Ружьецо, топор и котомка были спутниками Артемия на первых верстах начатой дороги. Но охотничьи тропы вогуличей являли собой едва ли не ту же своенравно петляющую реку. Охотники ведь шли за зверем, по его же следам. Чуть заметная тропа то уходила в сторону, то терялась в чаще, то следовала берегом безымянного ручья, то вдруг настырно лезла в гору. А если не в рубашке родился, то можешь и в путик угодить — ловчую яму для лосей и оленей. Даже первые десятки еще знакомых верст до речки Яйвы дались Артемию немалым потом. Чтобы или спрямить тропу, или ту угадать, что идет, не петля
Поднявшись уже совсем изможденно и безоглядно на широкий лесистый холм и посмотрев в сторону Камня, он увидел вблизи светлой лентой петляющую реку, а в ее излучине освещенная закатным солнцем стояла… женщина. Вся в блестках, вся в сиянии.
Артемий машинально положил крест троекратный. Видение не исчезло, а даже показалось, что двинулось к нему. Не идти навстречу было нельзя — ноги сами несли. А луч замельтешил и отклонился. Артемий увидел — девка стоит, облик вогульский, но какая-то ряженая вся, не обыденная.
— Тебя как звать? — спросил. Боялся, что если молчать — сгинет.
— Яйва.
— Я не про реку, я про тебя спрашиваю.
— Яйва, — повторила девка. — Не подходи. — И подняла руку с луком и стрелой настроженной.
— Ты откуда здесь такая?
— Лялинский юрт, — показала луком за спину и попятилась в лес.
Будто солнце закатилось.
— Ну так как же звать-то тебя?
— Косья.
Это стало у них игрой: вогульское имя реки становилось ее, девки, новым именем. И все ближе допускала она к себе Артемия. Казалась ему нездешней, каким-то чудом посланной. Зырян, вогулов, остяков встречать приходилось. Но такую… Глаза киноварью подмалеваны. Волосы собраны в две косы и унизаны кольцами, медными цепочками. На шее — бусы стеклянные, дутые и граненые, а поверх ягушки*, белым мехом отороченной — широкий бисерный нагрудник. На пальцах каких только колец не надевано. И среди них серебряный перстень-печатка как есть из закаменьской невидали — глаз не отвести. Длинные узкие ногти тоже красной киноварью тронуты. Черная шаль-покрывало — не на голову, а на плечи наброшено, лица не закрывает. А поднимет девка руку — как крылом опахнет.
Чуялся Артемию в девке вызов — каждой бусиной и колечком явленный. А его-то самого не та ли поперешность за Камень поманила?
И вот уже сидят они у костерка вдвоем, но поодаль. И тянет Артемия к ней — Яйве, Косье, Кырье. И закат без нее — не закат. И стерлядка на пруту печеная — на двоих. И похоть обуяла Артемия.
— Иди ко мне, куропаточка ряженая.
Девка дрогнула, напряглась, лук заискала возле себя.
— Да зачем он тебе? Ведь я мужик, а ты — девка…
Поднялась решительно.
— Силой меня возьмешь — шайтана во мне возьмешь.
— Да не бойсь ты…
Но девка уже уходила в темноту леса.
— Доброе я только сама тебе отдам, — донеслось до него из чащи.
Оставшись снова у костра один, Артемий слушал, как колотится сердце. И вдруг его осенило: да он же вогульской-то речи сроду не знал! А девка — русское реченье?..
И Артемий залился молодым счастливым смехом.
Они двое были ближе нас к началу. К тому забытому времени, когда у всех людей на земле был общепонятный язык. Но несогласие, рознь и смута разделили землян на разные языки. И только сердце, всполошенное любовью, еще помнило, еще понимало его.
И была у них речка Ляля — уже совсем близ Лялинского юрта, который и подарил Артемию девку Лялью. Под ее приглядом Артемий и не заметил, как дошел до Камня, как одолел перевал. Сколько верст позади, сколько дней в пути? Дорогу считал он именами-реками.
И вот они сидят на берегу, смотрят на воду и слушают ее. Вдали высится Павдинский камень, увенчанный двумя голыми сопками, освещенными сейчас закатным солнцем. Но река… Она древнее гор, старше городов, деревень и юртов. Она течет из вечности в вечность. Она, как девка-вогулка, меняет имена, берега и течения. Может повернуться вспять или исчезнуть под землей. Быть верной или коварной. Она по натуре своей ближе к человеку, чем все прочее. В реку тоже нельзя войти дважды.
— Я возьму тебя с собой, Лялья, — мечтает Артемий. — Покажу своим домашним, а потом мы вернемся за Камень. Заведем пашню, будем охотиться, рыбалить. А как назовем детей, Лялья? Именами наших рек? Но без Бога тебе нельзя, слышишь? Без Бога ничего нельзя. Это ведь Он послал мне тебя. Значит, Он мне верит.
Девка лежала неслышно. Ей удобно было на его груди. А киноварные глаза смотрели темно и нездешне, будто были чужие.
— Покажи мне его.
— Что покажи? — не понял Артемий.
— Бога. — Оба замолчали. — А мой — вот он. — Она полезла за пазуху и достала вытертую временем бронзовую личину. — Нуми-Торум близко надо быть.
К вечеру следующего дня они вышли к большой реке, на береговой камень-пустырь. Вокруг дыбились то ли кочки, то ли камни, покрытые мхом и травой, перемежаясь березовым мелколесьем.
— Неромкур, — сказала девка.
Невдалеке дымилась трубой землянка. И, прислушавшись, Артемий различил русский говор. Землянка была напичкана людьми.
— Подожди, — сказал он. — Я скоро.
И вдруг в нем заколотилось: так ведь я дошел! Ведь это уже Сибирь! И там, в землянке, русские!
Распахнув дверь, он очутился в освещенной лучиной теснушке, в говоре и смехе нескольких стрельцов. Но с его появлением стрельцы схватились кто за палаш, кто за пищаль, но, узнав в обличье русского, остолбенели.
— Ты кто таков будешь?
— Артемий Бабинов, сын Сафонов, усольский чернопашенный крестьянин, — едва сдерживая хохот, отчеканил он. — Я ведь к вам, служивые, посуху дошел. Вот прям вчерась из Соли Камской.
Минуту царило молчание.
— А ну налей проходимцу, — велел один.
Девка ждала. Давно ушло на покой солнце. Истаял закат. Забусило сверху.
Девка ждала.
Вдруг песня грянула за дверью. Дым гуще повалил.
Девка взяла из-за спины лук, стрелу из кожаного колчана добыла. Долго-долго прилаживала к жильной тетиве — ждала. Зазвенела-зарыдала тетива. Стрела глубоко проникла в дверную плаху землянки, и дверь отошла-отворилась.
Артемий глянул в темноту проема и, расталкивая стрельцов, кинулся наружу. Было пусто, темно и сыро. Что-то прошумело вдалеке. Словно снялась прочь большая черная птица.
— Лялья, Косья… Тьфу ты! Люба моя-а! — заорал в темноту.
Несколько непонятных гортанных звуков донеслись до него издали.
С тех пор Дева-птица неприкаянно чертит-сторожит югорскую тайгу, то являясь людям, то хоронясь от них. Добром добытое не трогает, а от того, что взято силой да коварством — удачи, сказать, не жди.
Оставив землянку отряда ратников чердынского воеводы, посланных сюда для ежегодного сбора ясака, Артемий заторопил стопы назад. По своим зарубкам и прочим отметинам он снова прошагал до Соли Камской сухой 260‑верстый путь. Тропа была намечена. И только теперь, сделав дело, донес он по начальству царю Федору Ивановичу о том, что сыскал самый короткий и удобный путь на Югру. Через воеводу же пришел ему от государя наказ: собрать родню, еще кого можно под рукой и рубить просеку, рыть обочные канавы, мостить заболоченные участки, ладить речные броды и переправы — вершить, словом, новую государеву дорогу. За царем, мол, не заржавеет.
А при московском государевом дворе в ту пору верховодил, надиктовывая царевы указы, брат его жены — боярин Борис Федорович Годунов, будущий держатель короны, выпавшей из рук князей-рюриковичей. Воевать он не умел и не любил, но хитромудростью государственной землестроительной обделен не был.
Дорога Артемия Бабинова оказалась в несколько раз короче и обиходней прежнего Вишерско-Лозьвинского водного пути да и всех прочих дорог через Камень. Она, прямо сказать, торопила ставить второй город на Туре — Верхотурье.
