Александр Лысяков в этом городе — кузнец. Не в переносном — в самом прямом смысле. Такая у него профессия — кузнец. В одном из старых дворов, в самом центре большого современного города — кузница. Огонь, удары молота, стук, отсветы. Он кует из металла разное: решетки, инструменты и украшения. У него толстые пальцы и поскрасневшие разбухшие руки. Они очень спокойные, они свое дело знают. Они знают что-то большее, чем свое дело, они знают что-то, чего и он не знает.
Откуда они знают то, что они знают, и как вообще они могут знать? Вот это неизвестно. Это как-то само по себе. Может быть, это знание оттуда, где он родился — из небольшой рязанской деревни, где живет его мать, и где он провел свое детство, и куда приезжает каждое лето. Деревенька такая же, как и любая другая: дрожащие ветки березы, теплая пыль на дороге, обвисшие занавески в окнах и прорастающая на тропинках трава…
Здесь ему «предлагается» нечто очень важное: загадочная прохлада реки, там, в середине, над самой глубиной, тревожность сумеречного лесного полога, упорство снова и снова прорастающей и вновь вытаптываемой на тропинках травы; застывшая прозрачность неба и огромная тишина, которая погружает в себя и звуки природы, и грохот машин, и голоса человека, и они становятся совсем малыми, стираются и затухают.
Он погружается во все это, он растворяется в этом и уже до самого отъезда не в состоянии от всего этого отделиться… и не в состоянии от всего этого отделаться. Вот тут, видимо, и пропитывается каждая клетка его тела опытом и знанием.
Но что заставляет «выступать» это знание, как выступают капли пота на лбу? Это, верно, город — со своим веселым движением, обманным непостоянством, напряженным думаньем, сомнениями, тревогами, головоломными утверждениями, самоуверенными банальностями.
…Красное мерцает, металл расплывается, толкутся блики. Из бело-голубого в красное, которое все темнеет и затихает. Застывает неподвижно… Живая, свободная форма, своенравная, такая непослушная — застыла, затаилась…
Светлое пустое небо. Дрожит еле различимое видение: рыба… Холодное и прозрачное тело, таинственные перетекания, неподвижно плывет загадочная масса. Глаза прикованы, следят — за ничем… Но это «ничем» не назовешь, это — суть. У этого «ничем» какой-то очень важный смысл. Его ощущаешь, но разгадать его нет сил. И душа отрывается и плывет следом, напрягаясь, чтобы познать, чтобы уловить… и уже достигает, и уже осознает… но, вернувшись, ведь улететь далеко не удается, вернувшись обратно, немо молчит: познанное на человеческий язык не переводится.
…Все не так, как надо. Название не соответствует сущности… Ожидания не оправдываются. Какой смысл во всем этом? Где причина, где следствие?
Остывает металл, застывает в нем вопрос… Есть, ли ответ? Способны ли мы понять «высший замысел»? А может быть, его и нет, этого замысла. Тогда все к черту, что ли?
Снова накаляется красный кусок металла, изгибается и застывает — исчезает возможность ответа. А ведь он мелькнул уже…
…Опускается туман, оседает каплями на пластинках листов, на мокрых листах, вырванных кем-то’из тетради… Голые ветки, все в сучках, чуть шевелятся медленным потоком воздуха, и колышатся задержавшиеся листья на концах почерневших ветвей.
Молодому солдату Саше Лысякову мир, в котором он оказался, в конце шестидесятых представлялся странным и прекрасным. Город, в котором ему пришлось служить, поражал, гипнотизировал и привязал его к себе навсегда… Здесь, в Свердловске, он стал работать фотокорреспондентом в молодежной газете, здесь он увидел и понял, что такое «настоящая» живопись, здесь он и сам «сделался» художником.
И все-таки, свой ли он в городе? — Деревенский философ! Да свой ли он в деревне? — Городской человек!
Время опустилось, прижало к земле все, что смогло пригнуть своим напором, а этот человек прошел насквозь. В тяжелом мареве треплются и скрипят на ветру ветви, и где-то, отдаленно друг от друга, разрозненно по всему пространству, темнеют такие же, большие и малые ветви — руки, пронизавшие время.
У него распухшие от кузнечной работы руки, добротная мужицкая борода, хитроватый взгляд. Он будет охотно отвечать на ваши вопросы, ухмыляясь, рассказывать байки… Но не будьте наивными, это не вы, это он рассматривает, изучает вас, и, может быть, посмеивается про себя.
…Они, эти, пронизавшие время, эти, которых треплет и пытается согнуть ветер, с ободранной корой и сломанными ветвями — совсем не заметны тему кто пригнулся под напором — посмотреть наверх не дают потоки сырой и прогорклой воздушной массы…
Эта жизнь, городская либо деревенская, наша сегодняшняя жизнь, почему она такая? И где человек в ней? И в чем смысл его страданий, которые он часто и не осознает? В чем смысл, в чем его назначение?
Как нелепо все сталкивается, разрушая друг друга: человек и природа, машина и природа, государство и человек.. Так в чем же смысл? И снова ответ, в том, что… невозможно найти ответа. .. . . .
Не задают такие вопросы и не пытаются найти ответ те, кто прижат к земле давлением времени. Все. просто для них. Хоть и тягостно. Тягостно, да привычно.
Все начнет изменяться, и уменьшится давление, и начнет струиться свежий воздух, только тогда, когда они, прижатые, начнут выпрямляться… И подымутся по всему пространству… И зададут свой главный вопрос!
Картины Александра Лысякова в начале семидесятых годов мелькнули на городских выставках и исчезли. На профессиональные выставки его работы перестали пропускать, на самодеятельных он сам не показывался. Но те, кто знали, приходили смотреть его работы в старый особняк на центральной площади Свердловска, где несколько лет назад размещались редакции газеты «На смену!» и журнала «Уральский следопыт».
Люди заходили и высматривали: что здесь нового? Печальная корова, рыба, покрытая шалью, голубовато холодная крынка… и снова коровы, и рыбы, и тонкие женские лица… в коридорах, в кабинетах, в переходах. Они заставляли задавать вопросы, они уже почти отвечали на них…
Работы Александра были здесь на своем месте, и сам он был здесь своим человеком. Он работал фотокорреспондентом, его фотографии становились событием номера. Он вырезал из дерева удивительных загадочных рыб: его знакомые почитали за честь получить в подарок такую вещичку — не вещичку, а наполненный таинственной силой «предмет неведомого культа», несущий в себе недоступную тайную суть.
…Вместо слов, вместо фраз, познанное душой сгущается в видение, которое располагается на картинной плоскости, чтобы «считать» его оттуда — отпускает зритель свою душу, дает ей поблуждать среди линий и красок. И все это вне языка. Что не переводимо — то непереводимо.
Из низких и страшных реалий бытия рождаются тревога, ужас, вопрос. Из теплых и светлых явлений действительности рождаются радость и надежда. Из этих прозрачных струй, рожденных в душе, поднявшихся и растворившихся в небе, сплетается истина.
— Эй, кузнец, куда ведет эта истина? И что нас ждет завтра?
Он готов нам дать свой ответ. Но ответ становится вопросом…
