Задний план этюда набросал быстрехонько, но шелест скукожившейся листвы наводил липкую дрему. Вот и поддался соблазну: дай, думаю, малость отдохну. Откинулся назад, словно бы упал в никуда, в глубь безбрежную и бездонную. Глядь! А над головой — осинка-подросточек, словно цыганочка в танце, так и блещет, звенит червонным золотом да разноцветным своим монистом, листочками монетками. Горит монисто, горит невообразимыми красками, которых нет в моем этюднике. И слов не хватает описать эту прелесть. Средь рваных быстрых облаков танец ее казался таким же огненным и стремительным. А мои мысли путались, и наступило райское умиротворение…
В какое-то мгновение его нарушил сорочий стрекот. Промеж выветрившихся, седовласых от мха скал-выползней, на горбатенькой сосенке сидела белогрудая красавица-сорока, ведунья-предсказательница. Раскланиваясь, словно извиняясь за нарушенный покой, она пристально изучала мое творение… То в одну сторону, то в другую откинет свою прелестную головку. Потом вдруг скакнула, распластала крылья и, глядя завораживающе прямо в глаза мне, застрекотала, будто спрашивая о чем-то бестолкового. А в закрутившейся столбом листве явилась женщина… Наряд ее затмил все виданное. Платье, по-осеннему переливаясь чистейшим золотом в черном ковше, вдруг становилось багряно-закатным, в ослепительно сияющих всполохах лимонных оттенков. Тут меня на ум и навело:
— Да ведь ты Меденка!— вскрикнул от догадки.
