Апрельским утром 1946 года я сидел у окна старого отцовского дома в маленьком заводском поселке. Нестерпимо болела нога, ныла поясница. С фронта я приехал инвалидом. Врачи выдали розовую втэковскую справку и записали в ней: «Нетрудоспособный».
А на улице стояла вторая послевоенная весна.
День был солнечный, теплый. Напротив, у заводского конного двора, дымилась куча навоза. Тишину пустой улицы изредка нарушал лай собаки, лежавшей в пыли у ворот, да иногда громко кричал петух. В синей чаше неба грядами лежали барашковые облака, предвещая хорошие дни.
Где-то чуть слышно скрипнули колеса, и скоро из переулка показалась двухколесная тележка. На ней возвышался большой плетеный короб. Крепко держа оглобли в руках, тележку толкал впереди себя странный человек. Одет в широкие штаны, сшитые из домашнего половика, такой же пиджак свободно свисал с плеч, на ногах — лапти. Из-под старой меховой шапки с потрескавшимся кожаным верхом прядями падали на плечи седые волосы. Старик остановился у навозной кучи, бросил оглобли на землю. Короб наклонился на бок, обнаружив деревянную рукоятку вил.
Прищурившись, старик посмотрел на солнце, потом взял вилы и стал бросать навоз в короб. Работал ровно, без рывков, и я заметил, что правая нога его почти не сгибается. Он взмахивал и взмахивал вилами до тех пор, пока навоз не показался над краем короба.
Дед взял в руки оглобли и толкнул тележку вперед. Снова скрипнули колеса, и тележка скрылась за углом.
«Что за старик? — подумал я.— Лаптей в поселке давно не было. Даже во время войны, говорят, не носили их здесь».
Скоро опять послышался скрип тележки. Опираясь на палку, я вышел на улицу и, чтобы начать разговор, поинтересовался, куда ему столько навоза.
— Приходи, сам увидишь,— ответил он мне и улыбнулся в бороду.
Он жил по соседству со мной, в домике на три окна. С южной стороны дома возвышалась земляная насыпь, огороженная тыном. Изгородь под тяжестью насыпанной земли накренилась, и в некоторых местах была подперта поленьями. На земле, блестя стеклами, красовались рамы — целое парниковое хозяйство. На горах лежал снег. По ночам еще трещали морозы, а под рамами, распустив широкие зеленые листья, цвели огурцы.
Хозяин, сгорбившись, стоял на коленях и грубыми длинными руками с выступившими на них синими жилами рыхлил землю. Когда он касался зеленых листьев, они шевелились, как живые.
Мы сели с ним на старом обрубке дерева.
— Видно, что вам нравится это дело,— сказал я.
Старик набрал в руки горсть земли и начал медленно растирать ее в ладонях. Ноздри его широко раздулись, он пересыпал землю в левую ладонь, а правой зачерпнул с грядки свежей. Потом развеял по ветру и сказал спокойно:
— Нет, ты не угадал. Я люблю землю, люблю выращивать на ней пшеницу, рожь… А это не то…
Вскоре я уехал из поселка, и мы долго не встречались. А потом, возвратившись обратно домой, заходил к Симеону, говорили на разные темы.
В 1959 году старик заболел и наказал, чтобы я за шел к нему. Он лежал на деревянной кровати, скрестив на груди тяжелые, натруженные руки. Нос заострился, щеки провалились, только ноздри, по-прежнему, широко раздувались. .
— Ну, вот и преставлюсь днями к парадному подъезду,— сказал он.— Там, в столешнице, у меня тетради лежат, возьми их себе на память, может, пригодятся…
Я открыл ящик стола и взял стопку ученических тетрадей. На первой странице прочел написанное ученическим почерком: «Повесть моей жизни». Хозяин не умел писать, а читать научился самоучкой. Видимо, кто-то писал под его диктовку.
Утром его не стало.
ПОВЕСТЬ МОЕЙ ЖИЗНИ
Некоторое время я старался жить для других, для своей среды. А жизнь моя и мои поступки почему-то помешали моей среде. С моей стороны они казались не вредными, а среда признала наоборот. Четырнадцати лет я уже работал на платиновых приисках в Висиме и в Рудянке. Работа была тяжелая, а заработок не велик. Приходилось в сезонное время ходить в люди жить и пимокатничать. В 1886 году ходил на Лёкминские прииски. Пробыв там год, переехал в Иркутск, в котором и прожил четыре года.
Из Иркутска в 1890 году переехал домой в Михайловский завод. Тут и задумался насчет оседлости. Закон природы заставлял жениться. Вот тут я и нахожу себе голубку.
— Предлагаю тебе союз,— сказал я будущей своей подруге,— ко только без всяких поповских обрядов.
Моя подружка согласилась, сказала: «Ладно».
Стали мы жить вдвоем. Сколотились и купили корову, а потом лошадку. Площадь нужна была для покоса, и я начал чистить его недалеко от поселка по Воронинской речке.
Поставил избу себе. Дошло дело до распашки. Но тут повстречал препятствия. Нашелся хозяин этой земли. Вызвали меня в суд.
— Как ты смеешь распахивать землю? Вот он — хозяин земли.
— Какой он хозяин земли? Как я тварь природы, так и он тварь природы. Какое он имеет право, такое и я.
— Но ведь земля-то его?
— Как это его? Раз его земля, то мои солнце, вода и воздух. Если вы присуждаете мне платить за землю, то потрудитесь, чтобы он заплатил за солнышко, за воду и за воздух. А то я ему глаза завяжу, на шее петлю надену, рот заткну, чтобы не дышал и не пил мою воду. Раз судите в его сторону, судите и в мою.
Земля осталась за мной. Пришлось учиться пахать и сеять. Первый год издался влажный. Урожай взяли плохой. Зерно было слабое, одна рубашка.
Из года в год я проделывал разные опыты и понял, что для растений необходимы три элемента: тепло, влага и пища. В 20-м и 21-м годах осадков было мало. А я принял все меры по задержанию влаги и получил урожай до полутораста пудов с десятины. Появились излишки хлеба. Но я решился жить для других и признал себя должником перед людьми. Подсчитал, сколько хлеба мне нужно для семьи, осталось 180 пудов излишков. Развез этот хлеб самым слабым семьям. Кроме того, что я соблюдал агротехнику, сделал свой плуг. Много было тогда шлемного железа на заводе — на войну катали. Вот нашел я лист в отвале и сделал такой плуг, которым взрыхлял землю, а не пластами отворачивал. Так лучше сохранялась влага. Я стал получать урожай еще выше.
Жил у нас в Воронино гражданин Грязнов. Бедно жил, а семья большая была. Пришел я к нему раз во двор. Смотрю — кругом нужда. Ребятишки голодные в окна глядят. А тут еще пожар у него случился, ну, словом, ослаб человек. У меня как раз подросла другая корова. Отдал я ему свою корову и четыре воза клеверного сена.
Так же вот у меня бык породистый оказался. А среда после разрухи не имела племенного быка. Начали хозяева ко мне приводить на заимку то одну корову, то другую. Посчитал я, что неудобно им водить коровок за такие версты. Кладу воз сена, привязываю быка и веду в поселение. Привязал его на мосту и воз сена оставил. Набежали утром люди, повели быка по дворам. Года четыре он существовал.
Появилась надобность приобрести молотилку. Договорился с местной артелью, она тогда эти машины делала. Отдал я за нее хлеба 35 пудов, одну корову и дров четыре сажени. Но они сделали только молотилку, а веялки не было. Пришлось ее выменять в другом месте. Заплатил за нее овсом — пять пудов отдал. Но потом показалось мне дешево и начал искать, где эти люди живут, что веялку мне продали. Узнал, будто бы в Верхних Сергах. Насыпал 12 пудов овса и еду. Но мужиков там не оказалось. Раздал весь овес погоревшим и еду обратно домой. Заехал в Нижние Серги. Оттуда сутунку возили к нам в Михайловский завод, а из нее у нас пилы делали. Подъезжаю к складу, где сутунка находится. Склад закрыт, а кладовщик, вижу через окошечко, там находится.
— Отвори дверь,— говорю ему,— я накладу сутунки сколь по силам моей животине.
А он вышел из склада, посмотрел на меня так, словно я с луны упал, и говорит:
— Пойдем-ка в контору…
Там заявляет писарям вроде докладной на меня. Берут бумагу и начинают что-то писать. Говорю им:
— Для чего эта бумага? Или она будет помогать моей животине в гору?
Разговорились мы так, а там уже сообщил кто-то в известное место. Приходит человек, вооруженный холодным оружием. Обращается ко мне:
— Кто ты такой?
— Такой же, как и ты. Человек…
— А что ты хотел сделать?
— Счел себя должником привезти попутно воз сутунки в тот цех, в котором пилы вырабатывают.
— Найдется, пожалуй, много таких. Один наложит воз — увезет, другой увезет…
Подхожу я к стене и стучу пальцем в нее.
— Вот видите, от этого стучания пользы нет, так и от вашей работы пользы нет. А ведь вы носите одежду, кушаете хлеб…
Три дня продержали меня взаперти. А потом отдали одежду и лошадь вывели.
— Можешь ехать…
— А сутунку можно накладывать?
— Айда, айда, накладывай.
Между Нижними Сергами и Михайловском, как раз на половине пути, стоит в ложке деревня. Так она и называется Половинка. Так вот, в этой деревне мне часто приходилось ночевать. Едешь из Нижних Серег, отемнаешь, ну и заночуешь.
Колодец там у них был. Чтобы лошадь напоить, надо ведро брать свое, веревку к нему привязывать. Все жители деревни ходят к колодцу по воду, и каждый со своей веревочкой и ведром. Бывали и проезжие. Подбегут к колодцу, а там черпать нечем, бегут обратно.
Спрашиваю у жителей:
— Почему у вас нет бадьи?
— Кому надо, тот со своим ведром придет.
Пришла мне в голову мысль повесить им бадью.
Прихожу к мастеру, который делает железную посуду, и заказываю ему бадью. Захожу к другому мастеру — к кузнецу, заказываю ему крюк и простой шпиль. А вот сам валок деревянный мне достался не совсем благополучно. Каждая древесина должна выписываться в конторе лесничества. Брать билет мне показалось обременительным, хотя и стоил он в то время не более 30 копеек.
Беру санки и еду в лес. Нахожу подходящую осинку и начинаю рубить. Отрубаю комелек аршина два с половиной длиной.
— Здравствуй, нарушитель порядка!
Смотрю, позади меня лесник стоит.
— Признаюсь, не прав,— говорю я,— Напиши билет на дерево — в отрубе три вершка.
— Не имею права билет выдавать…
— Тогда на суд подавай.
— Можно и без суда обойтись…
Начинаю догадываться, к чему дело идет. Везу ему на дом воз соломы.
Но план свой надо выполнить. Еду в Михайловск. Выкупаю надобные мне вещи: бадью, крюк и шпиль. Захожу в магазин и покупаю цепь. Все наготове. Но как сделать незаметно? Решил действовать ночью. Приехал на место. На улице еще темно. Но кое-где в домах уже поют петухи. Валок на три вершка оказался длиннее. Обрезал его по мерке, провертываю отверстие. Положил валок плотно на землю и начал забивать шпиль. Накладываю валок, вешаю цепь и бадью. Потом опрокидываю бадью на колодец.
Только подошел к лошади, чтобы уехать, навстречу баба с ведром и с веревкой. По воду, значит, идет. Деваться мне некуда. Даю бабе наказ:
— Бадья навешана по распоряжению сельсовета. Ее не воровать, колодец содержать в полном порядке.
Однажды днем приходит ко мне на заимку человек, в грязи весь.
— Айда, выручай, пожалуйста, лошадь застряла в ложке.
Запряг лошадь и поехали мы с ним на место. Лошадь была уже выпряжена из оглобель, но стояла по брюхо в глине и не могла сделать ни одного шага. Как раз смотрим, из Михайловска человек едет. Остановили мы его.
Связали веревки и стали вытягивать. Вытащили лошадь на сухое место, а потом и телегу.
Уехали они. А я остался у ложка и думаю, как бы избегнуть этот путь? И тут решился приступить к построению дороги. Первый мост мне подсобил сделать сын. Но от второго отказался. Снова встала преграда насчет леса. Пришлось ехать в район, в Серги, значит. Разрешили мне там, 9 документов не дали.
К некоторым местам подъехать было невозможно и пришлось заготовку материала вести зимой. Особенно у одного моста слабое место растянулось сажен на двадцать.
Попросил свою супругу помочь. Едем с ней как-то к месту, куда материал свозили, и слышим стук. Это полесовщик, не знавший о разрешении на порубку леса, клеймит нашу заготовку своим клеймом как самовольную.
Пришлось работу прекратить.
Уже не знаю, как мне доказать, что дорога всем нужна. Снова пошел за разрешением. Сняли клеймо и разрешили полностью построить восемь мостов от заимки до самого Михайловска.
Никто не верил, что я построю мосты и сделаю проезжую дорогу. Но я добился. В году отдавал два месяца дорогам. Кроме жены, никого не привлекал к этой работе.
Одно показалось мне любопытным и обидным. К вечеру, прекращая работы, я прятал инструмент в землю. И вот, в один несчастный день прихожу утром, а инструмента нет: украли. На другой день пришел с новым.
Или вот еще такое было. Закончу мост и оставлю возле него запасные пластины — три или четыре. Лежат они неделю, месяц, а потом и их не оказывается.
Наконец, дорога окончена. Население стало ездить с большими возами, без всякой опасности. Даже автомашины проходили.
Но я не ограничился только мостами. Пришлось много сделать земляных работ: закапывал ямы, срывал косогоры, делал канавы для стока воды. Если все мосты растянуть в одну линию, это будет расстояние 120 сажен.
Во время работы мимо проезжали граждане. Многие останавливались и говорили:
— Как это у тебя руки поднимаются?
В 1937 году земля моя — девять десятин — отошла в черту колхоза. Я решил съездить в Москву. Побывал там в доме Правительства. Пообещали помочь. Приехал домой, а следом за мной письмо пришло: «Твоя земля остается 20 соток с усадьбой…
Но местные власти разрешили на том месте только сжать рожь и пары засеять. Это я все сделал. Сжатую рожь свозил на гумно, а яровые еще не трогал. Тут ко мне и нагрянули трое на легковушке, в 12 часов ночи. Обыск произвели. Я думал, на том и кончится. Ничего они у меня не нашли. Я даже не знаю, чего они искали. Напоил их чайком после обыска. Поллитровочка водочки стояла у меня. Даже выпили они по стаканчику. Один из них встал после чая (как потом я узнал, это был следователь Китов) и говорит мне:
— Одевайся, поедем с нами.
Я без всяких размышлений надел овчинный тулуп. Как дома был, так и надел на худую рубаху.
Когда вышли за ворота, вспомнил о хлебе,
— Разрешите в избу вернуться, хлебушка взять?
— Хлеба мы тебе своего дадим.
Так и не пустили меня обратно.
Заурчал мотор. Два ярких луча озарили сосны и вывели на дорогу. Мы ехали по тем мостам, которые я строил три года с любовью и желанием.
Видно, поняли мое настроение спутники. Следователь говорит:
— Теперь без тебя будем строить.
И опять подумал я: что же плохого сделал я среде? Почему без меня она будет строить?
Рано утром приехали в Серги. Дней десять сидел я в заключении один. Думал об одном: за что меня арестовали? Ответа не мог добиться. Потом стало поступать много михайловских. Начались допросы. Стою у стола следователя. А он пишет, пишет. Вот уже два листа написал.
— Подписывай,— говорит.
— Я тебе ничего не говорил, а ты заставляешь меня расписываться. Нет, не распишусь. Неправда все это и ложь.
Долго я стоял на ногах. Потом пристал и сел. Но тут вошли двое и стали держать меня под руки.
— Расписывайся!
— За ложь и обман расписываться не буду!
Отпустили меня. Потом снова вызвали.
— Показывай.
Начал я рассказывать о своей жизни, о людях, что знал.
А он мои показания и не пишет. После этого я совсем отказался что-либо говорить.
Тогда меня отправили в Свердловск. Нашлись свидетели, которые показывали на меня ложь. Вот какая-то девушка, которую я никогда в жизни не видел, показывает, что я отказался пойти в колхоз. Об этом со мной и не говорили, и в колхоз не приглашали.
На очной ставке встретился со своим земляком Максимом Ш. Следователь говорит ему:
— Что ты можешь сказать по поводу его?
— От него я ничего не слыхал словесно. Но своим хозяйством он развалил все колхозы, опозорил государство.
Предъявили на меня характеристику. Будто бы я имел 50 десятин земли, 20 голов рогатого скота, 40 ульев пчел.
Поглядел я на все это и подумал: кругом ложь и неправда. Решил умирать голодной смертью, то есть объявил голодовку.
На 19-й день пришли ко мне три начальника.
— Ну, что ты лежишь? Надо к суду приготовиться. Вот суд будет и разберет, может, освободят.
После этого еще три дня продержал голодовку, а потом снял.
Вскоре был назначен суд. Присудили мне 7 лет тюремного заключения. Но центр не утвердил этого приговора. Прошло еще полгода, пока разобрались, что я действительно ни в чем не виноват. Освободили меня и сказали; что все, что у тебя взяли, должны возвратить обратно.
Приехал домой, захожу в ^правление колхоза.
А там смеются:
— Брать да отдавать нет никакого расчета.
Поглядел на все это и махнул рукой.
Но жить-то надо. Картошки надо было посадить. Пришел в одно место, стал землю ковырять лопатой. Идут и кричат на меня:
— Ты зачем пришел сюда, кулак проклятый!
Тогда решил сделать искусственную землю. На площадь в шесть соток натаскал земли со дна реки. Но и эта земля не удержалась за мной.
После этого я отказался от земли.
Теперь мчусь по океану без ветрил, без руля и без компаса. Куда ветры понесут. Прошу после моей смерти: хороните меня без гроба и без рубахи. Зачем еще затруднять среду?
* * *
На этом рукопись кончалась. Но точку ставить было еще рано. Симеон сколотился снова, купил домик, а во дворе, как муравей, натаскал земли и сделал парники. Приказал жене сшить из половиков штаны и рубаху. Не стал получать пенсию, которую ему назначили по старости, даже отключил электричество, заменив его керосиновой лампой. Среде же, на которую обиделся, продолжал помогать, чем мог.
Часто ранней весной, когда еще снег не успел растаять, выезжал он с кадушкой огурцов на своей двухколесной тележке к проходной завода. Вышедших после смены рабочих угощал бесплатно огурцами. Возмущался, когда ему предлагали деньги.
Узнав, что одинокая старуха не имеет дров, ночью на санках привез ей дрова и сложил в сенях.
Однажды, сидя у парников, он спросил меня:
— А сказку мою «Четыре брата» слышал?
И поведал мне о четырех братьях: Демьяне, Степане, Луке и Семене. В поисках правды разошлись они в разные стороны по земле русской, побывали в помещичьих угодьях, побывали в монастырях, в селах российских. И везде видели угнетения и издевательства над работным человеком. Взбунтовались братья, выступили против насилия.
— И чем же кончилась эта история? — спросил я.
— А тем, что братья встретились в глухом месте на каторге, закованные в кандалы, и все приключения рассказали друг другу. Вот, дескать, и нашли мы правду….
Хоронили Симеона ясным апрельским утром. За гробом (завещание похоронить без гроба и рубахи выполнено не было) шла молча небольшая кучка людей. В ясном безоблачном небе гудел реактивный самолет. Юрий Гагарин побывал в космосе. Люди рассматривали газеты с фотографией обратной стороны Луны…
ОТ РЕДАКЦИИ
Очерк А. Певцова был написан в начале 60-х годов. Автор послал рукопись писателю Александру Исетскому. Вот его ответ:
«Дорогой Алеша!
Кроме меня, твой очерк прочел еще друг мой Павел Макшанихин. Наше общее мнение таково.
Очерк дает образ колоритной фигуры народного правдолюбца, альтруиста. Во многом он выписан тобой ярко и глубоко впечатляющим. К тому же, я еще и лично его видел и говорил с ним, и потому вижу его, как живого.
Литературно очерк сделан хорошо, крепко. Однако, при всем этом едва ли найдется журнал, который бы напечатал эту трагическую повесть его жизни. Она сегодня не прозвучит.
В писательской жизни копится и годами лежит очень ценный материал и ждет своего часа. Дождется своего часа и твой альтруист.
25 июля 1962 года.
Александр Исетский».
