Петроград, Средняя Подьяческая, 10. Здесь, на втором этаже, в квартире № 4, с начала века жил музыкальный мастер Михаил Иванович Носков с женой Ксенией Андреевной и четырьмя детьми: Николаем, Александром, Михаилом и Верой. До революции здесь же обитал и брат Ксении Андреевны — Дмитрий, рабочий-печатник. В квартире, кроме кухни — четыре комнаты, одна из которых приспособлена под мастерскую скрипичного мастера-одиночки.
В гостиной висели маятниковые часы с башенным боем, в светлом дубовом корпусе. Отец, большой, с гренадерскими усами, пропахшими махоркой, раз в неделю заводил часы большим ключом. На высоком столике- шкафу стоял роскошный грахммофон, отделанный голубоватым полированным деревом с естественными узорами, которые отец называл «птичий глаз». Граммофон был, по тем временам, ультрамодным — без наружной трубы.
Шкаф, с зеркальной дверцей был хранилищем белья и «средством производства»: наша мама Ксения Андреевна, портниха, шила платья и примеряла их на заказчицах перед этим зеркалом. В столовой целую стену занимал книжный шкаф со стеклянными раздвижными дверцами. В нем было много всяких интересных книг: русские классики, приключенческие романы Жюля Верна, Луи Жаколио и Буссенара, энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, журналы «Мир приключений», «Вокруг света», а в нижней части — комплекты журналов «Природа и люди», «Нива», «Огонек». Позднее появилось академическое издание А. С. Пушкина, а после революции— сочинения В. И. Ленина., Журналы и часть книг сгорели в печке в блокадную зиму 1941—42 годов. А шкаф до сих пор жив. К вещам люди привыкают, не хотят с ними расставаться » они создают иллюзию бессмертия. Вот, например, пианино с выгравированной на передней крышке фигурой девушки, играющей на арфе, и двумя бронзовыми подсвечниками. На нем еще в 1906—1912 годах постигал музыкальные азы старший брат Николай, а десять лет спустя — и я. Брата учил знакомый отца, пианист из ресторана Николай Николаевич Протопопов — всегда парадно одетый, прилизанный, шутливый. А нам, ребятам, он нравился и тем, что по праздникам дарил каждому по большому шоколадному яйцу.
Крайняя комната была мастерской. Чего здесь только не было! Старый, видавший виды дубовый верстак с клееваркой у стены, подогреваемой спиртовкой, а вот — ручной станок для навивки проволоки на басовые струны скрипок, виолончелей и контрабасов, с маховиком, который мне нравилось крутить, когда отец навивал струны. У окна стоял токарный станок типа ножного точила. На нем можно было выточить шахматную пешку, ручку к напильнику и вообще все, что мальцу в голову взбредет. Отец на нем изготавливал опорные ножки для виолончелей и специальные шильца для слепых, которыми они пишут, пользуясь азбукой Брайля.
В большом шкафу, за стеклом, висели скрипки, среди них — одна странная, грушевидной формы, из тех, которые когда-то заказывал отцу досужий изобретатель, чиновник почтового ведомства Вильгельм Генрихович Трейден — невысокого роста господин с внешностью президента Франции Пуанкаре и тонким теноровым голосом.
Тут же находились и специальные инструменты музыкального мастера: набор рубанков — от миниатюрных, с ноготь большого пальца, до солидных, которые нужно было держать двумя руками. Были инструменты с таинственными именами «шерхебель» и «зенцубель»; специальный стальной инструмент, наподобие интеграла, для установки или удаления так называемой «душки» — деревянной распорки между скрипичными деками; различные деревянные струбцинки для закрепления дек при сборке и склеивания частей корпуса скрипки, виолончели или контрабаса. В коробочках хранились запасные струны и пряди волос от конских хвостов — для смычков. Пахло спиртовым лаком, столярным клеем, канифолью и махоркой. На полках лежали заготовки для верхних дек — из специальной «резонансной» ели, и для нижних дек — из волнистого клена.
Именно эти заготовки, хранившиеся у отца с дореволюционных времен, стали причиной многократных посещений мастерской моего отца маршалом М. Н. Тухачевским в 1928—30 гг.— командующим Ленинградским военным округом. Маршал увлекался изготовлением скрипок. Приезжал он неизменно с адъютантом. Отец знакомил его с обработкой дек, секретами лакировки и прочими таинствами. Утверждают, что скрипка работы Тухачевского имеется в Госколлекции музыкальных инструментов в Москве.
Единственными живописными произведениями на стенах квартиры были портреты знаменитых музыкальных мастеров — русского И. А. Батова и итальянского Антонио Страдивари, написанцых со старинных гравюр знакомым художником Балуниным.
Внешние события не могли не повлиять на мирную жизнь обитателей квартиры номер четыре. В 1916 году старший брат Николай, учившийся в Военно-медицинской академии, был послан на Западный фронт. Мы, младшие, мало что понимали в происходящем, но начавшиеся затруднения с продовольствием не могли не почувствовать. О февральской революции 1917 года мы узнали, увидев усыпанную бумагами улицу возле разгромленного полицейского участка. А осенью того же года, за месяц до выстрела «Авроры», я пошел в первый класс, который назывался приготовительным. В, 1918 году брат матери Дмитрий Андреевич ушел добровольцем в Красную гвардию и пропал без вести. Наступила пора голода, разрухи.
В 1921 году скончалась мать.
Дома не отапливались. Папа смастерил печку-буржуйку, подвесил дымовые трубы в коридоре. Мы отправлялись с ним на далекий дровяной склад и привозили на самодельной тележке сырые поленья. Но постепенно жизнь начала улучшаться.
Расскажу несколько подробнее о своих родителях.
В гостиной, справа и слева от больших часов, висели фотографические портреты матери и отца. Скромное, миловидное и чуть застенчивое лицо матери контрастировало с портретом отца. В молодые годы Михаил Иванович (Михаваныч) выглядел браво: волосы ежиком, прямые усы, цепочка с брелоком, стоячии крахмальный воротник. Так, «при всем параде», старались посолиднее и позажиточнее выглядеть многие рабочие и ремесленники тех времен. На противоположной стене висел в красивой рамке под стеклом большой диплом с императорскими орлами, в котором объявлялось, что «Санкт-Петербургская Ремесленная Управа присуждает мещанину НОСКОВУ Михаилу Ивановичу звание мастера позументного цеха». Почему позументного — для меня всегда оставалось загадкой. Вот что писала сестра Вера Михайловна об отце в 1982 году:
«Носков Михаил Иванович родился в 1878 году в селе Коза Любимского уезда Ярославской губернии в семье крестьянина деревни Починок Попковской волости Ивана Александровича Носкова. Мать — Евдокия Самойловна — крестьянка деревни Кондратово той же волости, Отец умер в 1883 году. 12-летнего сына мать привезла в Петербург в 1890 году после окончания им Ермаковского начального училища и, по возвращении в деревню, умерла. М. И. Носков поступил учеником в столярно-мебельную мастерскую Ефремова, где проработал пять лет. Потом — три года подмастерьем в мастерской музыкальных инструментов А. А. Швальма, потом там же пять лет — мастером. Официально звание мастера музыкально-инструментального ремесла было ему присвоено Петербургской ремесленной управой 21 января 1904 года.
В 1904 году, 20 февраля, отец получил высшую почетную награду города Парижа «За превосходное качество смычковых инструментов» — диплом с почетной медалью. В 1906/7 гг. на Первой Всероссийской выставке музыкальных инструментов «Музыкальный мир» отец получил за смычковые инструменты бронзовую медаль.
Дальнейшая работа отца…
В 1905—1919 гг.— музыкальные курсы им. Глинки. В 1916—1919 гг. (по мобилизации) — в музыкальных командах различных воинских подразделений.
Работал в культпросвете фабрики «Гознак», в школах художественного воспитания детей, музыкальном техникуме, музкомедии Нардома. В 1932—33 гг.— инструктор по скрипичному делу ФЗУ им. Тухачевского. Обучение это было организовано не без хлопот и настояний отца. Выявились и способные ученики. Но, к сожалению, руководство почему-то оказалось весьма далеким от музыкального мира, буквально, не могло отличить виолончели от балалайки. Узнав, к своему удивлению, что научить делать музыкальные инструменты много дольше, чем табуретки, что хоть какой-нибудь окупаемости вскоре ждать не приходится, сочло дело нерентабельным, и ФЗУ было ликвидировано.
Последнее место работы отца — ленинградский Дворец пионеров, который и хоронил его в сентябре 1938 года.
В основном, отец занимался ремонтом музыкальных инструментов, но работал и над созданием новых скрипок. Сколько их было сделано? Неизвестно. В семье сохранилась только одна, на которой несколько лет в оркестре Мариинского театра играл скрипач В. Столяров. После смерти Столярова отец купил у вдовы свою скрипку».
Как видно из рассказанного, родители мои не были интеллектуалами. Ряды городских ремесленников они пополнили, придя из деревни — вековой обители умельцев-тружеников. Для нас, ребят, много значило, что родители не пошли по буржуазному пути к материальному достатку, рассчитывая только на свой личный труд. Не болели они и культом вещей. Зато любили книги, которые возмещали им недостаток образования. Упоминавшийся остекленный шкаф к моему рождению был уже полон всякой литературной всячины. Сначала мы смотрели картинки, потом читали, что поинтересней. Так формировался интерес к поиску, исследованию. А возможность наблюдать, как отец «колдует» у себя в мастерской, вызывало желание мастерить самому: пилить, строгать, сверлить, завинчивать, клеить, паять и прочее. Это было настоящее домашнее ПТУ.
В сентябре 1917 года я стал «приготовишкой» школы № 37, которая только что перестала именоваться Санкт-Петербургской пятой гимназией. Педагоги еще не сняли казенные мундиры, некоторое время был закон божий. Первые четыре, из восьми лет обучения, были годами голода и разрухи. В классах стояли железные печки, от них к окнам тянулись подвешенные к потолку трубы, с которых на пол капала черная жижа. В пальто и шубах были ученики и педагоги. Аккуратно появлялся на уроках историк Иван Антонович Массальский: крупная фигура, седые волосы ежиком, круглые очки, «моржовые » усы. Интересно вел уроки географ Александр Александрович Мохначев, покорявший ребят своим «мушкетерским» обликом.
Директорствовали в школе, последовательно, известные впоследствии филологи Николай Севастьянович Державин и Павел Наумович Берков, которого прозвали «Доктор-фил», так как он получил ученую степень в Вене и всюду, даже в заметке для стенгазеты, подписывался им е и но так. Хорошо запомнились милейшая пожилая француженка «мадам Ранси» и юная «англичанка», заставившая меня к школьному вечеру выучить наизусть стихотворение Шекспира «Семь возрастов человека» («Зе севи эйджс оф мэн»). В этой бывшей классической гимназии была специальная физическая аудитория и кое-какие физические приборы, на которых ученики выполняли некое подобие практикума с письменными отчетами. В последних классах вел физику В. Далецкий, который иногда придумывал оригинальные задачи.
Природоведение (биология) тоже увлекало и давало повод поупражняться в рисовании. Тетрадки по природоведению у меня были полны акварельных копий из Брэма («Жизнь животных») и учебников анатомии. Интересно было писать сочинения по русской литературе, а вот составлять придуманные кем-то графические сюжетные схемы, скажем, «Рудина» или «Мертвых душ», было тошно — отдавало формализмом. На одном из школьных вечеров меня выпустили на эстраду — спел романс Гречанинова и сыграл фантазию-экспромт Шопена.
В 1923—25 годах учитель пения, бас из хора Мариинского театра Виктор Васильевич Молодцов, затеял, казалось, немыслимое дело: из школьников двух школ, нашей, преимущественно мужской, и другой, преимущественно женской, сформировать подобие оперной труппы. Удивительно, но это удалось! Удалось благодаря неутомимости Молодцова и энтузиазму школьников.
Спевки хора затягивались допоздна, вызывая справедливое негодование родителей. Специальные занятия проводились с солистами, которые нашлись среди школьников старших классов. Сначала поставили «Запорожца за Дунаем», потом сцены из «Русалки», целиком — «Руслана и Людмилу» и, наконец,— «Евгения Онегина». У долговязого старшеклассника Б. Никольского оказался приличный баритон и хорошая музыкальность, позволившие ему справиться с Запорожцем и Мельником, Б. Карамышев пел Руслана, М. Шавруков — Онегина, Князя в «Русалке» и Ленского пел Вадя Столяров. Он же в «Руслане» безупречно исполнил партию Баяна. Мать ученика Пети Гаврилова — довольно простецкого по виду парня, заядлого шахматиста и любителя ожесточенной игры на рояле, была недовольна, увидев своего Петю в роли Фарлафа — богатыря-неудачника. «Ну, Петька, и дали тебе ролю!» — сказала она. Женские роли также нашли себе достойных исполнительниц: Татьяну Ларину пела Наташа Кожевникова, Ольгу — Оля Куликова, обе ученицы.
На репетициях хористы старались изо всех сил. Большинство пели, не зная нотной грамоты, но выручали юношеская память и слух. Налились и танцоры. Мне, как бессменному аккомпаниатору, пожалуй, больше всех пришлось наблюдать — чего стоил успех каждой такой постановки. Виктор Васильевич Молодцов, с лицом Демона в изображении Врубеля, выходил из себя при каждой фальшивой ноте, неистовствовал, если хористы пропускали спевки, запрещал сидеть во время пения («У вас весь звук в стул уходит!»).
Спектакли шли в костюмах, взятых напрокат, в декорациях, написанных школьными художниками (которые впоследствии стали профессионалами). Музыкальное сопровождение — рояль плюс в некоторых местах фисгармония. Взыскательный музыкант, конечно, нашел бы в спектаклях много недостатков, но фальши и безграмотности в них не было — ведь участники работали с душой, с любовью к музыке и, фактически, получили определенное музыкальное образование в процессе самой работы над операми. Спектакли шли всего по два раза. Больше всего радости, конечно, они доставляли самим участникам, их родным и знакомым.
Незадолго до окончания школы я пристрастился к фотографии. Была добыта громоздкая камера с деревянным корпусом. Снимали тогда на стеклянные фотопластинки. Они донесли память о людях и событиях тех далеких дней. Есть на старинных фотографиях я лица многих людей, упомянутых в рассказе…
