубила эти события себе на носу.
В эти годы Надежда, а с ней и Половцов жили под ненавязчивую папашину диктовку. У Штиглица своя ложа в Александринке. Супруги часто у него обедают, бывают на его вечерах с актерами.
А ту памятную прогулку в парке и Надин, умиливший его, экспромт Половцов держал при себе, как нежданно пойманную диковинную птаху. При случае играл с ней и показывал, кому считал нужным. Его тогдашний рассказ о Петре Ольденбургском, создателе и попечителе высшего Императорского училища правоведения, ревнителе просвещения и в том числе женского, он слово в слово повторил в дневнике. Вошел рассказ и в словарную статью, Ольденбургскому отведенную. Наконец, будучи секретарем Госсовета, вхожим к Государю, Половцов пересказал эпизод наследнику-цесаревичу Николаю Александровичу (будущему императору Николаю II), добавив наставительно, что жизнь принца Ольденбургского «служит вящим доказательством, что не ум, а сердце и воля дают плодотворные результаты человеческой деятельности».
Так или иначе, а историческая стезя с молодых лет вела Половцова по жизни. Опираясь на дворцовые связи, семейный капитал и свои незаурядные ум и «волю», Половцов в шестидесятых годах инициировал создание «Русского исторического общества», которое трудами его самого и выдающихся историков того времени озаботилось собиранием и изданием литературно-документальных памятников прошлого из отечественных и зарубежных, в том числе частных, архивов. 30-летний сенатский чиновник стал не только делораспорядителем, но и вдохновителем Общества, его правой рукой. За время его секретарства, а потом и председательства — оно оборвалось только со смертью в 1909-м — было составлено и издано 128 томов этих памятников истории, главным образом XVIII столетия. Причем едва ли не половину средств на издание Половцовы выложили из своего кармана.
Какая же общественная идея толкала его к этим трудам? А вполне даже актуальная вплоть до начала XXI столетия. В литературе ведь торжествовала нигилистическая трактовка русской истории, выявление слабостей и изъянов жизни и государственности. Да и какой добросовестный малый, оказавшись в столичной паутине, не сделается нигилистом? Половцов же считал, что критический настрой вредно влияет на веру народа в свои силы и возможности. Сплошная и бескупюрная публикация архивов давала более реальную картину. Правда, представляя документы XIX века, Половцов-царедворец и сам нет-нет да и отходил от этого своего принципа.
И еще одно энциклопедического масштаба детище выпестовал сенатор Половцов — «Русский биографический словарь». Это свод жизнеописаний ушедших из жизни ко времени издания Словаря государственных и политических персон, а также деятелей литературы и искусства. Под наблюдением Половцова коллективом
-авторов было написано и издано (с 1896-го по 1918 г.) 25 томов Словаря, к сожалению, алфавитно не завершенного. Словарь готовился и издавался исключительно на средства Половцовых.
Без труда можно себе представить, какую уйму творческих людей вдохновил и подвигнул на историко-
литературный труд этот сенатский чиновник и царедворец, издавая «Биографический словарь» и «Сборники Русского исторического общества»! Вот один только пример. Некто А. И. Лер составил и передал в распоряжение Общества словарь биографий русских женщин с древнейших времен до 1873 года, вобравший около двух тысяч жизнеописаний.
Нельзя упустить и «Дневник» Половцова. Именно «Дневник», особенно периода его госсекретарства, выразительно демонстрирует нам социальный и человеческий облик этого крупного чиновника, историка и царедворца. Писался для прочтения после его ухода, и прочтения далеко не узким семейным кругом. К нашим дням «Дневник» опубликован (за исключением записей 60–70 годов) полностью и без купюр с обстоятельным научным комментарием.
Себя, как деятеля масштаба государственного, Половцов ставил очень высоко. То и дело повторял излюбленную мысль о том, что правительство будет успешным, если призовет к обсуждению дел лучших людей страны, «наиболее богатых и просвещенных, что в смысле политическом почти то же самое», и ставил в пример французского короля Генриха IV. «Почему, — спрашивал якобы самого государя, — Вы должны слушать советов, только исходящих от чиновников с медными пуговицами?» Безудержную чиновничью опеку частной промышленной деятельности ругает он «государственным социализмом». Ностальгирует о помещике, как надежном элементе порядка. А то так даже сетует, что подчас при дворе «ввиду особой талантливости дают занятия людям, закрывая глаза относительно их честности». Но что всегда и непременно его возмущает, так это малейшая придворная небрежность, нарушение этикета, когда, например, на парадном, в мундирах, спектакле в Мариинском дворце ему вдруг приходится сидеть в ложе «с какою-то никому не известною женщиною». Это, считает Половцов, «весьма неэлегантно и непридворно».
А сколько сарказма и иронии высказано им в адрес отдельных министров и других сановников двора Александра III и членов его семьи! Возможно, некоторые резкие мнения и отзывы только эффекта ради подаются им в дневнике как сказанные в лицо.
Тем не менее, при дворе за ученость и самостоятельность взглядов его держали выскочкой. И случилось так, что его высокомерие и самомнение мешали придворно-бюрократическим притязаниям, а непомерные карьерные амбиции не давали в полной мере развиться деятельности научной.
Жене, детям, внукам — словом, семье, ее бытованию «Дневник» Половцова отводил очень скромное место. Разве что чья-то свадьба, чье-то рождение, болезнь или охотничьи досуги с участием младшего сына.
Жене, однако, не довелось перелистать его дневника. А Белая горлица в одну из ночей вновь посетила Надежду. Кажется, она и сама ждала продолжения того раптинского сна.
В том сне Половцов явился ей в виде живой статуи, похожей на древнеегипетское изваяние царского писца, виденное ими в зале парижского Лувра. Но во сне писец этот пребывал не в позе лотоса, а в своем полном росте, и был многорук, как Шива у индусов. Вернее будет сказать, что живыми у статуи были только руки, а все прочее оставалось неподвижно белым. А руки словно танцевали: то перебирали длинные вицы-прутья, то ритмично листали какой-то фолиант, а то вдруг молитвенно складывались на груди. Танец рук известняковой статуи Половцова был столь притягателен, влекущ и искусен, что девочка Надя то в страхе замирала, то в экстазе прыгала, хлопая ладошками, то, рыдая, падала перед статуей на колени. И сколько было рук, столько у статуи было и длилось рукоделий, но вицы, вицы все множились, все убыстрялись, почти касаясь, почти настигая ее.
— Ты не забыла про крепкий орешек, Богатична, — услышала она далекий, как эхо, голос Горлицы.
— Где ты, где ты? — взмолилась она, пытаясь увернуться от виц белой статуи. Но не было видно Горлицы, только голос ее витал.
И Надежда очнулась в слезах.
Бацилла Рисовального училища, занесенная Штиглицем, основательно угнездилась в Половцове. А скоропостижный уход барона из жизни, можно сказать, развязал ему руки. Прочитав завещание, он поначалу был уязвлен тем, что не увидел там своего имени. Но тут же ему мелькнуло: это ведь и преотлично! В дневнике написал: «Я счастлив тем, что, не получая ни рубля, вижу одобрение и широкое осуществление моих пожеланий на пользу Рисовального училища, которое должо получить весь остаток имущества после указанных в завещании выдач».
Пожелания, положим, были не его, а Штиглица. Но, именно не получив по духовной воле «ни рубля», он обрел моральное право завладеть «пожеланиями». Рисовальное училище стало теперь его, Половцова, порождением.
Отстояв тогда панихиду, Половцов едет в Гатчину на прием к государю. Он теперь не просто секретарь Госсовета, а очень богатый секретарь. Император говорит с ним по-свойски:
— Как это так быстро умер старик Штиглиц?
— Воспаление легких, государь… Но смерть его почтенна. Барон успел распорядиться всем до последней мелочи, подумал о всех своих ближних. И позвольте мне, государь, поздравить Вас с тем, что в Ваше царствование Россия получила пожертвование, не имеющее по размерам своим подобного в истории нашей.
— Что вы имеете в виду?
— Рисовальное училище, ваше величество. Содержание его, по моим расчетам, может выразиться в семь или даже восемь миллионов. И я бы просил ваше величество назначить на место жертвователя почетной председательницей этого учреждения мою жену.
Ответ императора прозвучал еще одной — после завещания — пилюлей Половцову. Но он ее, похоже, не заметил.
— Весьма охотно, — согласился Александр Александрович. — Мы именно жене вашей обязаны за эту щедрость покойного.
Надежда не слышала этой фразы императора. А то бы вспомнила слова папаши, когда она рассказала ему сон с мальчиком на базарной площади в Нарве: «Спасибо тебе, дочь. Спасибо, родная!»
В том же 1885-м к Половцову с отчетом по делам барона наведался доверенный бухгалтер Эстеррейх. Доложил, что все обязательства по завещанию удовлетворены, и протянул разграфленные листы.
Половцов не мог скрыть ликования. Ожидал, конечно, училищному содержанию прибавки, но чтобы такой оказался остаток! Чуть не под десять миллионов! Это к нынешнему-то капиталу в восемьсот тысяч!
Округлив глаза и приложив палец к губам, велел доверенному молчать. То и дело потирал свои алебастровые руки, раздумывая, кому и как сказать.
С такой суммой в кармане можно и к императору без предварительного доклада.
Директору Училища Месмахеру сумму не назвал, но дал понять.
Не торчал бы он со своими доглядами в Соляном городке. Ворчливо так велел, чтобы не упускал европейские аукционы, немедля ехал бы во Франкфурт за высмотренной коллекцией старинных вещей, в Вену за брюссельскими шпалерами и денег бы не жалел. Не из твоего, мол, кармана.
Надежде не сказать было нельзя. Причем не откладывая. С ней, попечительницей, надо ухо держать востро.
В Раптях они прогуливались по берегу Череменецкого озера. Садовник Абель, как всегда, следовал неподалеку, ожидая хозяйских поручений. Октябрь стоял на редкость солнечно-белым. На сиренях еще трепетали зеленые, не облетевшие листья. Надежда шла чуть впереди — тонкая и высокая даже в осеннем одеянии. «Ну, вылитая мать-Екатерина, — усмехался Половцов. — Ну, ни дать ни взять».
— Доложу тебе хорошую новость.
Надежда царственно обернулась.
— Капитал твоего Рисовального училища после завещательных выдач прибавился на девять с лишним миллионов. Как думаете распорядиться, г-жа попечительница?
Конечно, она забыла эту бумажную бухгалтерию, и новость обдала теплом. Закрыла глаза и шла по тропе не глядя. Чтобы вызвать образ папаши, чтобы душой прислониться к нему.
— Может, для начала зададим банкет с их величествами в Ливадии? — позволил шутку Половцов.
Она не слышала мужа. Мысленно грелась и говорила с папашей: «Милый мой барон, ты грезил музеем под стать европейскому, мечтал о филиале Училища в Нарве? И где-то еще. Я забыла, где, прости. Видишь, я у тебя какая».
Не слыша реакции от Надежды, Половцов посерьезнел.
— Теперь музеем будем заниматься без помех. Раскручу Месмахера. И сами мы, как говорят, не лыком шиты.
Рисовальное училище и музей владели теперь Половцовым пропорционально сумме завещанных средств. Зарубежные вояжи предпринимались не только по случаю обострения подагры и служебных командировок, но и исключительно в пользу музея Рисовального училища. Франция, Германия, Италия, Англия… Аукционы, выставки, лавки антикваров… Свободно владея тремя европейскими языками, Половцов ездит сам, командирует директора. Даже утрами, привычно прогуливаясь по Петербургу, рассчитывает маршрут так, чтобы, например, взглянуть на кавказские древности, которые, по слухам, продает некий путешествующий фотограф.
Нельзя не поклониться тому упорству «воли», с каким Половцов добивается покупки собрания образцов оружия разных стран и времен, а также изделий из слоновой кости парижского коллекционера А. П. Базилевского. Или приобретения античных бронзовых предметов и терракотовых статуэток из коллекции русского посла в Германии П. А. Сабурова. И, что много говорит в пользу Половцова, добывались они не для училищного музея собственно, а для собрания Эрмитажа. «Таких предметов в России не существует, — пишет он в «Дневнике», — и до сих пор они были досягаемы только для тех моих соотечественников, кои имели средства путешествовать, теперь же они доступны зрению всякого малейшего мастерового».
Чтобы подняться над рутиной зависимости, считал, надо быть просвещенным. Однажды Половцову довелось сопровождать семью Александра III по выставке посуды из Китая. Усмехаясь про себя, наблюдал он за императором. Как тот дивился на сервиз с часами, ребячливо нагибался, слушая ход, подмигивал: додумались, мол. А ему явлен был прекрасный эмалевый столовый прибор, искусно отделанный парижской бронзой.
То и дело открывал Половцов вокруг себя высокопоставленное невежество и воспринимал его как несвободу. Его выгодный брак, богатое наследство, обусловленный ими карьерный рост — все вышеназванное путь к обретению независимости. Рисовальное училище и его музей — звенья в этой цепи.
А диковинная птица из молодости с Петром Ольденбургским и памятной прогулки с Надей все реже и реже посещала Половцова
