В свое время для трудов уединенных и для отдыха после оных купил я в деревне избушку на курьих ножках и потом долго не мог нарадоваться не столько приобретенным сельским приютом, сколько теми разнообразными благами, какие вместе с ним свалились на меня совершенно бесплатно.
Что это за блага? В зеленых берегах речка, синеющая перед самой станцией, где мы выходим с электрички. Узенький,в три доски, пешеходный мостик через эту речку. Мягкая торфяная тропинка вдоль просеки, на которой после Петрова дня косят сено и ставят конусообразные копны.
Смешанный лес, пересекаемый тропинкой дальше. Грибы и ягоды в том лесу. И птичий гвалт над головой. И сочные запахи цветов и трав на солнечных полянах.
Моя избушка стоит на краю деревни, и если оглядеться с пристроенной к ней застекленной веранды, то увидишь вокруг один только лес. Сплошной хвойной стеной дыбится он по левую руку вдоль забора, подходит к самому огороду на задах. По правую руку — соседская усадьба. На ней много берез, и они воспринимаются тоже продолжением леса. Никаких деревенских построек с веранды не видно и не надо иметь большого воображения, чтобы возмечтать: избушка твоя — не избушка, а кордон в тайге, где на десятки километров во все стороны ни одной живой души.
На задах в заборе калитка. Она выводит на проселок, огибающий мою усадьбу и занириваюший в лес. По проселку жители деревни ходят метров за двести к родничку — за ключевой водой. Еще для этой цели используются многочисленные тропинки, протоптанные по лесу чуть не от каждого огорода.
Над проселком нависают мохнатые еловые лапы, сквозь них весенними проталинами сияют клочки неба.
Еще недавно, бывало, идя с ведром за водой, на земляных закрайках колеи наберешь полную запазуху липких маслят, а завернув в лес под сень берез, добавишь к ним несколько ядреных красноголовиков и парочку несравненных белых.
Не единожды случалось: прежде, чем принести воды, я оставлял где-нибудь пустое ведро и возвращался домой, чтобы разгрузиться от собранных по дороге грибов.
В глубине леса с проселка надо свернуть на выбитую лотком тропинку, пройти по ней и в заросшей крапивой и лабазником сыринке упрешься в приземистый кособокий срубик из черных плах, в знойный полдень из него отдает блаженной прохладой — это и есть родник!
Вода в нем прозрачная. Вогнутое дно покрыто черной трухой, но там, где оно пробуравливается витыми ключами, в самой сердцевине, труха разметается струями по сторонам, и из-под нее просвечивает исподний золотистый песок.
В березовых верхах по-сорочьи трещат дрозды. Часто можно увидеть тут маленького голубоватого поползня. Спускаясь винтом по стволу наклонной ольхи, он то и дело клювиком извлекает из трещин в коре жучков-короедов и щелкает их, точно семечки. На другом дереве так же по спирали, только вверх, движется пищуха, занятая тем же самым, что и поползень,— добыванием хлеба насущного.
Чем не заповедный уголок, чем не благословенная земля? Кстати, все это: и грибной проселок, и родник с живой водой достались мне совершенно бесплатно, впридачу, к избе.
Увы, радовался я недолго. Экологический кризис не обошел стороной и нашу деревушку. Если быть точнее, кризис в наши места не пришел, а приехал. Приехал на тракторе «Кировец», который однажды майским вечером с сотрясением земли и ревом пригнал в деревню Матвей Чуркин, имеющий, дом по тому же порядку, что и я. Когда-то в том доме он проживал постоянно, но потом в близлежащем рабочем поселке получил благоустроенную, квартиру. Дом стал использоваться лишь в летний период под дачу.
В высоко вознесенной над землей кабиной мостится вся семья: плотный, короткошеий, пропитанный зрелыми соками хозяин и двое пацанов, таких же краснощеких, как отец. В затененном уголке жмется бледнолицая худосочная женщина — хозяйка. За перенаселение кабины в городе их бы по головке не погладили, а в деревне сходит с рук.
Кто не знает, как выглядит «Кировец» — оранжевый, огромный, с двухэтажный деревянный дом; каждое колесо у него полуметровой ширины и в мужичий рост. В первый же день, хвастаясь, Матвей поведал соседям, что этот зверюга жрет налегке, без груза, по пятнадцати литров горючки в час, а с многотонным грузом — все пятьдесят, полцентнера… Частному лицу такое чудовище не прокормить.
С пятницы на субботу и с субботы на воскресенье «зверюга» ночует перед окнами чуркииского дома. А днем Матвей выезжает на промысел. То приволокет хвостами десяток-другой жердей про запас, то доставит охапку травы для будущей телки, которую купит к концу лета, а к ноябрьским холодам набравшую вес пустит на мясо.
В одну из суббот Матвей пригласил меня вместе с ним поехать на тракторе за грибами. Я полагал: прикатим в лес, поставим машину где-нибудь на прикол, а сами спустимся по отвесной лесенке из кабины и уже на своих двоих займемся поисками грибов. Но как бы не так! Загнав трактор в лес, Матвей и не подумал его останавливать. Крутя баранку вправо и влево, вел его, будто по слаломной трассе, меж деревьями, а сам между тем хищно заглядывал вперед и озирался по сторонам. В высокой раскачивающейся кабине я чувствовал себя, как на колесе обозрения. Там и сям мелькали грибы. Красные, коричневые, синие, желтые.
— Засек? — спросил Матвей, остановив, наконец, трактор.— Так и будем охотиться* сначала высмотрим, а потом в кузовок отправим.
Но так собирать грибы я не захотел — спустился из кабины на землю и больше в нее не поднялся.
На улице деревушки дорога довольно крепкая, убитая транспортом, и без видимых потерь выдерживает «Кировец». Но Матвей повадился подъезжать с задов, где промял с проселка отворот к своему огороду и буквально в считанные дни превратил чудесный, поросший муравкой проселок в сплошные карьеры глубиною в метр. Видать, в некоторых из них увязал настолько основательно, что приходилось вылезать из кабины и помогать трактору подручными средствами: в глубинных карьерах никли втертые в грязь, срубленные топором молодые сосенки и ели.
Весной и осенью Чуркин пластался с особенным вдохновением и за каких-нибудь два межсезонья довел проселок до того, что сам уже на своем «Кировце» не мог по нему проехать. Но подтаскивать к дому даровое добро надо, и по лесу, по покосным еланям параллельно проселку пролегали все новые и новые дороги. Грунт у нас повсеместно торфяной, рыхлый — уже при следующей ездке и эти дороги превращались в глубокие карьеры, и надо было прокладывать новые.
Подобной бурной деятельности не, выдержал даже многосильный «Кировец», и Чуркин среди лета поставил его на ремонт. Этому событию обрадовался не я один — вся деревня, считай, возликовала. Увы, радость оказалась преждевременной. В следующую пятницу Чуркин привез свое семейство на еще более мощной машине — на сверкающем черным и синим лаками японском бульдозере «Комацу», напоминавшем звуком идущий на посадку турбореактивный лайнер. Еще бы: машину распирали четыреста лошадиных сил.
В последние годы на Урале из лета в лето все суше становится земля на огородах, копаешь в мае гряды — пыль столбом. Мелеют речки, обнажаются ручейки, высыхают болота.
В один прекрасный день ни с того ни с сего замутилась в родничке за огородами вода. Побелела, пожелтела. Не вода, а кофе с молоком. Может, какой-нибудь пакостник расковырял палкой дно. В таком случае через день-два вода отстоится и снова станет прозрачной, хрустальной, настолько прозрачной, что когда .зачерпнешь в эмалированное ведро, ее и не видно. Но прошло несколько дней, а вода в срубе не теряла приобретенного кофейного цвета.
В эти дни у родничка перебывали все жители деревни, и старые, и малые! Точно больного приходили навестить.
— В горловинке ходьт-выходы засорились. Чистить надо родник,— поставил диагноз самый авторитетный среди поселян Степан Яковлевич Сухоребров.
Ребра у него действительно были сухие и все на виду, даже сквозь выпущенную поверх брюк, довольно болтающуюся белую исподнюю рубаху угадывались. Не потому ли в свои семьдесят он все еще скор и легок на ногу, не отказывается ни от каких хозяйственных работ.
В сухой знойный полдень под руководством многомудрого Степана Яковлевича собралось несколько мужиков ремонтировать родничок; среди них был и Матвей Чуркин, трое братьев Синегрибовых и я. Вскоре прибежал четвертый брательник, Сережка, но он не в счет, так как ему нет еще пяти лет, и в работники он не годился.
Все братья сбиты на одну колодку: низкорослые, смуглокожие, черной масти, как грачата; когда они мерзли на ветру, кожа на их лицах и губы синели, и тогда походили они на грибы-сыроежки. Вот откуда, вероятно, и фамилия. Всего же Синегрибовых, не считая отца и мать, насчитывалось одиннадцать человек: еще были братья и сестры, обещали явиться на помощь, если не справимся с работой.
Все мы одеты в резиновые болотники с расправленными до паха голенищами, вооружены кто штыковой или совковой лопатой, кто пилой, кто топором. Принесены были еще два ведра, чтобы вычерпывать из родника воду. Двоих Степан Яковлевич поставил расчищать и углублять родниковое ложе, остальных направил заготовлять лес и рубить новый сруб.
Яму мы углубили метра на полтора, сняли сверху всю труху, а также слой золотистого песка и дошли до серого плывуна, которым тотчас затянуло все дно. Стенки ямы обложили квадратным — два метра на два — срубом из тяжелых лиственничных плах. Несмотря на зной, в сырой, пропахшей лабазником низине толклись комары. Чтобы передохнуть от них, мы не раз устраивали перекур. Одымив себя со всех сторон, Степан Яковлевич принимался срамить Чуркина.
— Совести у тебя, Матюха, ни на волос нет.
— Че опять не так сделал? — всхохатывал Чуркин.—В родник вроде не мочился.
— Коли такую дорогу погубил, можешь и в родник нагадить. С тебя станется.— И раздумчиво продолжал: — Что случилось в нашей жизни? Почему не стало хозяев у матушки-земли? Делай с ней, что хошь — курочь тракторами, копай, мордуй, увози, и никто слова не скажет. Нынче я пришел на свой покос, а по нему машинная дорога проторена, а на самой травянистой елани — ямина размером с волейбольную площадку. Оказывается, на машинах с моего покосу чернозем дачники к себе возили на огороды. Я в сельсовет— разберитесь, найдите виновных и накажите. Мне отвечают: «Сам разбирайся. Не наша земля» — «А чья?» — «Не знаем». Так я и не нашел хозяина земли. Разве это дело?
Изжелта-светлый сруб радовал глаз, как новенькая игрушка. Чтоб не сыпался с деревьев в воду лист и прочий опад, сверху на две трети мы перекрыли сруб оставшимися плахами. В яме постепенно начала накапливаться вода, молочно-серая, непроницаемо мутная. Ничего, за ночь отстоится, и с утра можно будет уже черпать на чай.
Но надежды наши не оправдались. Наутро вода ничуть не посветлела. Не произошло это и в последующие дни. Вдобавок ко всему, вытекавший из родничка ручей полностью пересох, дно его покрылось растрескавшейся корочкой. Значит, не пульсировали больше ключи в родничке, не выбрасывали из глубины хрустальную воду. Иссяк источник, умер.
О причинах гибели родника долго гадать не пришлось. Вспомнили пересохшие вокруг него болотца. Значит, их водами питалась криница. Теперь пришел черед загаснуть и ей.
А пить-то надо. Огороды поливать надо. И жители деревушки бросились рыть колодцы. Каждый закладывал свой колодец во дворе или в огороде, чтобы в случае удачи стать полновластным хозяином дефицитной воды.
Но удача никому не улыбнулась. Деревенька наша стоит на отлогом всхолмье, сложенном из сланца, и сколько в него ни врубались кирками да лопатами, воды все не было. Ретивый Чуркин искуроченным проселком затащил на свой огород буровую установку и углубился в земные недра аж на двадцать метров, однако и оттуда не забил ожидаемый фонтан.
Степан Яковлевич в выгоревшей шляпе с обвисшими полями, в распущенной рубахе ходил по деревне от дома к дому, приглядывался, принюхивался к земле и бурчал себе под нос:
— Не там роют. Сухо и глухо под всей деревней.
Время от времени он доставал из кармана штанов спичечный коробок, наполненный крупнозернистой сероватой солью, раскрывал его и пристраивал где-нибудь на земле среди травки-муравки. Через несколько минут поднимал коробок. И, поднеся к глазам, внимательно разглядывал соль, надеясь обнаружить в ней некие изменения, но ничего не обнаруживал.
Так Степан Яковлевич добрел до моего дома. Улочка у нас односторонняя, и окошками дом выходит на подкосившийся забор чужого огорода. Под ним росла дремучая крапива, а в одном месте кустилась хваченая преждевременной ржавчиной неожиданная здесь стреловидная осока. Вот среди этой осоки Степан Яковлевич и установил свой коробок. Я вышел на улицу, чтобы посмотреть на его колдовство. Коробок он уже держал в руках. Зернышки соли в нем отпотели и будто даже оплавились по граням.
— Здесь вода есть! — уверенно заявил старик.— И не глубоко.
Я почему-то поверил ему.
В очередную субботу, когда к старику приехали на выходные сыновья, вместе с ними явился он на облюбованное место. Там, где росла осока, срезали квадратный кусок дерна полтора метра на полтора. Под ним открылся чернозем, а еще глубже— красная глина. Через каждый метр являлись новые породы Наконец землекопы добрались до плавуна платинового цвета, и под их сапогами зажулькала вода. На глубине шести метров Сухоребровы уже стояли в воде выше колен, и она все прибывала, сочась по стенкам и выпирая со дна. Вода была холоднее льда, и в резиновых сапогах от нее судорогой сводило на ногах пальцы.
Через неделю Сухоребровы одели дудку лиственничным срубом, выводя его на полсажени над землей, поставили на двух столбах ворот, прикрепили к нему цепь с ведром — и колодец был готов. Вода в колодце выстоялась, стала прозрачной и чистой, и с ведрами на коромыслах, с бачками на тележках к нему потянулись люди из всех домов. Скрипел ворот, звенела цепь, брякали ведра, журчала вода, и под этот аккомпанемент звучала многоустая хвала в адрес Степана Яковлевича.
Отправился с двумя ведрами к колодцу и я. В это время подошли к нему двое туристов — девушка и парень в спортивных костюмах, с рюкзаками за спиной, у девушки в руках еще оцинкованное ведерко. Не снимая рюкзака, она заглянула в колодец и вдруг выпустила в него свое ведерко.
— Ой, ведерко вырвалось из рук! — вскрикнула она.
Снимавший с себя рюкзак парень не видел, что девушка утопила ведро нарочно. Он сказал:
— Обойдемся как-нибудь без него.
— Не обойдемся,— капризно возразила девушка.
— Прикажешь нырять вниз головой?
Я понял, что девушка знает, а парень не знает приметы: кто достанет выпавшее у девушки в колодец ведро, тот станет ее суженым.
Я помог парню — рассказал о примете.
— Если так, ведро немедленно будет наверху. Сейчас опущусь.
— Испортите воду…
— Ну что ж, шестом пошарю. Пойду вырублю шест, а вы меня гвоздиком для крючка выручите.
Минут через десять девушка держала свое ведро в руках и лукаво поглядывала на своего кавалера.
В один из выходных дней сыновья Степана Яковлевича поставили в колодце электронасос «Кама» и из тонких металлических трубок протянули к дому старика водопровод. Соседи всполошились: никак только для себя вырыли Сухоребровы колодец? Никого теперь и близко не подпустят. Было решено направить к Степану Яковлевичу делегацию, которой поручили предложить ему деньги — по десять рублей с дома, с тем, чтобы колодец считался общественным.
— Да вы что, мужики? Неужто я совесть потерял, чтоб брать деньги за воду? — серчал Степан Яковлевич.— Черпайте, сколько угодно, а мне только разрешите водопроводиком пользоваться. Нам со старухой уже тяжеловато на коромыслах таскать.
— Мы тебе предлагаем деньги за работу, а не за что-нибудь другое. Как-никак хребет ломали.
Так и не взял Сухоребров деньги. В последнее время, однако, все чаще стал поговаривать о тяготах деревенского житья: вставай ни свет ни заря, скотину обиходь, накорми, печку затопи, а летом дров припаси да сена накоси. А силы уж не те. В общем, присмотрел Степан Яковлевич благоустроенный дом в рабочем поселке. Однажды — тра-тара-бах — подкатили к сухоребровскому дому сразу две машины, и грузчики понесли в них столы, шкафы, кровати, перины и прочий скарб. В одну машину была даже заведена корова и поставлена между двух шкафов, чтобы при тряске не вывалилась через борт.
Дом у Сухоребровых купили под дачу горожане. Они не спешили распространять сведения о себе, однако через неделю-другую соседи знали о них все, что хотели узнать. Бездетная пара. Оба чиновные, в должностях. Она — миниатюрная, беленькая, моложавая. Он тоже не крупный, но в отличие от нее изрядно уже потрепанный. На голове — большая плешь, окруженная с затылка и с висков грязнопегими завитками. Фамилия — Морковкины.
Горожанин, приобретший домик в деревне, первым делом начинает что-нибудь строить подле него или на худой конец — ремонтировать. Так и чешутся руки вбить в личную собственность аршинный гвоздь, чтобы уж навеки закрепить за собой. Морковкин не был исключением и тоже бросился в работу. Видите ли, не понравился ему штакетник, которым была обнесена сухоребровская усадьба — низенький, тоненький, ненадежный, к тому же сквозь него все видно. Морковкин вкопал новые столбы — железобетонные, неподъемные, прикрутил проволокой толстые жерди и стал прибивать к ним чуть ли не трехметровые тесины. На щель между двумя тесинами нахлестывалась третья, и никакой глаз теперь не проникал в его усадьбу. Одетый в дырявое трико и фетровые боты с застежками, он работал всегда в одиночку, а жена в это время в желтом купальнике загорала, сидя в шезлонге, или гуляла под цветным зонтиком по тропинке, протоптанной вдоль огорода. Скоро сплошной заплот скрыл ее от посторонних глаз.
Покончив с забором, Морковкин с пустыми руками появился у колодца. Ну-ка, что он там будет делать? Обойдя раза два вокруг сруба, новоиспеченный дачник сдвинул с него крышку и свесил внутрь голову, увенчанную сивыми кудрями. Пробежав мимо колодца, заскочил в мою избу Матвей Чуркин.
— Че он собирается делать, не знаешь? — заполошно спросил он, кивнув через окно на колодец.— Нароняет в воду перхоти да волос — пить нельзя будет. Неужто он считает колодец своим?
Морковкин вскоре ушел за свои высокие непроницаемые заборы и воротился оттуда с длинной лестницей, которую еле волочил на загорбке. Неужели надумал в колодец спускаться? Это уж совсем ни к чему.
Чуркин снова зачастил возмущенной скороговоркой:
— Хоть кол теши на лысой голове — ничего не понимает. А еще, говорят, ученый, в шляпе… Счас всю воду испортит. После него, как после мыши, сорок ведер надо будет выплеснуть на землю, чтоб только сорок первым попользоваться.
Вскоре Морковкин вылез из колодца, вытащил лестницу и унес ее в свой огород. В колодце, наверно, Морковкину делать было нечего. Спускаясь в него на глазах у всего деревенского люда, он просто хотел утвердить свою собственность на водный источник. Но никто не внял его символическому поступку. Пришел час вечернего полива, и снова потянулись к колодцу люди с поскрипывающими ведрами на коромыслах, с позванивающими бачками на тележках…
Зато утром пришедший первым к колодцу человек увидел пришпиленный кнопками к воротному столбу лист твердой бумаги, с которого пустыми глазницами страшно смотрел человеческий череп, стоящий на двух перекрещенных берцовых костях. Надпись под рисунком гласила, что колодец находится под напряжением и любое прикосновение к нему смертельно опасно. Не подходи! Не тронь! Вот как!
Люди робко отодвигали крышку сруба; еще опасливее брались за железную рукоятку ворота — но ничего страшного с ними не происходило. От колодца шли с водой, уже смеясь: ишь, запугивать вздумал, но мы не из пугливых, нас много…
А когда солнце разогнало утреннюю дымку, прибежали к колодцу младшие Синегрибовы: гэпэтэушники Витька, Борька, пятилетний Сережка и школьницы — двойняшки Катька и Валька. Пятеро — сила!
— Гляньте-ко! — в восторге завопил кто-то из них.— С самого себя срисовал!
И впрямь, с запавшими щеками череп на ватмане смахивал на лысую, сужающуюся книзу голову мрачно-загадочного Морковкина.
Ребятишки сорвали со столба квадрат ватмана, разорвали в белые хлопья, бросили на землю, босыми ногами долго втаптывали обрывки в грязь, покамест сами те не стали грязью. Молодцы, ребята-босята!
Как и следовало ожидать, хозяин колодца не оставил без ответных действий посягательства на свою собственность, однако предпринял их не в открытую и не тотчас, а втихомолку и под покровом ночи, закутанной глухими облаками. Пришедшие спозаранку за водой люди обнаружили: прежде отодвигающаяся крышка сруба ныне с одной стороны пришита на шарниры, а с другой заперта на тяжелый хитрый замок, для которого в верхнее бревно и в крышку вбиты граненые железные скобы.
Перед колодцам разыгрывалась немая сцена. Кто в недоумении скреб затылок, кто, не веря глазам, ощупывал и обнюхивал замок. Были и такие-, которые не молчали, и воздух сотрясался крепчайшим русским матом. Уныло позвякивали удаляющиеся пустые ведра.
Без Матвея Чуркина в происшедшем, разумеется, не разобраться. Он блистал красноречием перед соседями:
— Сегодня ночью в нашей деревне пала Советская власть. Замок на общественном колодце — это контрреволюция! Это…— захлебнулся он на мгновение, не находя слов,— черт знает что! Из щелей повыползла новоявленная буржуазия. А истинные приверженцы Советской власти в данные минуты сопят в обе ноздри — дрыхнут и не подозревают, что отечество в опасности. Пойду-ка вдарю в колокол — разбужу молодцов.
Под «приверженцами» Чуркин подразумевал младших Синегрибовых. Явились они вооруженными до зубов: кто с топором, кто с гвоздодером, кто с одноручной пилой. Девчонки еще тащили толстую витую веревку.
Остервенело завизжали вырываемые из дерева скобы, вызывающе застучал по железу обух топора, и вот крышка глухо шлепнулась на покрытую муравою землю. Старший из Синегрибовых, Витька, что ли, обмотавшись веревкой и засунув за нее рукоять топора, решительно полез в колодец. Упершись ногами в землю, другой конец туго натянутой веревки держал Чуркин. Из колодца донеслись глухие удары топора. Что он там рубит? Наконец Чуркин потянул веревку на себя. Из зева колодца показалась грачиная Витькина голова. К груди мальчишка прижимал электромотор с обрубленными с одного конца разноцветными проводами, с другого — резиновым шлангом.
Вся деревня в тот день без передышки таскала воду. Скрипел ворот, брякали ведра, заливались про запас емкости, заполняемые обычно дождевой водой, скатывающейся по стокам с крыш: сварные баки, цистерны, бочки. Мало ли как еще дело обернется — ночью навесит Морковкин новый замок, и без полива зачахнут на огородах овощи…
