Зинка

Утром на Сухой речке  
В погожее апрельское утро солнышко выглянуло из-за взъерошенного ельником северного увала на две минуты раньше вчерашнего. Выглянуло, привычно лизнуло взявшийся нежной зеленцой ольховник, плеснуло оранжевой теплотой на стволы сосен и скатилось на празднично убранную подснежниками луговину. Было отчего спешить светилу. Не очень-то щедра уральская весна, а забот у него и в самом деле невпроворот. Скольких еще возродить, скольких укрепить, вырастить, в жизнь направить. И на все солнышка в обрез, еле хватает.
По соседству с луговиной, в зарослях пихтача, затаилась маленькая полянка с торчащими на ней обломышами прошлогодних пиканов. Солнце успело и туда заглянуть. Под его проворными лучами бурая шерсть, что дыбилась на горбатой спине лосихи, заблестела, словно подернулась лаком. Лосиха лежала на полянке у корневища. большой березы. Тяжелая голова ее сонно клонилась к земле, взгляд карих глаз был туманен, спокоен. И то ли от первого тепла взошедшего солнца, то ли от материнского счастья веки смежались. Подвижными были только уши лосихи. Неся бессменную вахту, они то вздрагивали, то медленно поворачивались в сторону лесных звуков.
В ногах лосихи неугомонно ерзала нескладная угловатая новорожденная лосюшка. Силясь удержать ускользающий сосок, лосюшка упрямо тыкалась в материнский живот носом, топталась на немощных, согнутых уголками коленцах и норовила вздыбиться, но еще слабые ноги подламывались, и ока валилась на бок, под брюхо матери. Однако беспомощность не приводила ее в отчаяние. Всему свой срок. Скоро, совсем скоро она все равно бы совладала со своей немощью, и все бы пошло как положено в лосиной семье.
Но вот голова лосихи вскинулась, уши насторожились, а расслабленное покоем тело мигом налилось силой. И лосюшка перестала буянить, замерла, подломив под себя нескладные ноги. Горбоносая голова ее слегка покачивалась. Для слабенькой, неокрепшей шейки она была непосильно тяжелой.
С покосов, что сбегали к речке с лесного увала, ясно слышались людские голоса. Веселые и звонкие, они звучали все ближе и вот уже выкатились на соседнюю луговину. Вскочив на ноги, лосиха внимательно смотрела на приближающихся людей. Ее охватил страх. Отбежав от кромки поляны, она нерешительно потопталась на месте, потом кинулась к лежащей в жухлой траве беспомощной дочери и так ковырнула ее мордой, что та чуть было не перевернулась на спину. Однако, подчиняясь велению матери, лосюшка засуетилась. Попыталась вскочить, но ноги вихлялись, и сна падала и падала. Наконец, все-таки поднялась. Пытаясь найти устойчивое положение, она сильно раскачивалась и часто переступала копытцами, но все же стояла. Мать нервничала. Она еще раз подтолкнула лосюшку мордой и, видимо, желая увлечь ее за собой, медленно двинулась к лесу. Но в это время голоса непрошеных гостей прозвучали совсем рядом, и лосиха не выдержала. Разом ускорив шаги, она скрылась в густых зарослях пихтача.
В отчаянной попытке последовать за матерью, маленькая лосюшка суматошно затопталась на месте, сунулась вперед, но ноги разъехались в стороны, подломились, и она, обессилев, повалилась на землю.
Гололобый мальчишка, опрометью выскочивший на полянку, замер и несколько мгновений, не шелохнувшись, растерянно взирал на лежащее перед ним странное существо. Но вот, придя в себя, парень лихо закинул кепку на голову, повернулся и заорал что есть мочи:
— Ре-бя-ята! Айда скорее сюда!
Кучей выскочила на поляну малышня. Стоя полукругом перед находкой, мальчишки и девчонки от внезапно охватившей их растерянности не могли проронить ни единого слова. Смотрели на живое чудо.
А парнишка уже освоился, пояснил:
— Лосенок это. Вишь, от матери отбился. Не бойтесь!
Он смело прикоснулся к ее угловатой спине ладонью. Ребята, как по команде, галдя и отталкивая друг друга, сейчас же окружили находку.
— Ой, парни, какой он хорошенький!
— Да это телочка, наверное. Ей холодно, глядите, как дрожит,— перебивая друг друга, галдели ребята.— Пропадет одна.
— Лешка! Давай возьмем ее в школу.
— Она же ходить еще не умеет,
— А мы понесем. Носилки сделаем…
Так вот — пожалели лосюшку, а не подумали, что уносят ее из родного дома. От самых Семеновых покосов до деревни Бродовки моталась она, раскачиваясь из стороны в сторону, на самодельных носилках. Перед ее широко раскрытыми глазами, то опускаясь, то высоко вздымаясь к чистому голубому небу, словно кланяясь ей и прощаясь, все шагал и шагал навстречу пестроголовый лесной вершинник. Несмотря на поздний утренний час, в лесу все еще раздавались птичьи голоса. Но тонули они в неумолчном ребячьем гомоне. Среди громких возгласов настойчивее других слов раздавалось звонкое имя: «Зинка, Зинка!».
И уж, конечно, не горластой ватаге и даже не ее смышленому предводителю не пришла тогда в голову мысль: куда подевалась Зинкина мать?
А лосиха шла за ребятами. Шла сбивчиво, нервно. Не приближаясь слишком к шумной процессии, она то в нерешительности топталась на месте, укрывшись зарослями пихтача, то, высоко вскинув голову, неожиданно смело бросалась следом, чтобы тут же с размашистой рыси сбиться на шаг и в новом приливе неуемного страха замереть на месте.
Необоримый, лютый страх перед человеком был сильнее всего на свете.

Среди людей
У речки Бродовки что ни место — везде брод. Бежит она по галечнику широко, размашисто, в сто струй и нигде себе поуброднее места не вымыла. Только в конце деревеньки чуть поглубже, потому что сбежалась она здесь в одну бойкую шиверу. Шумит между двумя взлобками, лопочет, сердится от того, что ей тесно стало. А все равно мелко. Здесь даже дорожке, что вывернулась из деревенской улицы и скатилась к речушке, и той никакого места не надо. Перемахнула вброд, прорезала клином бугор и прямо мимо Федоровой усадьбы укатила в лес. Словом, ни пешему, ни конному эта речушка не помеха, потому люди и назвали ее Бродовкой. А вслед за речушкой, очевидно, и деревне такое же название присвоили.
Федорова усадебка хоть и стоит за речкой, на отшибе, а тоже относится к бродовскому колхозу. Ну, а то, что оторвалась она от деревенских улочек, от большого хлопотного хозяйства, так это только по причине склонностей Федора к делам и занятиям, требующим тишины и уединения. Ничего не поделаешь. Большой пасеке без образцовой чистоты, без надлежащего порядка и покоя обойтись невозможно. Да и для егерской службы, возложенной на Федора, такая уединенность только на пользу. Что толку, если каждый егерский помысел, каждый лесной поход будет известен людям? Разве так в лесу сбережешь порядок, браконьеру дорогу заступишь?
Хозяйство у Федора немаленькое, а усадебка аккуратная и большой не кажется. На переднем плане изба с голубыми резными наличниками, тремя оконцами смотрит на бегущую от Бродовки дорожку. По левую от нее сторону, на зеленой полянке, выстроились крашеные домики пчелиного городка, а на задах у них, прижавшись к лесу, высится мшанник. По правую сторону от избы — крытый тесом дворик с завозней да огород, ушедший грядками к лесу. И все, А вокруг всего этого из елового сухостойного карандашника ершится ладный заборчик.
Много хлопотных дел у Федора. Особенно в погожую весеннюю пору. Что в лесу, что на пасеке — одинаково. Знай успевай поворачиваться. А тут еще одна нежданная забота навалилась. Прибежала из бродовской школы учительница и прямо с порога взахлеб:
— Беда у нас, Федор Андреич, лосюшка погибает. Три дня назад ее ребятишки из леса притащили От матери она отбилась. Решили спасти, выкормить, а она пищи не принимает. Что делать, не знаем. Жалко ее очень. Совсем плохая стала. А ребята ее уже и Зинкой назвали! — Выложила все разом, стоит, на Федора с надеждой глядит, моргает.
«Ну, что же, история ясней некуда.— Федор молчит, думает — А ты-то куда глядела, милая. Сама, видно, как дите неразумное. Эх, учителка ты учителка!»
Снял белый халат, учительнице табурет пододвинул.
— Да вы садитесь, не волнуйтесь… Три дня назад, говорите, как ваши спасатели из леса зверюшку-то выкрали? Выкрали, выкрали, чего уж там! Ну ладно, три дня, Нина Ивановна, срок большой. Теперь нам лосиху не сыскать, да она и сама уже, наверное, свое дите не ищет. Одним словом, в лес везти — только мучить. В город — тоже без пользы. Значит, надо пробовать самим выходить. Пойдемте, поглядим на вашу пленницу…
Не прошло и двух часов, как на Бродовке под колесами подводы хрустко проскрежетали гальки, и вслед за этим, легко одолев взлобок, колхозный Серко подкатил телегу к усадьбе. Не слезая с повозки, Федор позвал подмогу:
— Мария, Нюрка. А ну, айдате сюда!
Во дворе забренчали ведра, в калитке появилась жена Федора. Подойдя к телеге и заглянув в повозку, она всплеснула руками.
— Да ты что же это, обалдел, что ли? На что ты этого одра приволок? Ведь в ём и жизни-то никакой нету!
— На то и приволок, чтобы вовсе не околела. Может, и подымем лосюшку.
Целый день под навесом у баньки суетились и хлопотали жильцы усадьбы. Глядя на лосюшку, на ее худенькое тельце со слипшейся от пролитого молока шерстью, на безвольно раскинутые по сену длинные ноги, невозможно было даже подумать, что в этой немощи могла теплиться еще какая-то жизнь. И только одни глаза — ясные, широко раскрытые — неотрывно смотрели на окружающих.
Мария совсем уже было потеряла надежду, когда вдруг очередная выдавленная из соски струйка молока неожиданно возымела действие. Большая и дряблая губа лосюшки вдруг дрогнула, широкие ноздри ее мелко и жадно затрепетали.
Первая опорожненная лосюшкой бутылочка молока хлопотавшим над ней людям принесла радостное оживление. Отрадную перемену в настроении хозяев сейчас же отметила и вся прочая живность усадьбы. Разом повеселевший кобель Рыско, включившись в общие хлопоты, мотался по двору, заглядывал в лица хозяев. Из завозни в ответ на веселые возгласы коротко и зычно отозвалась Буренка, а черный, как ворон, петух, ни с того ни с сего взлетев в огороде на прясло, захлопал крыльями и вопреки строгому куриному распорядку разразился истошным криком.
Следя за тем, как жадно вычмокивает лосюшка очередную бутылочку, Федор забеспокоился:
— Повремени-ка, Мария. Кабы не переусердствовать. Часика два подождать надо, а потом снова покормим.
Поздним вечером все федоровское семейство расположилось под окнами дома на завалинке. В сторонке от людей, с высоко поднятой головой, солидно щурясь на догорающую за Бродовкой теплую зорьку, лежал Рыско. Держась независимо от хозяйской компании, он все же чутко прислушивался к словам Федора, отчего острые уши его постоянно сторожились и легонько вздрагивали.
— Как только на ноги ее поставим,— говорил Федор,— так поеду в охотинспекцию. Скажу, мол, выхода другого не было, как у себя оставить. Что приручать к себе и неволить зверя не станем. Дадим ей доступ к лесу, а там гуляй когда и куда хочет. Ну, расскажу, конечно, что школьникам нахлобучку дал. Думаю, с этим все обойдется…
Над усадьбой догонять затухающую зарю, нежно прохоркав, протянул вальдшнеп. Проводив его взглядом до оранжевой полоски заката, Федор добавил:
— От бани к лесу загон для Зинки изладим…

Возвращение 
Годами установившийся, обжитой распорядок явно понравился Зинке. Она как-то разом стала своей, усадебной, такой, как тот же Рыско.
Бежали чередой весенние деньки. По утрам вместе со всею живностью усадьбы Зинка радовалась пробуждению хозяев. Стоя на середине двора, она чутко прислушивалась к тому, что делалось там, в завозне. «Ш-ш-шы, ш-ш-шы, ш-ш-шы» — сочно и звонко переговаривались с подойником струйки Машкиного молочка.
А когда на пороге завозни с ведерком в руке появлялась Мария, Зинка, костыляя на все еще неловких ходульках, спешила навстречу. Но привлекал ее внимание совсем не подойник со сладким духом парного молока, а фартук кормилицы, в кармане которого хранилась чудесная бутылка с соской. И лосюшка своей горбоносой мордочкой нетерпеливо толкала хозяйку в живот.
— Да подь ты к чомору. Столкнешь ведь с ног-то. Обожди малость,— притворно ворчала хозяйка.
Насытившись, Зинка играла. Она неуклюже подскакивала, кидаясь из стороны в сторону, высоко подкидывая колени передних ног, бежала в огород, к лесу. Там всегда можно было рассчитывать на встречи с чудом.
К Зинке часто из лесу вылетали две хлопотливые ронжи. Усевшись на прясло, они, не переставая ерзать на месте, беспокойно топорщили франтоватые крылышки, вертели головками и о чем-то громко спорили. Их, очевидно, беспокоило появление в усадьбе диковинной длинноногой гостьи. Зинка, не понимая, чем обеспокоены забавные птицы, подолгу в упор глядела на их фокусы, только когда эта канитель ей основательно надоедала, громко фыркала и отправлялась вдоль прясла на встречу с каким-нибудь новым чудом. Вообще ее интересовали и работяги пчелы, и любознательные трясогузки. Но особое внимание проявляла Зинка к тому, что творилось за пряслами огорода. А там ежедневно, в одно и то же время пробитой по лесу тропой шумливой ватагой спешили в луга бродовские коровенки.
Широко расставив передние ноги и навострив большущие уши, Зинка вытягивала навстречу буренкам голову и что есть силы вбирала в себя ноздрями долетавшие с тропы запахи. Если бы не высокое прясло, Зинка, наверное, давно бы уже попыталась познакомиться поближе с этой рогатой компанией. Кстати, за пряслами, кроме бродовских коровенок, были и другие, привлекавшие внимание Зинки чудеса. Хотя бы тог же одевшийся глянцевой молодой листвой осинник. Да мало ли что там было, в запретном мире. Однако, еще далеко не все было изведано Зинкой и на своей, зинкиной земле, что была отгорожена от недоступного мира жердями. По всему, например, загону, по невспаханной целине усадьбы всходили цветастые травы, их яркая зелень очень нравилась Зинке. Но травы были еще так малы, а ноги лосюшки так длинны и неловки, что Зинка никак не могла дотянуться до них и узнать — отчего они так привлекательны. На помощь пришел верный наставник —
инстинкт. Оказывается, стоило только подломить под себя копытца, упасть на колени, и она разом познала сладость весенней травки. Все оказалось просто.
Зинка окрепла, и Федор за теперешнее ее состояние больше не волновался. А вот как ее возвратить туда, в свободную жизнь, как она встретится с дикой природой, как к ней приживется и, наконец, как быть с взаимной привязанностью, которая неумолимо крепла между лосюшкой и жителями усадьбы? Вот это не на шутку беспокоило Федора,
— Вы вот что. Больно-то ее не сталуите. Ни к чему к рукам приваживать. У нее своя вольная жизнь  впереди. И нечего с ней сюсюкаться! — ворчал на своих домашних Федор.
Женщины не перечили, однако в соленых сухариках лосюшке не отказывали. Федор это замечал, а сердился, пожалуй, совсем на другое, на то, что и самого его иной раз потягивало на ласку. «Вот еще чертушко-то на мою голову навязалось! А похитители-то ни разу не навестили. Вот уж — ветер в голове: поиграли да бросили»…
Словно от нависшего над усадьбой июльского тепла, Зинка с утроенной быстротой стала наливаться соками, входить в звериную силу. Давно уж были убраны жерди, отделявшие усадьбу от вольного мира, и Зинка, увязываясь за бродовскими коровенками, целыми днями моталась за стадом. Только, в отличие от своих рогатых товарок, она предпочитала бродить не по лугам, а по окаймляющим их кустарникам, где и лакомилась свежей порослью. Первое время коровенки поглядывали на свою незваную спутницу не то с опаской, не то с удивлением: что, мол, это за  диковина? Прекратив жвачку, они тревожно стригли ушами и тупо взирали на Зинку. Потом, видимо, свыклись и как-то разом перестали обращать на нее внимание. Зинку эти перемены ничуть не трогали. Ее вполне устраивала компания рогатого общества, но так — на расстоянии, не вместе и не порознь. Вечерами, побрякивая привязанным к шее колокольчиком, Зинка перешагивала через две оставленные в воротах забора жерди и прямо направлялась ко двору за соленым сухариком.
Только недолго на Бродовой гостило знойное лето. Скоро над усадьбой потянулись лохмотья сизых, напоенных влагой облаков. Слившись в единый непроницаемый полог, они надежно запрятали голубое небо и принялись осыпать землю ненастным бусом.
Не в меру затянувшееся ненастье как-то разом сменилось студеной ведряной погодой. Ударили крутые, обеленные инием утренники, и навалился спорый преждевременный листопад.
Продуваемый ветрами, зябко оголившийся лес покорно ждал прихода катившей с океана зимы. И она не заставила себя ждать. Стайки колючего снега набросала по межам огородов, по лесным ложбинкам и яминам, а когда успокоился ветер, засыпала снежком пеньки, прясло, а скоро и всю еще не укрытую черную землю. Да так старательно гладко засыпала, что от первозданной белизны больно слепило глаза.
Однако крутые погодные перемены не застали Зинку врасплох. На ее округлившемся, сильно подавшемся в рост теле телячья шерсть на спине и на лопатках чуть побурела, а главное, вся она взялась надежным, теплым подшерстком, отчего ни холод, ни ветер лосюшку не беспокоили. Она по-прежнему каждый день уходила в свои лесосеки покормиться. Там же отлеживалась на дневке, не спеша пережевывала жвачку, а на обратном пути забредала в окрайки непростывшего болота, где любила полакомиться болотными травами. Несмотря на то, что бродовские коровенки давно уже перестали посещать летнее пастбище, лосюшка все еще жила по их летнему расписанию и, как положено; на закате солнца, побрякивая звонким колокольчиком, спешила к хозяйскому крову. Там, за банькой, в своей кормушке она всегда находила что-нибудь очень приятное: то брюкву, то капустные листья, то морковку с ботвой, а иной раз и соленые сухарики, которые, видимо, ей нравились больше любого другого лакомства. Аппетит у Зинки был отменный.
В часы вечернего досуга Зинка устраивалась на лежку под навесом баньки, прислушивалась к тому, что происходит во дворе хозяйского дома. Когда оттуда слышались женские голоса, шарканье шагов или позванивание посуды, Зинка переставала жевать и вострила уши. Она ждала. Но напрасно. Женщины почему-то не появлялись. Зато обязательно приходил Рыско. Запрет на дружбу на него не распространялся.
Кобель, приветливо поматывая хвостом, направлялся к лосюшке. Остановившись перед ее лежкой и не переставая накручивать хвостом приветствия, Рыско принюхивался.
Зинка,в свою очередь, вытянув навстречу кобелю шею, посапывая и вздрагивая большущей губой, втягивала в себя знакомый собачий дух. Немой разговор продолжался не долго, но, вероятно, всегда был взаимоприятным.
«Надо же, как прижилась зверюшка,— поглядывая со стороны на Зинку, дивился Федор,— прямо как на лосеферме и только. Видно, пока с сородичами не повстречается, усадьбу не бросит. А где ей встретиться, коли далеко от дома не ходит? Теперь разве уж летом… а зимовать не иначе как здесь придется. Да и поберечь лосюшку нужно. Неровен час — волчишки пожалуют. В общем, подбросила мне хлопот горбоносая!»
Зима выдалась снежная. Много не погуляешь. Свою проторенную тропу Зинка, правда, не бросила и лесосеку не забывала, ко большую часть времени проводила теперь в усадьбе. О лесных прогулках Зинки своевременно были оповещены все бродовские жители и, в первую очередь, конечно, охотники, среди которых на примете у Федора были и неблагонадежные. Предосторожность не мешала, потому и позванивала Зинка в свой колокольчик аж до самой весенней ростепели. А там, один бес знает как, ухитрился Федор с помощью своего знакомого ветеринара вместо снятого с шеи звонкого колокольчика засадить в зинкино ухо белую капроновую тряпицу. Стала теперь гулять лосюшка помеченной. «Эта штука и лосей не отпугнет, и для людей хоть на первое время приметой останется»,— рассуждал Федор.
Все продолжительнее становились летние походы лосюшки. Да уж какой там лосюшки! Настоящей лосихи. Ничего, пожалуй, в ней к лету телячьего и не осталось. Статная, высокопередая, по-взрослому одетая в коричнево-бурую шерстину, с сильными — в белесых чулках — ногами. Ну, разве, немного поменьше да поизящнее взрослой. А так по всем статьям лосиха, что называется, настоящая.
Но как-то летом не вернулась Зинка домой. Не пришла она и на второй день, и на десятый. Всполошились женщины на усадьбе. Федор ходил сумрачный. Хоть и рассчитывал он на лучшее, тревога не
оставляла. Побывал в лесосеках, а следов свежих не обнаружил, однако, и признаков какого-либо лесного разбоя тоже не встретил.
Прошло время. И вот уже по-осеннему на землю легла ранняя сырая пороша. В то утро, чуть свет, вышел Федор на мшаиник, взглянул за прясло, а там следы. Подбежал. Смотрит: топталась у самого прясла лосиха, а там, поодаль, в лесу следы покрупнее, да не одни, а зверей трех, не меньше. «Эх беда-то какая. Ворота закрыты, жердями забраны».
Бросился домой Федор, закричал:
— Эй, бабы, Зинка домой приходила!
На том, наверное, и успокоился бы Федор, если бы не один случай,..

Петля
Егерские заботы — от них никуда не денешься. Третий день в походах Федор. Благо ходить легко — октябрьский снежок еще не велик, по щиколотку, а воздух чист и легок. На дальних Пальниках определил стоянку: бык, две коровы да годовик-бычок кормятся. У Осинового болота три зверя жируют да тройка у Смородинового ключа в лесосеках,
Решил Федор заодно проверить места и поближе к дому, для чего нынче и направился на Сухую речку к Семеновым покосам. Но шел туда уже не по заданию охотничьего коллектива, С этими славными кормовыми угодьями у него теперь были связаны свои сокровенные думы. Как ни вспомнит о Зинке, так обязательно рисуются ему Семеновские покосы да болотники с ольховником и осиниичком, что протянулись вдоль речки Сухонки. Вполне могла в эти благодатные места утянуться лосюшка. Третья зима для нее пошла. Поди-ка уж и дружком обзавелась.
Глухой птичий гомон Федор уловил еще с вершины увала, что пологим склоном спускался к речке Сухонке, Выяснить причину всякого птичьего беспокойства было непременным правилом егеря, и Федор заторопился. Он уже ясно различил выкрики двух или трех ворон да непрестанное стрекотание сорок. Голоса доносились откуда-то снизу, с Сухонки.
Зинку Федор увидел и узнал сразу, хотя она, казалось бы, ничем и не походила сейчас на ту прошлогоднюю бродовскую лосюшку. Стояла она близко, на противоположном берегу Сухонки в редком осиннике, отчего от стройных белесых ног до могуче взгорбленной бурой хребтины и круто повернутой в сторону Федора головы была вея на виду, Уши ее были спокойны и выражали скорее интерес и удивление, нежели страх и тревогу.
Внимательно рассматривая лосиху, Федор приметил на ее правом ухе продольную лысинку, Ведь именно там и была у Зинки капроновая повязка, Федор тонко и тихо свистнул, как раньше, когда подзывал к себе лосюшку. Уши у лосихи дрогнули, голова вскинулась выше, с еще большим вниманием она воззрилась на Федора.
Однако, что же привело суда Зинку? Надеясь разгадать причину птичьего переполоха, Федор пытливо оглядывался по сторонам. Откуда-то снизу, из густого ольховника, послышался не то приглушенный храп, не то тихий сдавленный стон,
Там, на противоположном берегу речушки, в ольховнике, возвышался навороченный весенним паводком большой залом из павших деревьев и разного лесного хлама. И вот за ним снова кто-то тяжело и сдавленно простонал. Федор сделал несколько осторожных шагов в сторону и, ошеломленный увиденным, замер на месте. Понять происшедшее егерю было не трудно.
Настороженная на звериной тропе петля сработала безотказно. Попавший в нее и обессиленный бесполезной борьбой зверь доживал, видимо, свои последние часы. Бороться за жизнь, буйствовать, рвать с корнем деревья, вспахивать и крушить копытами мерзлую землю у него не было больше сил, Все это уже испытано и, как видно, не одним сегодняшним днем. Свидетелями того были изуродованные около него кусты, деревья, земля,
Большое, с крутыми могучими формами тело сохатого в какой-то нелепой позе привалилось к лесному залому. Передние ноги зверя, словно из последних сил, упирались в разбитую копытами землю, а голова, схваченная за рога стальной проволокой, безвольно тянулась вверх, туда, откуда начиналась цепко захлестнутая за узловатый ствол матерой ольхи стальная петля. Участь сохатого была безнадежна.
Федору уже приходилось однажды вызволять лося из петли, и он хорошо знал, что в; подобном случае следует делать. Однако медлил. Ведь тогда он был не один. Тогда ему помогали товарищи, и были у них инструменты. Федор перевел взгляд на Зинку. Лосиха по-прежнему стояла на том же месте и так же в упор смотрела на Федора. Ему даже показалось, что она ждала от него помощи.
— Ладно, попробуем,— решительно произнес Федор,
Отставив ружье в сторону, он вытащил из рюкзака топорик и поспешил к завалу. Пересечь или развязать затянувшуюся на дереве и на рогах стальную проволоку нечего было и думать. Оставалось только рубить ольху. Сначала выше петли, чтобы скинуть вершину, а потом у самой петли снизу. Если это удастся, зверь будет свободен, а то, что на рогах останется проволока,— невелика беда. Все равно скоро придет время, и бык сам сбросит рога.
Подбираясь по завалу к стволу старой ольхи, Федор все время следил за поведением зверя. Завидев рядом с собой человека, лось попытался вскочить, но только судорожно проскреб копытами землю, дернулся всем телом и снова, грузный и обессиленный, сник, натянув упрямую петлю.
Свалить вершину ольхи в сторону Федору удалось сравнительно быстро. Рубить дерево ниже петли оказалось значительно труднее. Узловатая сырая ольха упрямилась и легкому топору уступать не хотела. Федор сбросил мешавший ватник. Ему все казалось, что время зверя неумолимо подходит к концу, и нужно спешить.
Федор иногда бросал короткий взгляд на Зинку. Теперь она стояла от него совсем близко, и он не переставал дивиться тому, что вот так рядом с ним, в глухом лесу стоит и не убегает, а смотрит без страха и отчуждения — не то дикая, не то своя. Упрямая ольха, наконец, сдалась. Схваченный тросом и влекомый тяжестью зверя обрубок дерева с треском сломился и полетел вниз. Отяжелевшая голова сохатого, рухнув, уткнулась в землю, но туг же вскинулась, и почуявшее свободу животное, собрав истраченные вконец силы, забилось в отчаянных попытках вскочить на ноги. Спотыкаясь и падая на колени, в горячем порыве лось все же поднялся. Пошатываясь, он даже сделал несколько шагов в сторону от завала, но тут же, подломив под себя ноги, тяжело опустился на землю.
Прихватив ватник и виток оставленной у дерева браконьером проволоки, Федор полез с завала.
Спешить не хотелось. Выбравшись на свой берег, Федор сбросил снег с валежины и, с удовольствием присев на нее, огляделся по сторонам. На душе было легко и вольготно.
Вечерело, С бледно-зеленого, казалось, совсем чистого, безоблачного неба, невесть откуда взявшись, слетали на лес неторопливые, легкие, словно белые мотыльки, снежинки. К ночи должно было подморозить.
Федор не приметил, когда угомонились птицы. Ясно было одно: разбойничий праздник у них расстроился. Зинка все еще стояла на том же — до черной земли истоптанном — месте. Однако на Федора больше не смотрела. Ее внимание было обращено к завалу, туда, где лежал бык. Она иногда коротко переступала ногами, заметно нервничала. И Федору подумалось, что торчать здесь, на Сухой речке, ему больше нечего.
Поздним вечером в избе за ужином Федор вел разговор с приехавшим к нему председателем охотничьего коллектива.
— Ты уж меня, Александр Кузьмич, извини. Но только на этот раз от охоты уволь. Я тебе рассказал, где нынче зверь держится, вот и действуй. Только смотри, без машин, без тракторов, по-охотничьи. А у  меня забота другая. Сегодня из петли быка вызволил, браконьера найти надо.
Федор, конечно, не думал, что так вот просто и безошибочно возьмет и распутает моток браконьерской проволоки, подобранной им на Сухонке.
Когда он зашел во двор к бродовскому охотнику Карпычу, слывшему меж односельчан мужичком скользким, улик против него у Федора, конечно, никаких не было. Ну что могли стоить одни подозрения? Ко всему этому он толком и не знал — с чего начинать разговор с Карпычем.
Не знал. Но всего только до той минуты, пока не заметил во дворе хозяина висевшую на стене проволоку. Ту самую!
А дальше все произошло быстро и неожиданно даже для самого Федора.
Толкнув ногой под себя табурет, Федор сел и уставился на стоящего перед ним хозяина колючим взглядом. Заметив смущение Карпыча, он протянул ему моток проволоки, прихваченной с Сухонки, и уже без малейшего колебания сухо сказал:
— На, возьми свою удавку. В хозяйстве пригодится. И запомни. Чтобы бычок, которого я вчера из твоей петли вызволил, был последним! Понял?! Теперь так. Завтра вместе пойдем в лес снимать остальные твои петли. Учти, у меня, кроме этой проволочки, еще и похлеще улики имеются. Еще раз засеку — сядешь! Запомни!
Все это прозвучало так убежденно и доказательно, что растерявшийся вконец Карпыч и слова не вымолвил.
Приняв его молчаливое согласие, Федор встал и так же сухо добавил:
— Скажи спасибо, что так обошлось. Утром зайду! Бывай! — И, не дождавшись ответа, направился со двора…
Других примечательных событий у Федора за зиму, пожалуй, и не случилось. О Зинке часто вспоминать особых причин не было. Все теперь знали — жива лосюшка. Ну и слава богу. Пусть здравствует.

Волки
Осень выдалась на редкость морозная и бесснежная. На поблекшие от стужи озими смотреть было жалко. Все думалось: «Неужели не отойдут?» А схваченные ледком лужи, словно стылые неживые глаза повсюду глядели в бездонную и тоже казавшуюся промерзшей насквозь пустоту сизого неба. Пришел ранний стылый черед и на водоемы покрупнее. Уже в октябре на малую и большую воду пожаловал устойчивый перволедок.
Суровая пора.
Невесело было в тот ранний сумеречный вечер и в избе Федора.
Случайно опередив женский беспроволочный телефон, весть из Бродовки принес, сам хозяин. Ему одному из первых и довелось повстречать свидетеля печального лесного происшествия.
Встреча с охотником, принимавшим участие в спасении лосей, к сожалению, была короткой, времени на разговор с Федором у него было мало: спешил в свою деревню — Беляевку. Охотник успел только рассказать, что днем у колхозной пасеки за его деревней Беляевкой три лося переходили по льду реку. Молоденькой лосихе удалось благополучно достичь противоположного берега, а бык с коровой, провалившись, долго барахтались на глубине почти у самого того лесного берега. Подоспевшим на помощь беляевским мужикам удалось накинуть на рог быку веревку и подтянуть к берегу. На суше сохатый с трудов поднялся на ноги и утянулся в лес за молодой лосихой. А корову спасти не смогли. Она ушла под лед на глазах у спасателей.
Почему пошли лоси по ненадежному льду — установить не удалось, но охотник предполагал, что виноваты в том, очевидно, волки. Вот и вся печальная лесная история. .
Тихо было в избе у Федора. Только все еще тонко и нудно насвистывал свою вечернюю песню старый туляк-самоварчик.
Молчали все трое. Думали о Зинке.
Наконец, затянувшееся молчание прервал Федор:
— Ну, что вы, бабы, носы повесили? Мало ли что еще с Зинкой в лесной жизни могло случиться. Ведь вольная она.
— Сам-то из Бродовки небольно веселый притопал. Молчал бы уж лучше! — взявшись за чашку и не глядя на Федора, проворчала Мария.
— Пап, а может, это и не Зинка вовсе? — негромко спросила Нюра.
— Может быть,— неуверенно ответил Федор.
Трудной оказалась эта зима. Давно такого нашествия серых разбойников не было в лесной округе. Ну, что же, все правильно. Ослабили борьбу с волками, вот и возмездие. Не раз говаривал Федор городскому охотничьему начальству: «На лосей-то вы всех как один, падкие, а как с волками воевать — так тут вас нету».
Много дней не сходил с лыж Федор. Двух серых закапканил. Да что это — капля в море. К тому же у волков — сто дорог, у Федора — одна. Сегодня волки здесь лося положили, а через неделю и километров за двадцать другого прирезали. Угонишься разве! А тут еще и мартовские насты пожаловали, лосям беда, а волкам раздолье. Федор лыжи в сарай упрятал. Теперь до конца апреля с волками не повоюешь, а там придется искать их логова.
Целыми днями столярничал теперь во дворе Федор, а дел словно и не убывало. В пчелином да и в домашнем хозяйстве их вечно невпроворот. Наломается за день так, что для сна короткой весенней ночи не стало хватать. Хоть утром прихватывай.
Так и в ту ясно звездную ночь крепко разоспался хозяин. Не сразу и почуял, что его будят.
— Федь, а Федь! Проснись скорее да послушай, что во дворе делается. Рыско ошалел совсем. Похоже, к огороду рвется. Есть там,’ наверное, кто-то… Да ты так-то не ходи, ружье возьми… Ох ты, господи, да что же это такое! Кого там ночью-то носит?! — не умолкала Мария.
Одеваясь, Федор прислушивался к надсадному, злому лаю собаки.
Уже в полушубке и валенках Федор метнулся к стене, снял ружье, патронташ, засветил фонарик и поспешил в сени.
При хозяине Рыско с удвоенной яростью ринулся в воротную щель и уже в огороде залился истошным, срывающимся на вопль лаем. «Орет по-зрячему!» — вкладывая в ружье патроны с картечью, отметил Федор.
За воротами было светло, как днем. Висевшая над усадьбой луна старалась на совесть. Сунув в карман ненужный больше фонарик, Федор распахнул ворота и шагнул на залитую ослепительным лунным светом снежную целину огорода. У дальних прясел мелькнули три черные тени. Федор вскинул ружье и выстрелил. Волки один за другим, легко перемахнув через изгородь, мгновенно исчезли в лесных потемках.
Вокруг воцарилась тишина. Рыско больше не лаял. Навострив уши, он внимательно смотрел в сторону бани. Федор повернулся и сразу увидел стоявшего в тени сохатого.
Огромный зверь плотно прижался к стене. Его горбатый загривок упирался в крышу, а угрожающе опущенная навстречу врагам комолая голова все еще оставалась в каком-то упрямом оцепенении.
Воинственный вид застывшего в оборонительной позе животного на фоне такой по-домашнему простенькой мирной баньки казался невероятным, фантастическим видением. В это время голова сохатого медленно поднялась в сторону Федора и снова замерла. Охваченный волнением, Федор смотрел и смотрел на лесного гостя. «Да ведь это же она! Конечно, она!»
Загнанная по насту волками, лосиха только что пережила ужас погони, но вот здесь, у родного порога, нашла себе защиту. А теперь стояла и с доверием смотрела на человека. А может, это только так показалось Федору? Может быть. Сейчас ему не хотелось чем-нибудь обеспокоить, поколебать доверие зверя, и он тихо позвал за собой Рыско, осторожно зашел во двор.
С крыльца избы Мария с тревогой спросила мужа:
— Ну, что там, Федя?
— Тихо! Зинка там. Волки ее загнали. Днем, когда успокоится, проведаем.
— Господи, твоя воля! Зинка! — только и выдохнула Мария.
В косых лучах мартовского всходящего солнца Зинка показалась необыкновенно красивой. Чернобурая шерсть, покрывающая ее спину, на солнце отливала коричневым глянцем. Все ее короткое и казавшееся необыкновенно мощным тело основательно опиралось на стройные, словно точеные из светлого дерева, сильные ноги. Гордая горбоносая голова лосихи с изящно посаженными ушами, с круто опущенной тяжелой губой и с висящей на шее серьгой искусно завершала ни с чем не сравнимую красоту дикого зверя.
Но все это показалось только на первый взгляд, издали. Перед подошедшими близко к ней жильцами усадьбы Зинка предстала совсем в ином виде. По ободранным настом точеным зинкиным ногам всюду пестрели кровавые шрамы и ссадины с коростами запекшейся крови. На лопатке тяжелым окровавленным лоскутом свисала отодранная кожа. Кровь еще сочилась под брюхо животного и оттуда редкими капельками падала на порозовевший снег.
Люди не пробуждали у Зинки ни тревоги, ни сколько-нибудь заметного — беспокойства. Она смотрела кротко, устало. Казалось, что не жалуется людям, а только просит прощения за причиненное беспокойство.
Она нуждалась, конечно, в покое и отдыхе. Иногда по телу пробегал волной мелкий озноб, то вдруг коротко, нервно вздрагивали колени, и тогда Зинка, силясь не потерять устойчивости, переступала ногами. Удивительно, как просто и безмолвно животные умеют переносить свою боль и страдания.
Не сводившая с Зинки глаз Мария вдруг всполошилась и, перестав причитать, схватила мужа за руку.
— Федя, да ты погляди, она же тяжелая. Ох, господи, да что же это такое! Как она теперь будет?
— А я сразу приметил, что стельная. Ничего, Маша. Все хорошо будет. Пока насты держатся, у нас поживет, а там она и сама знает, что делать надо. Сейчас, я гляжу, она все прилечь норовит. Пусть полежит. Потом покормить надо. Сенца подбросьте да ведерко чего-нибудь тепленького. С молочком там да с овсяночкой. Сообразите с Нюркой. А я схожу осинника нарублю. Вечером, если допустит, поврачуем маленько… Пошли, бабы, пускай она одна побудет…
В огороде остался сидеть на снегу один Рыско.
Щуря свои раскосые глаза, умный кобель издали внимательно и глубокомысленно взирал на Зинку. Наверное, предавался старый собачьим воспоминаниям. Ведь с маленькой нескладненькой лосюшкой они были когда-то друзьями..