Наш в то время одноэтажный Челябинск взволновало известие, что в могилу какого-то целовальника с разрешения властей и церкви будут забивать осиновые колья. Мы, мальчишки Ключевской улицы, под руководством Борьки Писаря решили на это посмотреть. Прозвище «Писарь» Борька получил из-за своей матери, которая, вывешивая его матрасик сушиться, на всю улицу кричала: «Люди добрые, и это одиннадцатилетний лоботряс!„» Борька быстро привык к своему прозвищу и отзывался на кличку быстрей, чем на имя.
Борькиным выдумкам не было конца. Это его идея перебивать вывески: закройщика Сурата— к гармонному мастеру Логинову, портного Минковича — к воротам врага всех ребят прачки Даши.
Тетка Даша бесплатно не давала нам воду из своего колодца, и мы ходили на водокачку кварталом выше, где жили наши враги братья Чубаровы и Ворнаки.
Борька, у которого умерший отец был «вольным старателем по золоту», принес ртуть. Ртуть вылили в Дашкин колодец. Тяжелая ртуть увела с собой воду. Приходил поп, освящал колодец, но вода так и не появилась.
Ох, уж эта тетя Даша. Стирая белье по всему городу, она знала все новости и с успехом заменяла радио, которого в то время еще не было. Она-то и сообщила, что в воскресенье в могилу целовальника, убитого днями «охвицерами», будут забивать осиновые колья, чтобы он не ходил по ночам, не клеил листовки революционного содержания и не вурдалачил. Когда я Борьку спросил, кто такой целовальник, он сказал: тот, кто спаивает офицеров водкой-смирновкой и не верит в русского бога.
Я спросил его, в какого же бога верил целовальник, в вашего? (Борька был еврей). Он ответил: «Нет! Он верил в коммунистического бога, за что его и убили колчаковцы».
В воскресенье брат Иван с утра уговаривал меня остаться дома, обещал отдать всю коллекцию папиросных коробок. Я отказался, тогда большие мальчишки решили от меня убежать. Я бежал за ними, поднимая пыль босыми ногами и размазывая слезы по лицу, до самых ворот кладбища. Перед воротами ходил жандарм, которого мы хорошо знали. Он гонял нас с ящиками для чистки ботинок и отнимал папиросы, которые мы продавали поштучно на главной улице Челябинска Уфимской.
Когда перелезли через кладбищенскую ограду, то сразу попали в толпу злых, полупьяных людей, плотным кольцом окруживших могильный холм.
Могилка находилась в стороне от кладбищенских берез, крестов, памятников и отсутствие на ней креста было сразу заметно.
Получая подзатыльники и шлепки, мы протолкались между ног в центр круга, где важно расхаживал огромный рыжебородый мужик в черной жилетке и красной косоворотке. Тут же лежали три свежих осиновых кола и топор. Рыжебородый кого-то поджидал, время от времени вытаскивая за цепочку часы.
Вдруг в центр круга вошел наутюженный офицер. Начищенными до блеска сапогами встал на могильный холмик, поднял правую руку и писклявым голосом прокричал: «Господа! Так будет со всяким коммунистом, со всяким, кто распространяет прокламации. Этот целовальник в подвале своего дома имел печатный станок». Он топнул начищенным сапогом по могилке. Борька дернул меня за рукав и зашептал на ухо: «Этому гаду я чистил сапоги, а деньги за работу не получил. Ходит по покойнику, как по Уфимской улице. Ничего, в следующий раз я ему сапоги валерьянкой вымажу, пусть за ним вместо мамзелей кошки бегают!» Офицер пропищал какие-то угрозы и слез с могилки. Рыжебородый, не торопясь, помолился, сказал: «Ну, с богом!» Поплевал на руки и обухом топора вколотил в могильный холм три осиновых кола. Каждый вбитый кол он крестил и засыпал землей, приговаривая: «Чтобы черти не отыскали». Для верности откуда-то притащили огромный камень и положили на могилу.
Вечером все ребята со своих сараюшек и сеновалов пришли спать на наш сеновал. Борька принес мел, на дверях и окнах наставили кресты. Кто-то затеял спор: больно ли было целовальнику, когда заколачивали колья? Мишка Мухач разрешил спор, заявив, что до «сорокового» дня больно, а после «сорокового» душа покидает тело…
Мы жались друг к другу, никто не хотел спать с краю. Уснули, когда на улице заиграл пастуший рожок, защелкал кнут подпаска, замычали коровы и солнечные лучи через щели осветили сеновал.
…Бедные мальчишки, в первый год войны они все ушли добровольцами на фронт и погибли.
На этом история целовальника не кончилась. Спустя много лет из кладбища сделали городской сад. В тихое, летнее время по вечерам в саду играл духовой оркестр, и люди, утомленные работой, открывали окна, слушали музыку. Делалось на душе как-то покойно и хорошо. Я еще днем наводил стрелки на единственных штанах (брюками их назвать было рискованно), мазал зубным порошком брезентовые туфли и ждал первых звуков оркестра.
Дорогой в сад прохожу мимо открытого окна, где за легкой занавеской играет рояль. Я мяукаю три раза. Жду. Выходит Галина. Взявшись за руки, мы бежим в сад. Я, как истинный джентльмен, на последние деньги покупаю ей входной билет, а сам лезу через забор.
Мы гуляем в саду, тронутом осенью. В глубине сада набредаем на осинки, которые о чем-то переговариваются и время от времени роняют на нас окрашенные «бабьим летом» листочки.
Садимся на большой камень под осинками. Я пытаюсь поцеловать Галку, она говорит: «Ишь ты, какой целовальник». И тут я вспомнил того целовальника, которому в могилу вколачивали осиновые колья. Именно из этих кольев выросли золотые осинки. Сама природа исправила зло людей.
