ЕЩЕ В ДЕТСТВЕ СЛУЧАЙ СВЕЛ МЕНЯ С ТОМИКОМ ДРАМ ЛЬВА МЕЯ, НЫНЕ. К СОЖАЛЕНИЮ, МАЛО ИЗВЕСТНОГО РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ — ПОЭТА, ДРАМАТУРГА, ПЕРЕВОДЧИКА. ОСОБЕННО ПОЛЮБИЛАСЬ «ЦАРСКАЯ НЕВЕСТА», КОТОРУЮ Я ПОТОМ НЕ РАЗ ЧИТАЛ И ПЕРЕЧИТЫВАЛ, УКРАДКОЙ СМАХИВАЯ НЕПРОШЕНУЮ СЛЕЗУ, КАЗАВШУЮСЯ НЕДОСТОЙНОЙ ПОКЛОННИКА ОВОДА И ЧИНГАЧГУКА. ВПРОЧЕМ, ПОЧЕМУ НЕДОСТОЙНОЙ, ОПРАВДЫВАЛ Я СЕБЯ, РАЗВЕ СВОБОДОЛЮБИВОГО ИТАЛЬЯНСКОГО КАРБОНАРИЯ И МУЖЕСТВЕННОГО ИНДЕЙСКОГО ВОЖДЯ НЕ ТРОНУЛА БЫ ГОРЬКАЯ СУДЬБА МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ, ИМЕВШЕЙ НЕСЧАСТЬЕ ПОПАСТЬ В ПАУТИНУ ЧУЖИХ ИНТРИГ? ИСТОРИЯ БОЯРСКОЙ ДОЧЕРИ МАРФЫ САБАКИНОЙ ТРОГАЛА ДУШУ И ПОЗЖЕ, КОГДА СТАЛ ПОКЛОННИКОМ ОПЕРЫ РИМСКОГО-КОРСАКОВА НА ТОТ ЖЕ СЮЖЕТ. И СЛАВА БОГУ, ЧТО ТРОГАЛА — ЧЕРСТВОСТЬ ДУШЕВНАЯ НИКОГО НЕ УКРАШАЕТ.
ПЕРЕЧИТЫВАЯ ДРАМУ И СЛУШАЯ ОПЕРУ, Я ДОЛГОЕ ВРЕМЯ И НЕ ПОДОЗРЕВАЛ, ЧТО МОЙ РОДНОЙ КРАЙ СТАЛ В КАКИЕ-ТО ГОДЫ ПРИСТАНИЩЕМ ДЛЯ ОПАЛЬНОЙ ЦАРСКОЙ НЕВЕСТЫ, И ДАЖЕ НЕ ОДНОЙ. ИНЫЕ ИЗ НИХ ВЕРНУЛИСЬ К СВОИМ РОДНЫМ МЕСТАМ, А ДРУГИЕ НАШЛИ ЗДЕСЬ ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ.
Первой из них появилась в нашем, тогда еще мало обжитом крае Мария Хлопова, невеста первого царя из династии Романовых Михаила Федоровича. И было это осенью 1616 года…
Когда гонец привез в Тобольск царскую грамоту о ссылаемой в сей город семье покойного боярина Желябужского, воеводе князю Ивану Семеновичу Куракину пришлось задуматься. Ссыльные в Тобольске, городе хоть и молодом (всего три десятилетия),— не редкость: по отдаленности и суровости своей весьма удобен для содержания опальных людишек. И меняются они часто — как и власти в столице в последние годы: один правитель сошлет, а другой возвратит. Да и сам князь тут, почитай, в ссылке: в Смутное время держался польских интересов, поэтому при новом царе убран с глаз подальше, хоть и ценили его как опытного военачальника. Знал князь (не так давно и сам из Москвы), что молодой государь собирается жениться, все говорили, что на княжне Долгорукой, о Хлоповой тогда и речи не было. И — при чем тут Желябужские?..
Кстати вспомнить, что один из этого рода, Григорий Григорьевич, полтора десятка лет назад, в 1601 году, разбил здесь войско хана Кучума, чем и доставил последнюю точку в долгой и трудной борьбе с ним. Правда, другой их родич, Яков Желябужский, известен другим — лет десять назад, в 1608 году, уличен был в интриге против тогдашнего царя Василия Шуйского и поплатился за это головой. Но зтих-то за что? Всей семьей: Ивана с женой, да брата его Александра, да мать ихнюю старуху, да внучку ее, а братьям племянницу — Марью, дочь боярина Ивана Хлонова.
Нет, прикидывал про себя воевода, тут что-то не так, с них опалу,- пожалуй, скоро не снимут. А ему, князю, надо грехи перед Москвой замаливать, новому царю потрафить. И чтоб не прошибиться, отвел изгнанникам избу попроще, довольствие определил поскуднее, челяди приказал шапки перед ними не ломать, держать в строгости, из города чтоб никуда не отлучались, да и в городе без дела не болтались. А челядь, холопьи их души, рады выслужиться, не стеснялись в притеснениях и глумлении. Семье оставалось лишь молча терпеть да бога молить о милостях его. Кто вздыхал горько, кто скрипел зубами, кто украдкой ронял тихую слезу, но молчали, стараясь лишний раз на глаза не показываться.
И потянулись однообразной чередой невеселые опальные деньки. Томительно длинными бездельными вечерами при свете лучины каждый по-своему обдумывал причины свалившейся беды.
Три года назад сел на престол царь Михаил Федорович, молодой боярин из рода Романовых. Много ждали от нового царствования, надеялись, что установится долгожданный порядок в государстве, измотанном смутами и вражескими вторжениями,— ведь после кончины блаженненького Федора Иоанновича, последнего царя из рода Рюриковичей, столько лет не было надежного государя. То неправдой надевший на себя шапку Мономаха шурин царя Борис Годунов, которого молва считала убийцей царевича Дмитрия, наследника престола. То беглый мних Гришка Отрепьев, дерзнувший самозванно принять имя убитого царевича и призвавший на Русь ляхов в качестве своей опоры. То посаженный боярами, но не оправдавший их надежд хитрый и коварный Василий Шуйский. А потом еще один самозванный Дмитрий, прозванный Тушинским вором за то, что устроил себе в сельце Тушине как бы столицу и отсиживался в ней почти два года, в надежде прорваться в Москву.
Лишь к 1612 году народное ополчение под водительством нижегородца Козьмы Минина и князя Пожарского выгнало из Москвы и ее окрестностей поляков и предоставил Земскому собору решать, кому теперь быть царем на Руси. Больше года раздумывали и спорили бояре, плели интриги, выискивали в своих поколенных росписях приметы родства с прежней династией, а в чужих — приметы измены престолу и отечеству и прочие грехи. Хотелось на трон многим, но допрежь всего все же прикидывали не только высокое родства, но и то, за кем какая сила стоит, какие связи., особенно с воинством, с казаками украинскими, вольными людьми, да и служилых надо брать в расчет.
И тогда выходило, что подходящее всего бояре Романовы. И род древний, и родство с Рюриковичами недальнее, и опора у них прочная: нынешний глава рода митрополит Филарет (в миру Федор Никитич Романов) имеет вес и у воинов, и у казаков, и в Земском соборе у него немало сподвижников по былым ратным и мирским делам. Короче говоря, к началу 1613 года Собор пришел к решению почти единодушному — быть на троне Романовым.
Но кому? Филарет — в духовном звании, ему царем быть нельзя и ко всему прочему — нет его в России, в плену он у ляхов.
Зато (и на это был расчет у Собора) есть у Филарета сын — Михаил. Совсем еще юноша, семнадцати лет, да и болезненный, в детстве лошадь зашибла, ногами мается. Но, может, это и лучше—: смекали про себя бояре на Земском соборе. Пока Филарет не вернется из плена и
не станет вершить дела от имени сына (а на это и рассчитывали
на Соборе), можно и боярской верхушке повластвовать
сообща при неопытном еще государе, в надежде обрести новые чины и вотчины.
И вот-в феврале 1613 года в Ипатьевский монастырь под Костромой, где жили в смутные годы Михаил с матерью, инокиней Марфой, прибыли послы: князь Владимир Иванович Бахтияров-Ростовский, да епископ Феодорит, да окольничий Федор Головин, да келарь Авраамий Палиции, да свита с ними достойная. И пали Михаилу с матерью в ноги — будь царем!
Для юного монастырского затворника, далекого от государственных дел, еще и света-то не видевшего, это, вероятно, было неожиданностью и он едва ли понимал, чего от него хотят важные бояре, и едва ли представлял себя в роли правителя великой страды. Зато мать-инокиня, наученная опытом вероломства придворных камарилий, сама при этом потерпевшая, истерично вцепилась в сына, защищая его, словно наседка цыпленка. Она хорошо помнила, как при Борисе Годунове сына ребенком отняли от нее, когда насильно постригли в монахини и услали в далекий монастырь без родного дитяти. Лишь через пять лет, при Самозванце, удалось его, уже десятилетнего отрока, принять снова под крыло свое.
Уговоры были долгими и трудными, но увенчались успехом. Обе стороны изощрялись в дипломатии: послам хотелось вызнать вероятные претензии хитрой инокинй, а ее в свою очередь интересовали возможные осложнения при переходе власти к Романовым — не дайбог, до новой смуты не дошло бы… Убедившись, что все складывается в их пользу, Марфа благословила сына. Вскоре они переехали в Москву, и в июне нового года царя уже короновали в Успенском соборе Кремля. .
Правда, с первых же дней нового Царствования выяснилось, что бояре недооценили тайных замыслов Марфы и возможной роли ее в новых обстоятельствах. Непроста оказалась инокиня! Пользуясь молодостью и слабоволием Михаила, она оттеснила от царя старых советников и сама прибрала к рукам бразды правления. В силу вошли ее племянники Салтыковы, люди, жадные до власти и до обогащения, мздоимцы. В стране стал править, по сути дела, не «государев двор», а Марфа с «салтыками и салтычатами», как их называли в народе..
Желая еще больше и вернее укрепить свои позиции, она в 1616 году задумала женить сына на княжне Долгорукой, представительнице древнего, знатного и богатого и чем-то очень необходимого ей в придворной борьбе рода.
Но Михаил неожиданно уперся. Он, оказывается, давно уже присмотрел себе дочь невидного по положению, по богатству и знатности боярина Хлопова — Машу, воспитывавшуюся после смерти матери у бабушки Желябужской. А спорить с царем и Марфе и Салтыковым было не ко времени: к 1616 году внешние дела страны все ухудшались — Новгородский край был под шведом, смоленские земли у ляхов, немирно жили с Литвой…
Но жениться-то все равно надо — негоже на троне сидеть холостому государю, царству нужен наследник. Назначили, по давнему обычаю, царские смотрины: собрали в столицу со всех краев девиц пригожих и достойных, августейшему жениху на выбор. Суматохи было при дворе и в столице, не приведи господь! Мать-инокиня казалась спокойной — в уверенности, что сын выберет ту, на которую она указала…
А он без колебаний выбрал свою давнюю симпатию, Марью Хлопову.
Стараясь днем не показывать внучке меру своего горя, бабка Желябужская и ко сну шла, как на каторгу. Ежась на жесткой кошме (после привычной пуховой перины) под подбитой холстом оленьей шкурой, тяжко вздыхая и шепча все знакомые молитвы, она пропускала сквозь сито памяти события последнего (злого!) года и искала в них свои возможные вины и прегрешения.
Машеньку она взяла в дом после смерти своей дочери; в семье у Хлоповых одни мужики, и нестарая еще тогда бабка решила воспитывать внучку сама. Они так привязались друг к другу, что расставаться вовсе не хотели, а отец и не настаивал. Воспитывала, как и полагалось, в скромности и честности, трудолюбии и уважении к старшим, учила грамоте, рукоделью. Замечала, что в детстве Маша охотно играла с Мишей Романовым, тоже сиротой, только при живых родителях, сосланных в монастыри. Встречались они и после, на праздничных гуляньях, в церкви. А как Мишу царем поставили, тогда уж стало не до встреч — помазанник божий, не кто-нибудь. Долго не встречались, а вот, поди ж ты, вспомнил. А может, и не забывал?
…Смотрины царские — давний обычай на святой Руси, еще до Ивана Васильевича Грозного заведенный: собрать по городам и весям девиц лицом и статью попригоже да родом подостойнее и показать их жениху — которую выберет, той и быть царицей.
Невест на этот раз собрали в большой палате дворца, рядом с той, где сидел Михаил с матерью и со свитой. Перед царские очи их выводили за руку матери или родственницы, низко кланялись, откидывали с лица девицы густую фату и ждали знака внимания жениха. Но вот прошли уже и пятая, и десятая, а царь почти и не смотрит на них, глядит куда-то в сторону, хотя мать уже не раз склонялась к нему и что-то наставительно шептала.
Лишь когда «запас» невест стал иссякать и все решили, что смотрины кончатся ничем (и такое бывало прежде), в палату вошла Марья Хлопова с бабушкой и задержала шаг возле царского кресла. Она стояла бледная, почти не дыша, пока нестройный гул голосов не заставил ее поднять глаза: перед нею стоял и улыбался сам государь. С улыбкой он взял ее безвольную руку и надел на палец кольцо, поднесенное на золотом блюдце с шитою ширинкой, а потом, поправив негустые еще усы, поцеловал девушку.
Обручение состоялось. Машенька и бабка ее, ошеломленные свершившимся, мало что и запомнили из дальнейших церемоний. Запомнилось, как духовник царя по обычаю торжественно нарек ее новым именем — Анастасия — в честь бабки Михаила, породнившей когда-то Романовых с Рюриковичами. Пришла в себя, когда оказалась в «верху», покоях дворца, предназначенных для царицы, среди избранной челяди и подружек.
А затем пошла суматошная круговерть — приготовления к свадьбе, застолья и пиры, увеселительные поездки и прочие развлечения. И ничто вроде не предвещало беды, хотя Маша и видела порой злые — то завистливые, то ненавидящие — взгляды в толпе придворных. Беды не ждали, а она пришла оттуда, откуда ее трудно было предположить.
В один из солнечных дней поехали большой компанией, с родственниками жениха и невесты, как водится в русских семьях, на гулянье в сельцо Покровское. Взяли с собой всяких лакомств — фрукты заморские в сахаре, халву восточную, орешки кедровые и волошские водички сладкие. И то ли Маша сама тому виной, то ли что другое, но, когда воротились в Москву, она почувствовала себя нехорошо, стошнило ее сильно. А случилось это, на беду, на глазах у людей. Оказавшийся тут будто случайно Михайло Салтыков поднял крик: «Порченая она, черной немочью больна, к чадородию государеву неспособная!» — и тут же поспешил с такой вестью к матери царя, зная, что сие в ее интересах.
Марфа призвала ученых лекарей, чтоб обследовали Марью. Те вначале непонимающе пожимали плечами, вопросительно глядя на инокиню, но когда к ним пришел Салтыков и о чем-то сердито поговорил, лекари дали заключение: да, больна, но не знаем, чем именно.
На другой день Маше приказано было удалиться из царских покоев, но она еще ночью, под покровом темноты бежала домой глухими переулками, таясь от глаз людских, сжигаемая стыдом и позором.
Дома Маша на расспросы бабушки призналась, что в поездке прельстилась на сладости, до которых всегда была охотница, а сладости те ей подкладывали племянницы Салтыкова, бывшие с ними в поездке, а сам Салтыков угощал какой-то сладкой хмельной водичкой. Но — кому теперь докажешь…
А государь-жених все дни до поездки был ласков и внимателен, говорил невесте, что люба она ему, но тут стишал, помрачнел, однако матери подчинился и даже в терем не заглянул. Это-то и было горше всего Маше. Даже когда на двор к Желябужским пришел служилый человек и приказал всей семье собираться в дальнюю дорогу, в Сибирь, как ни странно, Маша приняла известие, пожалуй, с облегчением — подальше от всего того, что напоминало о позоре. Несмышленая еще, считала бабка…
…Так думала бабка Желябужская. Но Маша уже не была несмышленышем — время заставило ее повзрослеть и разделило жизнь на ДО и ПОСЛЕ.
Сидя бесконечно тянувшимся . днем у избяного окна и глядя сквозь его приоткрытую створку на неспешную и нешумную тобольскую улочку, Маша ощущала себя жительницей какого-то иного мира. Тот мир, в котором она жила в безоблачном детстве, согретом любовью и заботами бабушки, лелеявшей и холившей свою «ягодку», и в светлую пору юности, когда все в жизни казалось радостью и сулило лишь счастье,— того мира как бы не бывало и жила в нем не она, а какой-то другой человек то, что она видит в оконную створку, тоже не ее мир, не тот, в котором живет она. Вон идет с ведрами по воду девушка, может, ровесница, она тут, а не окликнешь ее, не поздороваешься, не поговоришь. Проехал на коне бородатый казак с пищалью, прошли, о чем-то беседуя, трое басурман в теплых халатах, бухарцы, наверное, просеменил подьячий с пером за ухом и смешно болтающейся у пояса чернильницей, протарахтел в сторону таможни BQ3 с мягкой рухлядью — собранным ясаком… И все это словно не здесь, а где-то там, в мире, к которому она не принадлежит.
Как и то страшное, что было в недавнем еще прошлом и осталось тоже где-то там. Даже то, что там казалось радостным, теперь не вызывало радости здесь. Вспоминая, как ее перед смотринами обрядили в лазоревый камковый сарафан с серебряным кружевом и чревчатый бархатный опашень, а косы искусно перевили золотым шнуром с жемчужными накосниками и как по-детски радовалась богатому наряду, теперь Маша спешила отогнать от себя это как наваждение. Неужели он существовал когда-то, тот мир, который разрушен вероломством людей?
Нет прошлого, нет настоящего и будет ли будущее? Куда теперь бедной девушке, в Иртыш разве? Да нельзя и от избы отлучиться… И лишь великий целитель — время — понемногу взращивал ростки надежды: вот придет добрая волшебница и кончится наваждение, вернется тот мир, в котором были добро и любовь…
И, словно в награду за верность надежде, случилось нечто, никем, кроме Маши, не ожидаемое. На третью ссыльную зиму, в середине ноября 1619 года, призвал тобольский воевода к себе Ивана Желябужского и велел всей семьей собираться в дорогу — в Верхотурье. Зачем, почему, не сказал, но был ласков, значит, не к беде. Когда добрались до Верхотурья, тамошний воевода прочитал царскую грамоту, полученную еще в августе:
«От царя и великого князя Михайла Федоровича всея Руси в Сибирь на Верхотурье, воеводе нашему Федору Ивановичу Сомову. По нашему указу велено Ивана Желябовского с матерью и с женою, и с братом, и с племянницею из Тобольского города отпустить на Верхотурье. И как к тебе ся наша грамота придет, и из Тобольска боярин наш и воевода князь Иван Семенович Куракин да дьяк Иван Булыгин Ивана Желябовского с матерью и с женою, и с братом, и с племянницею на Верхотурье пришлют и ты б им велел дати на Верхотурьи двор, где пригоже, а с Верхотурья никуды их без нашего указу не отпущал, а корму им велел давати Ивановой матери по два алтына в день, а Ивану Желябовскому и жене его, и брату, и племяннице по десяти денег на день человеку…»
Здесь, в Верхотурье, Желябужские приободрились: получили «двор попригоже» — половину воеводского дома, и деньги на корм приличные. Похоже было, что в той грамоте или в приложении к ней имелось нечто, позволявшее подозревать, что милость эта не последняя. И кто знает, не вернутся ли Желябужские в Москву и не станут ли влиятельными людьми при дворе. А что перемен при дворе надо ждать, свидетельствовал слух о возвращении из плена Филарета, отца царя.
Два с половиной века спустя пермскому археологу-любителю В. Шишонко, собиравшему редкие старые документы по истории Урала, посчастливилось раздобыть рукопись, писанную, судя по почерку, в середине XVII века, касавшуюся прошлого города Верхотурья. В ней были строки, посвященные и Марии Хлоповой: указана дата ее прибытия из Тобольска, отмечено, что она «была велми баска, ласкова, приветлива, милостива к несчастным и убогим, но молчалива, а росту была выше среднего». На одной из страниц имелась приписка другим почерком: «Лик Марии сиял такою лепотою, что, раз узревши его, трудно уж было оторвать от него взоры» — видно, и в самом деле хороша была опальная невеста в те годы, несмотря на выпавшие на ее долю невзгоды.
К сожалению, Шишонко не уберег рукопись — во время пожара в его квартире она погибла.
Едва ли до слуха Маши дошли эти комплименты, тем более что и записаны-то они были уже после ее отъезда из Верхотурья. А пока она утешалась относительной свободой, ожидая новых вестей из столицы и гадая — что там сейчас происходит.
В далекой Москве и в самом деле что-то «происходило» — перемены, вызванные возвращением из плена митрополита Филарета, отца царя, несомненно более значительной фигуры, чем его отпрыск.
Сын боярина Никиты Романовича Захарьина, принявшего по отцу фамилию Романовых, один из самых видных деятелей русского боярства конца XVI века, двоюродный брат Федора Иоанновича, последнего царя из рода Рюриковичей, соперник Бориса Годунова на выборах государя, а потом глава оппозиции ему, он вместе с женой был пострижен в монахи и сослан в дальний монастырь. Лжедмитрий I вернул его из ссылки и даже назначил Ростовским митрополитом. И все же эта милость не удержала Федора Никитича (теперь Филарета) от новых придворных интриг: он принял участие в свержении лжецаря, однако был захвачен Лжедмитрием II и увезен в его столицу, Тушинский лагерь, где наречен патриархом. Вернувшись в Москву, помог в свержении еще одного правителя — Василия Шуйского, а в сентябре того же года возглавил «великое посольство» в Польшу, к королю Сигизмунду для заключения мирного договора и призвания на русский престол его сына Владислава. Но миротворческая миссия не удалась — Филарет, несогласный с какими-то деталями договора, поспорил с королем, поляки прервали переговоры, митрополита арестовали и отправили во внутренние области Польши. И только теперь, летом 1619 года, освободили.
Да, это была фигура, не чета совсем еще юному, неопытному ни в государственных, ни в ратных делах Михаилу. Все понимали, что с возвращением отца сын будет лишь прикрытием настоящего правителя. Его и встречали как фактического главу государства. Филарет начал наводить порядки в разболтанном управлении страной в результате деятельности Марфы и Салтыкова. Вероятно, в этой же связи состоялся разговор
Филарета с Михаилом — почему тот до сих пор не женат. Предложил сосватать иноземную принцессу. На первый раз Михаил отмолчался, а на другой, когда отец предложил еще какую-то иноземку, Михаил признался, что невеста у него есть, но мать не дает благословения. Рассказал и историю со смотринами и ссылкой невесты. Предвидя благожелательный ответ отца, Михаил и послал в Тобольск грамоту о переводе Желябужских в Верхотурье (все поближе к Москве). Филарет неожиданно для Марфы дал согласие на такое странное — повторное — сватовство. Но прежде предложил восстановить доброе имя невесты.
За расследование сложной истории засела изрядная дружина, строго подобранная самим Филаретом из близких к себе людей. Призвали к ответу лекарей Больса и Бельцера, давших в свое время заключение о болезни Марии Хлоповой. Те сразу же покаялись, что сделали это под нажимом кравчего Михайлы Салтыкова, угрожавшего им карами. Салтыков всячески изворачивался, мать-инокиня кипела от гнева в своем тереме, но лживость навета стала несомненной. От имени обоих государей созвали высокий совет из самых близких к трону людей: Ивана Никитича Романова (брат Филарета, дядя Михаила), князя Ивана Борисовича Черкасского (у которого Михаил в детстве воспитывался, пока родители были в ссылке) да Федора Ивановича Шереметьева. Высокий триумвират повел дело круто. Под расспросы угодили все, кто хоть как-то соприкасался с этой историей,— шел «государев розыск».
Отец Маши Иван Хлопов объявил, что его дочь до переезда во дворец на здоровье никогда не жаловалась, а коль здесь стошнило ее, так, значит, здесь и причину искать надобно. То же самое сказал и священник, исповедывавший Марью с детских лет.
Пока шел розыск, Михаил перевел Желябужских из Верхотурья поближе к Москве, в Нижний Новгород. Однако текст указа выдавал нерешительность «жениха» — поблажка соседствовала с напускной строгостью. Но Маша здесь названа Анастасией, именем, данным ей при обручении.
А розыск в Москве все тянулся и тянулся, хотя, казалось бы, и так уже картина ясна. Похоже, что кто-то мешал делу, затягивал следствие, уводил его в сторону. В сентябре 1621 года в Нижний отправилась еще одна комиссия: боярин Федор Шереметьев и чудовский архимандрит Иосиф с лекарями. Им велено было разузнать подлинно: точно ли Хлопова здорова и ныне. Шереметьев вернулся из Нижнего с известием, что лекари и ныне признали Хлопову полностью здоровой, а сама она, как и ее отец, твердили, что обвинение ее лживое, «от супостата», что кравчий Салтыков тогда, в сельце Покровском, подал ей какой-то водички из ларца своего, после чего Марью и стошнило. Впрочем, Гаврила Хлопов высказал нехитрое предположение, что племянница, охочая до сладостей, объелась ими. Но все сошлись на том, что в оболгании невесты повинен Салтыков.
Вскоре в Москве состоялся указ об опале Салтыковых: их разослали в ссылку по деревням, мать (а она была сестрой Марфы и теткой Михаила) заточили в монастырь, поместья и вотчины отобрали в казну. Как писалось в указе, полном (не по официальному) гневных упреков: они… «государевой радости и женитьбе учинили помешку… сделали это изменою, забыв государево крестное целование и государекую великую милость, а государская милость была к’вам и к матери вашей не по вашей мере; пожалованы вы были честью и приближением больше всей братии своей, и вы то поставили ни во что, ходили не за государевым здоровьем, только и делали, что себя богатили, домы свои и племя свое полнили, земли крали и во всяких делах делали неправду, промышляли тем, чтобы вам при государевой милости кроме себя никого не видеть, а добровольство и службы дарю не показали».
Итогом, долгого розыска и следствия, похоже, стало не столько брачное дело Михаила, сколько обвинение Салтыковых и удаление их от власти при дворе. Порок был наказан. А как же добродетель?..
С добродетелью получилось хуже. Торжеством ее финал этой истории не назовешь.
Доходившие до Нижнего вести о признании Машиной невиновности и о наказании клеветников не просто обрадовали опальную семью, но позволили ей воспрянуть духом. Они уже стали готовиться к переезду домой, в Москву. Но этой надежде не суждено было сбыться. Громом в ясном небе явилась царская грамота, черным словам которой трудно было поверить. Царь писал Ивану Хлопову: «Мы дочь его взять за себя не изволили». Маше (теперь уже Марье, а не Анастасии) и Желябужским велено жить в Нижнем Новгороде, для чего им был отдан богатый дом достославного Козьмы Минина, ныне покойного, назначено содержание «против прежнего вдвое» и ежегодные выплаты значительного жалования. Так сказать, откупились!.. .
Что же произошло в Москве за это время?
Как и следовало ожидать, снова вмешалась мать царя. Отстраненная от вмешательства в государственные дела после возвращения Филарета, она решила отыграться на другом. Выждав время, когда первый приступ гнева против Салтыковых прошел, Марфа решительно заявила, что своего благословения на брак с Хлоповой ни за что не даст. Принудить ее к этому путей нет, а иначе брак будет недействительным. Филарет же больше в свадебные дела не вмешивался, тем более что сам-то он мечтал женить сына на иностранке, породниться с каким-нибудь европейским двором. Михаил еще сколько-то пождал, надеясь, что мать отступится (но — где там, инокиня была непреклонной), и смирился.
Прошло еще какое-то время и наступил момент торжества ее — Михаил согласился на брак с княжною Долгорукой, избранницей матери.
Увы, торжество ее было недолгим — через несколько месяцев молодая царица умерла, так и не подарив государю наследника — ее сразила тяжелая болезнь, проявившая себя на другой день после свадьбы (пошла горлом кровь). Здесь виновных искать не стали — все было ясно, да и свадьбу не переиграешь. Пришлось Михаилу жениться еще раз — торопил Филарет, ждал наследника. Царицей стала Евдокия Стрешнева, которая и подарила долгожданного наследника — царевича Алексея, второго государя из династии Романовых.
А Маша Хлопова? Она умерла в 1633 году в Нижнем Новгороде совсем еще молодой, оставив по себе в городе добрую память — так сообщают историки. О чем она думала в последние годы своей короткой жизни, мы уж никогда не узнаем, об этом историки умолчали, а Маша, хотя, как говорят, и владела грамотой, мемуаров не оставила. Каждый волен сейчас по-своему домысливать ее мысли, но помня о ее добром, незлобивом нраве (как уверяют историки), о воспитанной с детства по обычаям того времени покорности женской судьбе и «промыслу божьему», можно предполагать, что простила и незадачливого жениха своего, и коварных Салтыковых, и инокиню Марфу, несостоявшуюся свекровь свою — церковь учила прощать врагам своим.
Истории и историйки (происшествия, события, случаи) бывает, что и повторяются. История, как совокупность событий прошлого,— нет. Вот и на этот раз предсвадебная история в царском дворце повторилась в довольно похожем варианте, а история… ушла на три с лишним десятилетия вперед, подвигаясь к середине века. На престоле российском пребывал уже сын Михаила Федоровича Алексей. Россия к тому’ времени стала забывать разброд и сумятицу Смутного времени, на границах стало поспокойнее. Это потом, попозднее, будут и народные мятежи, и медный бунт, и разинщина, и ратоборство со шведами, и многое другое, а пока, слава богу, относительно мирно и покойно — на дворе год 1647 от Рождества Христова, а от сотворения мира — 7156-й.
Государь Алексей Михайлович еще молод, лишь два года назад вступил на престол шестнадцатилетним, во многом еще несведущ. Да и жениться надо, говорят бояре — негоже холостому царю царствовать. Правда, невесты на примете нет, ни своей, ни иноземной. Решили прибегнуть, по примеру отца, к старому обычаю — смотринам. Опять разослали по большим и малым ближним городам послов-бояр, чтобы присмотрели пригожих девиц и направили бы их в Москву. Так и сделали…
В то время в Касимовском уезде, в своей наследной вотчине, проживал уважаемый в округе за ум и хозяйственность потомок древнего дворянского рода Раф (Федор) Родионович Всеволожский с семейством. Бывал он и на государевой службе, имел и ратный опыт, но теперь, пока к службе не звали, отсиживался в своих имениях, занимался хозяйством и обязанностями главы семейства, в котором всеобщей любимицей была дочь Евфимия, Фимушка. Пригожая собой, статная и ладная, она в свои 16 лет слыла завидной невестой во всей касимовской округе. Родители уже подумывали о женишке для нее.
Но в их думы и планы неожиданно вмешались посторонние силы. По весне, после Пасхи, в Касимов прибыли государевы посланцы боярин Пушкин да князь Тенишев и велели собрать в Касимов со всей округи пригожих девиц дворянского рода. Пришлось и Рафу Родионовичу везти свою Фимушку на погляд послам, отвечать на их въедливые вопросы.
Родители касимовских девиц, конечно, дознались, для чего все это — еще не стерлись в памяти поколения и в семейных преданиях рассказы о царских смотринах 1616 года. А девицы, прослышав об этом, вели себя по-разному — кто-то радовался, предвкушая заманчивую возможность стать царицей, а кто-то пригорюнился, опасаясь расставания с приглянувшимся втайне от родителей мил-дружком.
Как бы то ни было, а вскоре пришла пора отобранным пригожницам садиться в семейные повозки и отправляться в столицу. А там, в белокаменной, их — молодых, здоровых, красивых и во всем остальном завидных — вместе с сопровождающими их родственниками передали в ведение еще более строгих судей. Здесь глядели не только на пригожесть, но и на здоровье, на родовитость. А когда после нескольких дней отбора их осталось только шестеро, в работу включились лекари, а также опытные в интимных делах придворные мамки, беседовали с ними и пастыри духовные — тверда ли в вере, знает ли молитвы. Только после всего этого девиц представили царю в тронной палате дворца.
Боярин Пушкин, только прибыв из Касимова, поспешил доложить царю о необыкновенно достойной девице, высмотренной там. Алексей вроде пропустил известие мимо ушей, но на смотринах долго не раздумывал — подошел прямо к Евфимии. Никак этого не ожидавшая касимовская красавица не знала, радоваться или печалиться. Зная коварные дворцовые нравы, был в сомнении и сам Раф Всеволожский. Думали ли они в тот момент о судьбе той, которая три десятка лет назад так же стояла на смотринах и удостоилась царского выбора,— о Маше Хлоповой? Не знать о ее судьбе они не могли, людская молва живуча.
Зато выбор Алексея удивил и раздосадовал ближнего боярина Бориса Ивановича Морозова. Странными для посторонних были их отношения с царем — на людях боярин подобострастно служил государю, а все свидетелей вел себя с ним как строгий наставник. Впрочем, еще недавно так оно и было: Алексей с трехлетнего возраста находился у него на попечении, а два. года назад, после смерти матери, и вовсе подчинился Морозову. Да, видно, не совсем — посмел ослушаться при выборе невесты и разрушил планы боярина — женить царя на Марье Милославской, а себе в жены взять ее сестру.
Но выбор был сделан публично, на людях, его не скроешь. Невесту, согласно обычаю, поместили «наверх», в царицины покои, стали готовить к свадьбе. И история Маши Хлоповой повторилась: когда Евфимию одевали и причесывали теремные девушки, она упала, потеряв сознание (по рассказам — ей сильно затянули волосы). И тотчас же нашлись люди, громко заявившие, что у невесты падучая. Свадебные приготовления приостановили — так распорядился боярин Морозов. Вскоре семья Всеволожских отправилась в Сибирь — привычное завершение интриги.
На этот раз за Фимушку заступиться было некому. Прошло несколько месяцев, и Алексей женился на Марье Милославской, дочери верного морозовского дружка, а сам Морозов через десять дней после этого — на ее сестре Анне.
И все-таки кара постигла злодея. С первых же дней после свадьбы царя, возомнив себя теперь неофициальным главою государства, Морозов вместе с дружками, судьей земского приказа Леонтием Плещеевым и главой пушкарского приказа Траханиотовым, да с царским тестем Ильей Милославским занялись столь откровенным лихоимством, грабежом государства и народа, что заслужили всеобщую ненависть. Не прошло и четырех месяцев, как это привело к бунту в столице. В мае толпы москвичей, встретив царскую карету, потребовали выдать им на расправу особо ненавистного всем Плещеева, ворвались в его дом, разграбили его, а хозяина растерзали. Так же поступили и с домами Никиты Одоевского, князя Алексея Львова и других соратников Морозова по грабежу. Искали по всей Москве Морозова, но он скрылся из города. Волнения не унялись и ка следующий день, пока занявшийся пожар не отвлек народ от преследования дружков Морозова и Плещеева. Пожар оказался нешуточным, одним из самых значительных в истории столицы — сгорели Петровка, Дмитровка, Тверская, Никитская, Арбат, Чертолье и все посады…
Такой оказалась цена женитьбы Алексея на Милославской. Ни в чем не повинная Евфимия отправилась в Сибирь, куда в относительно почетную ссылку послали и Рафа Родионовича. Воеводство в Сибири считалось выгодной должностью, многие небогатые бояре сами просились Туда, чтобы «подкормиться» и через какое-то время вернуться домой с Тугой мошной и с коробами «мягкой рухляди» — ценных мехов.
Как смотрел на это сам Всеволожский, мы не знаем, ко основательно подкормиться ему едва ли удалось — очень уж часто менялись места его воеводства: полтора года он сидел воеводой в Тюмени, потом два года в Верхотурье, откуда его зачем-то посылают в вятский городок Яранск, но вскоре же (еще не успел доехать!) указом требуют возврата в Верхотурье, потом в Тобольск, затем снова в Тюмень, где он и обрел вечный покой на местном кладбище.
Возможно, что Раф Родионович не раз слал челобитную царю, чтобы отпустил его с семьей домой, в Касимов, но, видно, не до того было государю, и воевода оставался в Сибири. Разрешение пришло, когда Всеволожского уже похоронили. Пришлось в Москве писать новую грамоту: «…По нашему указу велено Рафову жену Всеволоцкого и детей ее, сына Алексея и дочь- с людьми отпустить с Тюмени в Касимов». Вроде бы — прощение, но следующие строки говорят о том, что опала еще не снята: отпустили-то не просто, а «с приставом тюменским» в качестве сопровождающего, «и быти ей (вдове) с детьми и с людьми в Касимовском уезде в дальней их деревне, а из деревни их к Москве и никуда отпущать не велено».
Кто и почему так настойчиво отдалял невесту и ее отца от Москвы, историкам осталось неясным. Нет у них и единого мнения о том, что же явилось истинной причиной опалы семьи Всеволожских. Но большинство из современников тех событий сходится в одном — в обвинении Морозова. И поскольку ему в ходе этой историй чуть не пришлось лишиться жизни, надо думать, что нежных чувств к этой семье он не питал.
Была, однако, и официальная версия: следствие по этому делу, учиненное по указанию царя. Полностью оно не дошло до нас, но из сохранившихся отрывков видно, что «в чародействе, в косном разводе и в наговоре на невесту» был обвинен холоп боярина Никиты Романова Мишка Иванов, избранный козлом отпущения. Для него-то дело кончилось, конечно, не опальной ссылкой, а в лучшем случае батогами.
Сохранилось известие иноземного царского врача Самуэля Коллинза, относящееся, примерно, к 1660 году: «Развенчанная царская невеста еще жива, со времени высылки ее из дворца никто не знал за нею никаких припадков. У ней было много женихов из высшего сословья, но она отказывала всем и берегла платок и кольцо, как память ее обручения с царем. Она, говорят, и теперь еще сохранила необыкновенную красоту».
Верность? Но чему и кому? Предавшему ее человеку, хотя бы им и был царь всея Руси? Изломанная жизнь, попранное человеческое достоинство остается пятном на совести «большого человека», оказавшегося ниже по нравственным качествам «маленького» — простой касимовской девушки.
