Но бесконечные мотания во городам и весям с предельно рискованным промыслом, затяжные гулянки с обилием вина и дешевых женщин, изматывающие картежные ночи в придорожных гостиницах, где ему часто не везло, и он оставался без гроша, подтачивали здоровье посерьезнее письменных угроз и проклятий ментора. Болели ступни и коленные суставы. Две-три собственные отсидки в зоне здоровья, понятно, не прибавляли. Мало-помалу «романтическое» ремесло обрыдло, а работать и жить как все он вначале не хотел, а потом уж и не мог…
— А как же… взаимоотношения с Богом? — пожалуй, чересчур панибратски вырвалось у меня.
Но собеседник, казалось, не заметил этого и надолго задумался. А ответил — как отрезал:
— А по-простому. Не как у наших молодых — с такой одержимостью, что себя не помнят, от себя совсем отказываются ради в этой самой… веры. А я себя не могу не помнить, но душой почувствовал здесь Господа. Как? А хотя бы тем, что не зря в Успенке оказался. Не иначе как Бог свел меня с отцом Кириллом. По-новому, честно заповедано мне остаток дней дожить и верой укрепиться. Вот и служу…
Теперь о двух юных трудниках. Таких разных еще поискать. Один — Андрей — точно ходячая сомнамбула: необыкновенно молчалив, движения замедленные, будь то работа на строящемся доме (в котором разместятся кельи и комнаты для паломников), или молитвенный экстаз. Чем бы в нем ни занимался — какая-то особая отрешенность, будто никак не может додумать до конца неотвязную думу. Он и со мной категорически отказался разговаривать, а когда я сказал, что его слово нужно для новой истории монастырей на камской земле — тяжело, с усилием обронил:
— Нужно? Да никому мы не нужны, кроме Господа…
И дал понять, что все его помыслы устремлены на принятие пострига в иноки, этот срок близится, и ему совершенно не нужна его мирская жизнь.
