Конечно же, не мог вечер’не растянуться чуть ли не до утра! Оказалось, что сюит насочинял Николай Александрович несколько: бравурную «Красноармейскую» и ярко народную «Русскую» и ещё какие-то — не помню уж. И всё он сыграл, перемежая музыку рассказами о себе, о концертах, о других гитаристах и о гитарах. Та красавица, на которой он сегодня играл, оказалась из века девятнадцатого, работы знаменитого Ивана Яковлевича Краснощёкова. Да и в самом деле, как было не дать волю такой душевной «посиделке», коль пути домой гостям дорогим всего-то и было — через дорогу.
На другой же вечер всё повторилось, только Оля была занята в спектакле. Придя из школы, я уже застал Орлова у нас, с гитарой в руках, но с отцовской — он пробовал на ней играть и остался недоволен, хоть отец и считал её неплохой, не ширпотребовской, старенькой. И опять — уютная прелесть музыкального салона в маленькой комнате, с ароматами кофе и медового трубочного табака, с горячей печкой и сорока тремя градусами в ночи за стенами этого благословенного приюта. И опять, как в первый вечер, отец маме сказал, чтоб не гнала нас спать: ведь такого в жизни вряд ли удастся ещё услышать. И мы в самом деле поражённые, восторженные, не дыша, внимали — именно, не слушали, а внимали. Я сидел напротив, метрах в полутора, смотрел на руки, пальцы, порхавшие — иначе не сказать про ту грациозную лёгкость — по грифу, по струнам. Порой казалось, что они шутя танцуют под музыку, а не сами её извлекают. А однажды я просто рот раскрыл: не вспомню точно, что это было — вторая часть, бурная Лунной сонаты или залихватский фрагмент той Русской сюиты — каскад молниеносно обрушиваемых аккордов был повторяем несколько раз подряд да в таком вихревом темпе, что пальцы левой руки были неразличимы, скатываясь по грифу сверху вниз!
