Жил в стародавнее время на реке шаман. Лялем звали. Не то чтобы какой воинственный был (ляль по-мансийски «противник», «враг»). А помнили, что крепко держал он в шаманской власти все юрты своего племени. Наверно, и саму реку его именем стали называть — Ляля.
А однажды обезножил старый шаман. Замолк бубен с колотушкой, убранные с глаз долой в чамью*, прекратились камлания в шаманском чуме, некому стало вручать дары властителю племени. Забрал у шамана ноги Хозяин нижнего мира**.
Но голова, руки, сила духа жили еще в старике и искали заделья. Что ни день, надевал он свой островерхий наголовник из цветных лоскутов, брал в руки нож, доставал бескорый березовый чурачок и что-то резал из него до тех пор, пока не гасли в чувале последние угли. Нож стал его третьей рукой — так ловко он им орудовал.
А когда однажды исполнил шаман свою предсмертную песню и навсегда ушел к Хозяину нижнего мира, нашли под его изголовьем словно бы сидящего на корточках березового человека. Старик-шаман остыл, а Березовый Старик оказался вдруг теплым.
И стали лялинские юрты от других наотличку. Лучший сохатый — в их путике. Если лиса угодила в капкан, то непременно чернобурая или сиводушка. А уж без доброго осетра и кедрового ореха с ноготь величиной добытчик никогда не возвращался.
Шло время, и стал Березовый Старик нет-нет да в ленивые руки попадать. Ну, зачем, мол, далеко шагать, если белку или там лося чуть ли не у самого паула взять можно. А добычу лялинские люди наладились менять на огненную воду: что еще делать в чуме, если в нем и так всего полно?
Однажды шел такой праздный по тайге с Березовым Стариком за пазухой и придумывал, чем бы еще Старика озадачить. И соболя доброго с ним добыл, и сам в тепле… Ну и надоумился… Если он такой теплый, то пусть-ка растопит снег на полянке да травкой зеленой глаз порадует.
Достал Березового Старика и сунул в сугроб. Поначалу и верно вытаяла целая воронка. Как вдруг зашумело то ли над головой, то ли рядом где… Рука ли мелькнула, крыло ли… И не стало на снегу Березового Старика… Только будто лётом опахнуло нерадивого. Не иначе — Дева-птица…
Одумались лялинские люди, пустились искать Березового Старика. Сказывали, до московского царя слух о Старике дошел. Много чего находчику сулили. Да какое там! Пропал Березовый Старик в тайге югорской.
А лялинские юрты не то чтобы захирели, но стали их людям таежные блага трудно доставаться.
Дорога вот государева по юртам прошла. Издавна меченые охотничьи и рыбацкие угодья потревожила. Ушел зверь. Плотники и стрельцы понаехали — из Чердыни, Пелыма, Лозьвы. На вогульских чумовищах*** свои землянки и сараюшки понаставили. На береговом камне реки Туры русская крепость желтым сосновым частоколом уже стала подниматься. В людях Лялинских юртов зародилась этакая бойцовская спесь. Беспокоили своими шалостями то зырян, то остяков, а то и самоедов****. Подзуживали сосьвинских соплеменников грабить хлебные амбары, на пашнях и погостах русских людей побивать.
Но дорога-то трудилась-работала. И иные таежники подгородных теперь юртов наладились осваивать вовсе забытый ими промысел — лошадную гоньбу.
Поначалу да в охотку новоявленные ямщики лихо понужали государевых лошадок в сторону Соли Камской, Тюмени и Тобольска. Везли почту и казну. Сороками собранных соболей и куниц, десятками — лисиц, белок и прочего пушного зверья, рыбу и орех кедровый — это все на Москву, а оттуда за Камень — хлебные и ружейные припасы и прочее, чего не росло, не водилось и не производилось здесь.
Вдоль дороги, Артемием меченной, ставились по надобе вогульских возниц-погонщиков, ямы***** придорожные, где можно и самим отдохнуть-подзаправиться, и лошадям дать отдых. Так появились на Бабиновке сначала малые станки-остановки, а потом и ямские деревушки.
Но поездив по урало-сибирскому белу свету, понабравшись слухов, лялинские вогулы заподозрили неладное. Сделавшись слугами государевой гоньбы, они при этом остались людьми ясашными. Сборщики пушного оклада, что ни год, требовали с каждого тех же 5–6 соболей с пупками****** и лапками. Вон сосьвинские и лозьвинские вогуличи платят ту же самую ясашную повинность, но гоньбой-то они не натружены!
Найдя в остроге писаря-толмача и одарив его поминками*******, лялинские вогулы обратились за правдой к царю-батюшке. А уже и зима на носу. Добывать зимой корм лошадям для вогулича дело не привычное. Лошадь — не олешек, копытом корма не добудет. Да ведь и самим зиму коротать надо — с гоньбой запасов не накопили. И, не дожидаясь царева изволения, пустили лялинские ямщики государевых лошадок под нож и себе на прокорм. Занялись привычным зимним промыслом.
Встала на Верхотурье почтовая и ясашная гоньба. Некого запрячь в кибитку и сани, да и погонять тоже некому. Дорогу, мало еще наезженную, снегом метет-застилает. А главное дело — мягкую рухлядь, собранную и упакованную в тюки (зима — время ее отправки!), напрасно ждет Первопрестольная.
Словом, ямщики из лялинских вогуличей вышли никудышные.
После этого «лошадиного бунта» бросил царь Борис Федорович Годунов клич по Руси, собирая на Лялю, Верхотурье, Туринск и Тобольск охотников на ямщицкий промысел. Эти ямские охотники-выкликанцы и срубили себе избы близ бунташных лялинских юртов, образовав одно из первых здесь русских поселений — Караульское (будущее село Караул). Караулило оно и новый град на подходе к нему, и первую таможню государеву, чтобы никакой товар по его, Государя, дороге беспошлинно Камень не миновал. И обочь городовой стены селились выкликанцы, образовав подгородную Ямскую слободу.
Так появился на Верхотурье первый русский промысел — ямщицкий.
А веком позднее русское таможенное селение Караульское, возникшее на чумовищах лялинских юртов, положило здесь начало горнодобывающим и металлургическим профессиям. Всего-то в пяти верстах от таможни верхотурский житель Конон Заварин разведал выход меди. Урал тогда щедро открывал людям свои железные и медные кладовые. Казалось, где ни колупни киркой — там и руда. Находка тотчас отозвалась в Петербурге. По указу Петра I в устье речки Каменки, впадающей в Лялю, летом 1723‑го начали строить плотину и Лялинский медеплавильный завод. Горнорудным и металлургическим профессиям спешно обучались крестьяне верхотурских сел, приписанных к заводу. А охотникам и рыболовам мятежного юрта приходилось несладко — покидали исконные земли или искали удачу в новых промыслах и новой вере.
Медь, однако, в здешней округе капризная была: то есть она, то нет её — то Шайтан******** пошучивал, то Дева-птица места казала…
Молодые вогулы уже и не слыхивали про Березового Старика. А которые постарше, память о нем держали.
