Третья часть. Два меча. Зеленый шар.
Бывают вялые, тусклые фотографии, на которых даже свежий снег выглядит серым.
Такой вот пепельной фотографией виделось Егору все, что было вокруг. Целый месяц. Тоскливые и бесконечные четыре недели.
Хуже всего тогда было чувство непоправимости. Замораживающее, лишающее сил. И Егору самому казалось странным, что он движется, ест, ходит в школу, порой даже учит уроки. Он опять словно раздвоился — как в тот день, при первом понимании, какую кару ему готовит отец. Один Егор автоматически жил теперь нормальной жизнью, а второй замер в глухом отчаянии. В ощущении своей неискупимой вины.
…Это ощущение пришло не сразу. Первые дни была просто ярость. Беспомощная и неугасающая. Если бы можно было добраться до Копчика, до Хныка, до Чижа, он голыми руками растерзал бы их. С радостными слезами облегчения. Но эти три гада, подонка, фашиста сидели за крепкими решетками. Ждали, сволочи, следствия и суда. А что суд? Ну, посадят эту гниду Копчика на несколько лет. А Хныка и Чижа, может, и не посадят — они, мол, ничего не делали, только рядом стояли… Как бы ни случилось, а все трое будут ходить по земле, дышать, жить. А Венька?
Что будет с Венькой, никто не знал. Ни врачи, ни родители, ни Ваня.
…Когда Егор с вокзала прибежал к Ямщиковым, Ваня был один дома. Похудевший, молчаливый. Сумрачно и коротко рассказал, что третьего января Венька шел через пустырь у цирка, спешил на утренник второклассников, которым помогал ставить спектакль. И повстречал тех троих. Известно, что Копчик опять у него требовал деньги, а Венька сказал: «Ну-ка отойди ты наконец с дороги». И тогда Копчик припадочно заверещал, выхватил похожий на шило самодельный кинжал и ткнул Веньку в сердце. До сердца, к счастью, «пика» не достала, но порвала какой-то сосуд, Венька потерял много крови. А кроме того, он застудил легкие, потому что долго лежал в снегу. Те трое сразу убежали, а увидели Веньку случайные прохожие… На ослабевшего, обескровленного Веньку навалилось жестокое воспаление легких. Он только два раза приходил в сознание. Сказал про Копчика и спрашивал, не сорвался ли спектакль…
При последних словах Ваня крупно глотнул, загоняя внутрь слезы, и стал смотреть за окно. И вот тогда Егор понял, что хочет убить Копчика, Хныка и Чижа…
И потянулись безнадежные, бесцветные часы и дни. Один раз Егор решился и позвонил Ямщиковым. Ваня тихо сказал, что состояние у Веньки прежнее и мама дежурит в больнице. Потом, в первый день после каникул, Егор отыскал Ваню в школе и спросил:
— Вань… ну что? .
— Все то же пока,— глядя в сторону ответил полушепотом Ваня. И вдруг попросил:—Ты меня пока не спрашивай. Если будет что-то новое, я сам скажу…
И вот тогда рухнуло на Егора тяжкое понимание:»Он же считает, что это я виноват!.. Все так считают!»
«А разве не так? Кто первый раз натравил на, Веньку Копчика?»
«Я — не первый! Сперва они сцепились у цирковой кассы!»
«Там — случайно. А вязаться к Редактору Копчик стал после той драки, которая из-за тебя…»
Мысли эти стали неотступны. Даже во сне.
Впрочем, иногда они приносили облегчение. Егор видел, что Венька приходит к нему здоровый, улыбающийся и объясняет, что ничего опасного с ним не было и что врачи держали его в больнице из-за глупой предосторожности. И что Егор во всем этом деле вот ни на столечко не виноват, потому что Венька стыкнулся не с Копчиком, а с какой-то незнакомой шпаной. И Егор слушал с нарастающим ликованием, и кругом почему-то был незнакомый город— белый и летний. Наверно, Севастополь… А потом Егор просыпался…
В классе о случае с Редактором говорили мало. А при Егоре Петрове замолкали совсем. Смотрели на него серьезно, задумчиво даже как-то, но старались не встречаться глазами. Егор воспринимал это как должное. Все, конечно, понимали, какая доля его вины и несчастий с Ямщиковым. Егор не услышал ни полслова упрека, но все держались подальше… Да не все ли равно? Страшнее того, что сам Егор испытывал и понимал, ничего быть не могло…
Хотя нет, могло. И было. Страх за Веньку. Мысль о том, что Веньки Ямщикова, Редактора, вот-вот совсем не станет на свете. И что никогда нельзя будет с ним ни о чем поговорить и даже просто переглянуться. И никогда Венька не обернется с быстрой улыбкой, как тот горнист на крыльце…
Впрочем, все это — страх, предчувствие неотвратимой беды, свинцовая вина —’ перемешивалось в душе Егора. Не разобраться, не освободиться, не вздохнуть…
И ни одному человеку ни о чем не расскажешь. Некому. ‘
Михаилу звонить он боялся. Тот сразу начнет расспрашивать: как и что?.. А может, не начнет. Может, наоборот, станет молчать с пониманием и тяжким осуждением. Или спросит в упор: «А как ты будешь жить, если Венька Ямщиков умрет?»
«А я не буду!» — вдруг понял Егор.
В самом деле! Есть способы, когда это быстро и не больно. Еще Боба Шкип рассказывал. И если Веньки не станет, Егор такой способ, вспомнит. Обидно, конечно, когда в жизни появилось что-то хорошее: паруса, Михаил, дом в Среднекамске… Обидно, что не будет найдена’ кургановская рукопись. Но если Венька умрет, остальное все равно не имеет значения. И тогда…
По крайней мере, это будет справедливо. Будет искупление.
Егор думал о таком выходе без страха, почти что с облегчением. Даже р оттенком тайной гордости. И Несколько дней жил в состоянии грустной успокоенности.
Потом позвонил Михаил.
Оказалось, что он звонил и раньше, несколько раз, но не мог застать Егора. А мать про эти звонки ничего не говорила.
—Это и понятно,— вздохнул Михаил.— Ей теперь не до наших с тобой дел, все за отца переживает. У него-то что?
— У кого? — недоуменно сказал Егор.
— У отца… У Виктора Романовича.
— А что у него?
— Ну.., неприятности крупные, говорят,.,
— Понятия не имею..,— До отцовских ли неприятностей Егору было?
Михаил не пожалел его, сказал раздраженно:
— Я смотрю, ты и в несчастьях своих ухитряешься оставаться эгоистом.
У Егора не хватило сил разозлиться. Он ответил устало:
— Нет. Эгоисты думают о себе, а я о Веньке.
Тогда Михаил тихо спросил:
— Что?.. Так плохо?
— Я даже не знаю толком… Ванька, брат его, молчит…
Он вспомнил, как все эти дни Ваня при случайных (будто бы случайных!) встречах отводил глаза и пожимал плечами. Или чуть заметно покачивал головой. Он был сейчас подросший, тонкошеий, как Венька, бессловесный. И с таким лицом, словно его только что умыли после горького плача. ,
…Михаил сказал:
— Я не про Веньку. Про него я все знаю. Я про тебя…
— Что?
— Так плохо?
Тогда у Егора вырвалось:
— Да… Да!
— Егорушка… Только ты не наделай каких-нибудь глупостей.
Всхлипнув, он огрызнулся:
— Каких?
— Ты знаешь, каких… Головачев ничего не решил… своим поступком.
— Откуда ты все знаешь? — без досады, просто с отчаянной усталостью сказал Егор.
— Про Головачева? Или… про тебя?
— Про меня…
— Потому что сам пережил такое… Егор, смертью ничего не искупишь, это пустая затея. Что-то исправить можно, только если живешь.
— А если… нельзя? ,
— Это решить можно только тогда, когда жив и голова в порядке. А помирать надо не так…
— Ну-ну…— В Егоре шевельнулись остатки прежней готовности к спору.— Конечно, лучше, как Алабышев.
Михаил не отозвался на его беспомощную иронию. Сказал как про обыкновенное:
— Можно и проще. Как твой дед под Севастополем. Или твой отец… Анатолий Нечаев, Главное, чтобы не сдаваться.
«Значит… и как Венька!» — ахнул про себя Егор. И все вернулось на свои места. И отчаяние, и тоска.
Но Михаил словно протянул ему соломинку:
— В конце концов, почему ты решил, что Ямщиков безнадежен? Врачи же надеются. Я звонил, разговаривал…
— Да?!
…С той минуты он стал жить надеждой. Когда бесполезно мужество поступков, должно оставаться в человеке мужество надежды… Жить spe frerus. Опираясь на надежду… Так вроде бы писал в своей повести Наклонов… Или не в своей? Теперь все равно. Теперь ничего не важно, только бы Венька жил. Только бы сопротивлялся гибели…
По ночам, когда стихали на кухне тревожные, негромкие разговоры матери и отца, когда умолкал за окнами город, Егор лежал с открытыми глазами. Смотрел на светлую точку в зеркально-зеленом шаре. И молился.
Егор никогда не задумывался о боге и никогда в него не верил. И все его познания о религии сводились к двум фразам из Библии: одну он слышал от Курбаши, -а о второй шел спор в классе, когда Венька сцепился с Розой. Но Венька тоже, конечно, не верил в бога. Ему главнее всего была истина. Бог тут был ни при чем и он, разумеется, не мог сейчас помочь Веньке, потому что не существовал* И лучшим доказательством, что его нет, было то, что Копчик ранил Веньку. Какое божество это допустило бы? За что?
И Егор молился не богу, а елочному шару, который по-прежнему лежал в раструбе медного кувшина на подоконнике.
Егор молился без слов. Упершись глазами в блестящую точку, он все усилия души пытался свить в тугую нить и протянуть эту нить между собой и Венькой. Чтобы помочь ему… Может, есть на свете какие-то неоткрытые еще силовые поля, передача на расстояние энергии и жизненных сил. Пусть эти силы от Егора уйдут к Веньке! Вот через эту звездочку — незримой и сильной радиоволной… Зеленый шар, помоги… Переломи судьбу…
Но зеленый шар оказался более. хрупким, чем судьба…
Сперва тот февральский (уже февральский!) день был не самым плохим. На перемене Егор стоял у окна и тупо смотрел на тополя в сером снегу, и вдруг подошла Бутакова. Спросила:
— Ты не знаешь, как состояние у Ямщикова?
Недоуменно и глухо, не оглянувшись, Егор сказал:
— Почему ты у меня спрашиваешь?..
— Ну, а у кого еще? Брат его молчит… Я думала, что ты должен знать. Все-таки вы же друзья…
Егор окаменел. Что это? Насмешка? Или она… всерьез?
— Ты не был в больнице? — спросила Светка.
— К нему не пускают -тихо сказал Егор. Это была правда.
— Ну, а…— с мягкой настойчивостью начала Бутакова, и он с усилием проговорил:
— Да отцепись ты.
— Грубиян ты все-таки, Петенька—
И тогда вмешался Юрка Громов. Незаметно оказался рядом. Он сказал Светке высоким чистым голосом пятиклассника:
— Бутакова, зануда ты окаянная, отвяжись от человека!—И она (странное дело!) послушалась. А маленький Юрка положил Егору ладонь между лопаток и сказал уже тише, ласково так:
— Егор, да ты не изводись. Медицина сейчас знаешь какая. Даже совсем безнадежных оживляют…
Егор не оглянулся на Юрку. Замер, боясь стряхнуть со спины его ладонь. И боясь еще, что Юрка увидит его стремительно намокшие глаза (последнее время слаб он, Егор, стал на это дело). Но Юрка, видимо, все понимал. Постоял еще две секунды, посильнее надавил ладонью держись, мол,— и отошел.
А Егор остался у окна, и появилась у него догадка, что, может быть, не все его считают виноватым. Что ниточка странной симпатии между ним и Венькой, которая вдруг наметилась в декабре, не осталась в классе незамеченной. И может быть, правда кто-то считает, что они подружились. И теперь в молчании ребят — не отчуждение, а сочувствие… А то, что не подходят,— понятно. К Кошаку подходить не привыкли…
Ощущение Юркиной ладони (теплой даже сквозь пиджак и рубашку) было непривычным и словно лечащим. И надежда выросла, появилась в ней даже искорка радости…
А когда Егор пришел домой, он увидел, что шара нет.
Медное горлышко кувшина было пустым, а на ковре Егор заметил блестящую зеленую чешуйку.
Он не хотел поверить. Закричал:
— Мама! Где шар?
Алина Михаевна сказала из кухни: ,
— Что ты так кричишь? Я вытирала пыль, разбила нечаянно.
— Что ты наделала?!
Алина Михаевна появилась в комнате:
— Что с тобой? Копеечный шарик… Что за истерика?
— Для тебя копеечный! Для тебя все копеечное, что не на чеки в «Березке» куплено!!
Мать повысила голос:
— Что ты орешь! — И вдруг сморщила лицо: — Ты… человек без души. Скоро может все на осколки полететь, а ты… шарик… У отца такое на работе, а тебя будто ничего не касается. Если бы ты знал, в чем его обвиняют… Он такой им цех отгрохал, а теперь из него преступника делают!
— За что? — машинально буркнул Егор.
— За все! За то, что хотел, чтобы людям лучше было! За то, что добрый очень! Вот…
«Слабо верится»,— подумал Егор.
— Я-то при чем? Я в его печалях не виноват.
— Но тебе на все наплевать!
Это была истинная правда. Разговоры о происках отцовских недругов Егор слышал постоянно, однако никак они его не задевали. И теперь несчастье с зеленым шаром казалось не в пример страшнее всех отцовских бед. Потому что это была примета. Предвестие Венькиной судьбы.
Пытаясь умилостивить судьбу, Егор выцарапал из коврового ворса блестящую чешуйку и положил на край медного горлышка. Но легонькое стекло сорвалось и кануло в черноту кувшина. Егор лег на тахту и накрыл голову твердой подушкой.
Он не удивился и даже не испугался, когда раздался телефонный звонок и мать сказала из прихожей.—
Горик, тебя… Какой-то мальчик…
Мальчик несомненно был Ваня. И Егор понимал, что он сообщит. Будто во сне пошел к телефону. Сказал обреченно:
— Я слушаю.
Звонил действительно Ваня.
— Егор! Веник спрашивал про того мальчика. Что с ним теперь?
Первой была радостная, как вспышка, мысль:
«Значит, неправда! Значит — жив!» Потом страх:
— Спрашивал… когда?
— Сегодня. Мы с мамой у него были.
— Ванька! А он… как?
— Да ничего уже… Врач сказал, что это позади… Ну, опасность всякая. Слабый только, придется еще лежать… :
— Ванька, правда?
— Ну, так врач сказал. Мне и маме… Господи, неужели это возможно? Неужели конец мукам? Ванька, а…
Хотя что спрашивать! Если Венька сам задает вопросы, значит, и правда ожил. Каким-то мальчиком интересуется…
— Вань, а какой мальчик? Про кого он спрашивает?
— Ну, тот, которого ты отвез в Среднекамск.., Надо же! Все эти дни Егор и не думал о Заглотыше. Даже не спросил о нем у Михаила, ,
— Вань… Ну, ты скажи, что все в порядке! Он живет у моего брата, у Михаила. Нормально…
Если даже это не так, то пусть. Потом Егор разберется. Главное, чтобы Венька нисколько не волновался.
—Вань! А что еще Венька говорил?
— Он много говорил. Про всякое.., Ты приходи, я вспомню и расскажу.
— Куда… приходить?
— К нам. Куда еще? .
Тогда Егор сказал… точнее выдавил, будто проламываясь сквозь стену:
— Ваня… как мне приходить-то… Я ведь… Ну, я же когда-то… с Копчиком был… тоже…
Ваня сказал сразу и очень серьезно:
— Конечно. Копчик этого и не мог Венику простить.
— Чего?
— Что ты от них ушел… Он тогда ведь не только из-за денег полез. Он сказал: «Мы тебе никогда не забудем, что ты Кошака отколол…» Егор, ты приходи. Недавно папа про тебя вспоминал…
— Как? — выдохнул Егор.
— Говорит: «Предупреждал ведь нас Егор, что за гад этот Копчик, а мы недооценили…» Веник хотел тебе записку написать, а медсестра сказала, что пока вредно… Приходи…
Егор зажмурился и кивнул. Потом сообразил, что Ваня этого не видит, и хрипло сказал в трубку:
— Ага…
Оказалось, что Егор не соврал, когда сказал Ване про Заглотыша. Тот в самом деле по-прежнему обитал у Михаила. Именно он ответил на звонок Егора. Негромким, но уверенным голоском:
— Квартира Гаймуратовых.
— Это ты… За… Витек, это ты?
— Ага.
— А где Михаил?
— Он на медкомиссии.
—А что такое? Опять спина?
— Ну… Он вообще… Он хочет увольняться из милиции и в школу идти работать. Или в газету…
— Вот так финт…
— Он говорит, что так лучше будет.
— Ему виднее… А ты-то как живешь?
— Хорошо.
— В школу ходишь?
— Хожу… У меня две пятерки по труду.
— Герой… Михаилу скажи, что с Венькой Ямщиковым все в порядке.
— Ага… Он уже знает.
— Все он всегда знает! — весело ругнулся Егор.
Появилась в прихожей Алина Михаевна.
— Опять по междугородному болтаешь!
— Тебе жалко? .
— Между прочим, это денег стоит.
— Обеднеем из-за трех рублей?
— А ты знаешь цену этим рублям? Скоро сядем без гроша, тогда поймешь…
— Витек, пока. Потом перезвоню…— Егор положил трубку. Настроение у него не испортилось. Разговоры матери о грядущих несчастьях он всерьез не принимал.
Но оказалось, что слова Алины Михаевны не пустые. Отца исключили из партии и сняли с должности. Его обвиняли в том, что при строительстве экспериментального цеха он заполнял какие-то дутые отчеты и сметы, рапортовал о готовности, которой не было, приписками добывал премии для монтажников и для себя. Разбор тянулся долго и привел к такому вот концу.
Отец после собрания вернулся молчаливый, усохший какой-то, с почерневшим лицом. Алина Михаевна встретила его, вопреки своему характеру, спокойно. Даже мужественно:
— Ну и что? Не такое в жизни бывает. Переживем. Хорошо, что до суда не дошло.
— Еще не хватало! — вскинулся отец. Он сидел посреди кухни в пальто, с портфелем на коленях. Будто в автобусе.— До суда! Они хотели… А за что? Один я, что ли, такой? У каждого рыло в пуху. Пока меня доить можно было, для всех был хорош! А теперь — кто в кусты, а кто правдолюбца из себя строит. Рады, нашли козла отпущения… А цех-то все равно стоит! Кто его поставил? Пестухов?
— Ты успокойся,— сказала Алина Михаевна.— Хочешь коньяку?
— А?.. Хочу.
Егор в тот вечер только что вернулся от Ямщиковых. Со спокойной душой. Потому что Венька прислал ему записку, что чувствует себя нормально, только врачи заставляют лежать и говорят, что после больницы загонят еще в лесную школу долечивать легкие. И жаль, что в больнице опять карантин из- за гриппа и Егора не пустят. Но это ничего. Потом все равно увидятся…
Не было в записке ни слова о Копчике, ни слова о том, что он, Венька, знает о мыслях Егора. Но между строк читалось: «Егор, ты живи и ни о чем таком не думай≫. И Егор почувствовал себя, почти как в тот предновогодний вечер.
Он долго сидел у Ямщиковых, играл с Ваней в шахматы, рассматривал глобус планеты «Находка» и слушал ее историю… Но когда вернулась с работы Венькина мама, торопливо поднялся. От виноватости. все равно никуда не денешься… И все же ему было хорошо, и домой он пришел почти что с улыбкой. И тут — отец со своей бедой.
Нет, Егор не чувствовал жалости к отцу. В конце концов, тот сам виноват, что опять вляпался. И тревоги, что «останутся без хлеба», тоже у Егора не было. От голода в нашей стране еще никто не помер, а на шмотки Егору уже давно наплевать.
Но все же он испытывал какую-то неловкость перед отцом. Наверно, как раз из-за того, что не может сочувствовать ему. Он стоял на кухне у дверного косяка и стесненно смотрел, как отец суетливо опрокидывает в себя рюмку за, рюмкой. Три подряд. И как потом жадно заедает коньяк цветной капустой.
Вдруг отец отложил вилку и прямо посмотрел на Егора. Тяжким измученным взглядом. Сказал медленно и отчетливо:
— Ну вот, братец. Теперь можешь менять фамилию. Самое время.
Егор не отвел взгляда. Только подобрался весь. И тихо ответил:
— Нет. Не время.
— Почему же?
— Поздно. Скажут, что дезертир.
Восемь строк
Егор ответил отцу с полным убеждением. В самом деле — поздно. Что скажут в школе, как возликует не Петровым, а Нечаевым! «Что, когда папочка стал не нужен, ты решил отмежеваться? Нет, дорогой, фамилию свою можно изменить, а характер йи сущность свою…»
А что она знает о его сущности?
И другие — что’ знают?
С этими мыслями Егор улегся спать, и вдруг его, уже дремлющего, толкнула новая тревога. Если он оставит прежнюю фамилию, не будет ли это изменой тому отцу? Толику Нечаеву? .
Но тревога увязла в .навалившемся сне, и Егор лишь успел подумать, что надо бы про все это поговорить с Михаилом. …
Спал он хорошо. И видел многомачтовый, мчащийся над сизой выпуклой поверхностью океана, парусник. Верхушки мачт разрывали облака, летели у самого зенита.
Проснулся Егор с улыбкой, но сразу ощетинился, когда мать громким шепотом сказала в дверь:
— Горик, опоздаешь в школу.
Да не опоздает он в школу! Потому что на первые два урока вообще не пойдет. Это физкультура, надо на лыжах бегать, а он что, нанимался? У него горло болит… Не надо никакого врача, и ни в какую поликлинику не пойдет, пусть его оставят в покое!.. И ничего ему в школе не будет, не надо паники…
На самом деле первыми уроками будут физика и русский. И Роза, конечно, заведется. Особенно теперь: «Кончилась, Петров, пора, когда тебе многое сходило с рук, сейчас ни за чью спину не спрячешься… » А возможно, и другую пластинку запустит: «Вы слышали, конечно, что готовится новая реформа школы! И имейте в виду, когда ее примут, всякому разгильдяйству придет полный конец…»
Впрочем, такие мысли скользнули и ушли. Егор опять стал думать о недавнем сне. Потянулся, улыбаясь. Хорошо-то как. Судьба смилостивилась, после месяца угрызений и тоскливого страха можно полежать вот так, спокойно.
Алина Михаевна сказала в дверь:
— Но к третьему уроку ты пойдешь?
— Пойду, пойду,— отозвался он с нарочитой сипловатостью.
— Я ухожу за продуктами. Завтрак на плите… Папу не тревожь, он спит.
«Пускай спит…» Егор опять потянулся. Посмотрел в темный потолок, как в небо. Вспомнил мачты в зените.
«И вижу мачты я, летящие в зените…»
«И вижу паруса белей, чем белый снег…»
Откуда это? Стихи, что ли? Чьи? «Когда Земля еще вся тайнами дышала…» Может быть, эти?
Но в стихах Толика про мачты нет! Значит, Егор сам сочинил? Вот потеха!.. А может, это у него наследственное? От Анатолия Нечаева? Может, в нем, в Егоре, поэт прячется?..
Хотя Толик вовсе не был поэтом…
А две строчки — никакие не стихи…
Былоо слышно, как осторожно закрылась дверь — мать ушла. И почти сразу закурлыкал телефон. Кому там с утра что-то надо?
Егор сердито протопал в прихожую. В трубке вкрадчиво осведомились:
— Простите, Виктора Романовича можно?
— Он спит! — бухнул Егор. Подумал и спросил: —
Что-то срочное?
«А что у него сейчас может быть срочное?»
— Нет-нет, я попозже, извините…— Трубку положили.
Егор вернулся в постель. «Если можно попозже, чего звонит спозаранок, дубина?..»
«Звонит… зенит»… При чем тут зенит? Ах, да… «И вижу мачты я, летящие в зените»…
«И колокол над палубой звонит там… звенит там…»
Для кого? Для меня? .
«И рында для меня над палубой звенит там…» Это что же? Значит, поэтическое дело — не такое уж трудное? Вот и четвертая строчка! Будто сама собой сказалась:
— И это мой корабль пришел ко мне во сне!
Уходя в школу, Егор заглянул в отцовский кабинет — дверь была приоткрыта. Отец спал на диване одетый, под пледом. Прижимался щекой к жесткой, обтянутой рельефной тканью подушке? Была видна его лысина, беспомощно торчали на виске клочки волос. Короткая жалость вдруг толкнула Егора. И тут же — воспоминание: вот подушка, в которую он, Гошка, утыкался лицом, когда отец укладывал его ничком на диван. Вспомнился запах и вкус пыльной материи, которую Гошка пропитывав слезами и слюной, грыз и мусолил в предчувствии нестерпимой боли.
К черту! Он будто захлопнул в себе дверь — и перед жалостью и перед памятью! И стал повторять строки о парусах.
Эти строки и в школе не отпускали Егора, И потому он остался равнодушным к настороженно-сочувствующим взглядам (знали, наверно, уже про отца; даже Классная Роза не прицепилась из-за прогула, чуткость проявляет), Тишина и отрешенность ограждали Егора от всего на свете. И в этой тишине… ага, в ней словно стучали иногда медные шестеренки хронометра!
— Петров, ты мечтать будешь или решать задачу? У кого еще последняя задача не решена?
«Еще не решена последняя задача… Хронометр мой стучит… как сердце… в тишине..»
Загадка еще не решена..
На перемене подлетел Ваня.
— Принес?
— Что? — растерялся Егор.
— Книгу, «Спартака». Помнишь, я говорил, что Веник его перечитать хочет, а ты сказал, что у тебя есть..,
—Ой, Ванька… Какая же я скотина. Вылетело из головы.
—Ну, ничего. Мама ему послезавтра передачу понесет. Не забудь.
—Не забуду. Я ему письмо напишу… А в палату все еще не пускают?
—Ага. Карантин… А Венику уже ходить разрешили… А ты можешь сегодня к нам прийти? Книгу бы принес, и так..,, Мама спрашивала, чего не заходишь…
«Мама спрашивала»… Они жалеют его или правда не понимают его вины?
И вина эта снова подступила к сердцу. Как холод, когда по пологому дну входишь в непрогретую воду…
Конечно, это было уже не то, что в первые дни. Потому что Венька жив! Но холод еще не раз будет вот так подыматься в груди, никуда не денешься. Теперь Егор это понимал.
—Алло!.. Гай, это ты?
—Я, Егорушка, я…
—А ты чего… кислый такой?
—Да так. Заботы всякие…
—Ася? —прямо спросил Егор.
—Да нет, там все в порядке,—отозвался Михаил, но как-то вяло.
Егору хотелось ясности. И он знал, что излишняя деликатность иногда не на пользу дела. К тому же ощущение собственной вины толкало его мысли в одном направлении.
—Она тянет резину, потому что чувствует себя виноватой. Вот…
—Чего-чего? —сказал Михаил мягко, но зловеще.
—А я не боюсь, не стукнешь… Она думает, что виновата, потому что тогда, первый раз, вышла не за тебя. И теперь мается…
Михаил сказал просто, без досады, только устало:
—Чепуха, никто там не виноват. Или оба одинаково… И вообще не в том дело, У меня другие заботы, здесь.
—Ты правда уволился?
—Увольняюсь.
—Допекли?
—Нет. Просто на старости лет пришел к простому выводу.
—К какому это еще?
—Сколько можно перевоспитывать пацанов? Может, все-таки лучше с самого начала заниматься нормальным воспитанием? Та чтобы потом переделывать их не надо было.-
—В школу пойдешь?
—Может быть… Хотя, по правде говоря, страшно. Дамский коллектив, а там все вроде ваших классных роз…
—Если не в школу, то куда?
—В газету зовут. Если на журфак перейду в университете… Буду потрясать основы педагогики публицистической кувалдой.
—Тебе не привыкать.
— Ага… Директриса Зеленолужского детского дома грозилась на меня в суд подать. За «клевету»…
—Ну… и что?
—Не успела. Против самой начали следствие. За воровство и рукоприкладство. В местном районо истерика…
—Кстати, о педагогике,—сказал Егор.—Витек-то как?
—Да ничего… существует. Мать в письме попросила, чтобы еще у нас пожил. Ну и живет.
—Нормально?
—Да ничего,—опять сказал Михаил.—Только ворует помаленьку…
— Как? — опешил Егор.
— А ты чего хотел? Он этим с грудного возраста грешил. Думаешь, легко отвыкнуть?.. Ну, да учительница у него понимающая, не чета некоторым. Мало- помалу перевоспитываем с двух сторон…
Егор подавленно молчал.
— Не расстраивайся,— усмехнулся Михаил.— Вообще-то он хороший парнишка. По дому помогает, со мной нянчится, если захандрю. С сестрицей моей Галиной Юрьевной весьма подружился… Кстати, упомянутая Галина Юрьевна с интригующим видом задает тебе вопрос: держишь ли слово?.. Что у вас за тайна?
— А?..— растерялся Егор. Потом сообразил: — Ой, про это… Да я и забыл. Скажи — держу.
Он и в самом деле не курил с того новогоднего вечера. В Среднекамске держался, а потом и вообще не вспоминал о сигаретах. Беда с Венькой словно отшибла все желания.
—Ч-черт,— с досадой сказал Егор.— Лучше бы она не напоминала. Опять захочется.
— О чем речь-то?
Егор не стал напускать туману, честно сказал, о чем речь.
— И не прикидывайся, будто ничего не знал. Ты всегда все про меня знаешь. Как в досье…— вредным голосом добавил он.
— Ты меня переоцениваешь, все я знать не могу… Так, кое-что. Потому что я за тебя беспокоюсь, балда ты…
— Сам… Значит, и про отца уже знаешь? — морщась, спросил Егор.
—Про… Виктора Романовича? Нет… Что с ним?
Егор сумрачно рассказал. Михаил, кажется, смутился.
— Откуда же я мог это знать… Хотя, честно говоря, ожидать следовало. Ты сам-то разве этого не понимал?
— Может, и понимал… А что я мог сделать?
— Не знаю… Главное, что ты будешь делать теперь.
— Не понял. Ты о чем?
— Я к тому, что труднее жить будет…
— А может, легче? —зло сказал Егор. И, кажется, попал в точку. Впервые переиграл в споре Михаила. Тот отозвался растерянно:
— Да,., в чем-то ты прав.
Егор насупленно признался:
— Вчера отец сказал: «Можешь теперь менять фамилию».
— А ты?
Егор сказал и о своем ответе. И о своих сомнениях. И спросил напрямик, что об этом думает Гай. Но тот ответил, что советы давать легко, а решать такие вопросы человек должен сам. И главное — не рубить с плеча.
— Мудр ты, как сто Сократов,— проворчал Егор.— А толку от твоей мудрости…
— От чужой мудрости всегда толку мало… если своей дефицит.
— Гран мерси за комплимент.
— Не обижайся… Егор, я вот про что. Тебе бы, хватит терзаться всякими сомнениями, пора бы дело найти. Ну, посуди сам: чем ты сейчас занят? Нельзя же так.. растительно существовать. Смысл-то надо какой-то приобретав в жизни. Ищи давай… самого себя.
— Ай-яй-яй. Сборник проповедей о смысле жизни. Том двадцать второй, глава семьдесят третья…
— Я знаю… что казенно выражаюсь… Но черт возьми, ты же понимаешь, о чем я!
— А я нашел… смысл, интерес и стержень,— вдруг брякнул Егор. Вдохновенно.
— М-м?
— Ага!
— Подробнее можешь?
— Могу… Завтра я иду на занятия литературной студии, руководимой писателем Наклоновым. Во мне прорезался талант.
— Че-во? — откровенно усомнился двоюродный братец.
— А что? Я, по-твоему, совсем бездарен?
— Стихи, что ли, сочинил? А ну, прочитай!
— Фиг! — испуганно сказал Егор. Потом приободрился.— Вот окрепнет талант, тогда… И заодно проблемы решатся… ,
— Какие? ‘
— С фамилией. Стану печататься, можно будет двойную фамилию взять. Писателям разрешается. Петров-Нечаев…
Михаил не уловил ни горькой ноты, ни юмора. Ответил серьезно:
— Дитя ты еще…
— Ага… Миш! Капитан-лейтенант. Егор Алабышев — правда выдуманный персонаж?
— Егор… В чем дело?
— Какое… дело?
— Ты зачем идешь в литературную студию?
— Надо.
— Егор…
— Пока,— с ноткой веселого злорадства сказал Егор — Потом позвоню еще.— И положил трубку. Пошел в комнату и достал блокнот с «Крузенштерном» на корочке.
Те мысли, что перебил в Среднекамске телефонный звонок, те, что были забыты после несчастья с Венькой, теперь все чаше всплывали снова. Беспокойные. С предчувствием тайны и боя.
Еще не решена последняя загадка.
Тревожный счет ведет хронометр судовой.
Кремневый пистолет… На старой карте
складка
Легла меж островов отчетливой чертой…
Егор торопливо записал придуманные сегодня восемь строк под тем стихотворением: «Когда Земля еще вся тайнами дышала…» Его стихи были как продолжение стихов Толика.,
Продолжение, но не конец…
Строчки звучали в сознании Егора под привычный уже мотив — слившихся из двух песен: одна из фильма, другая про архипелаг.
Егор перекинул в блокноте лист. На второй странице была схема. Со значками, именами и линиями. Егор взял карандаш.
Бастион. Капитан-лейтенант… От этого значка Егор провел наконец к имени Наклонова резкую черту.
Олег Валентинович! Крузенштерн — это Крузенштерн, лицо историческое. А откуда в вашей повести Егор Алабышев? . .
«Когда земля еще вся тайнами дышала…»
— Вот так,— скорбно произнесла Алина Михаевна.— Сделали подарочек к Восьмому марта…— Она посмотрела на Егора.
— В чем опять я виноват?—скучным голосом спросил он.
— Телефон отключили!
— Я, что ли, его отключил!
— Из-за твоих разговоров со Среднекамском! Потому что вовремя не оплатили счета!
— Здрасте! Я, что ли, должен их оплачивать? Какими шишами?
— А я какими? Нынешними грошами? Ты хоть понимаешь, что скоро есть будет нечего? Отца перевели в другой цех, на должность рядового инженера. Зарплата, конечно, стала не та. Но и не гроши же! Да и на сберкнижке у матери наверняка имелось кое-что. Но Алина Михаевна жила теперь в постоянном страхе перед нищенством. Говорила об этом каждый день, считала копейки. Егор подозревал, что и телефонные счета она не оплатила из-за непреодолимой боязни лишних трат. Сумма-то была пять или шесть рублей!
Егор сказал, что не разорились бы.
— Тебе легко рассуждать! Ты эти рубли не зарабатываешь и не экономишь!
— Зато ты экономишь! Так, что хоть из дому беги!
Алина Михаевна слезливо закричала о неблагодарности. В это время вернулся с завода отец. Спокойный, неразговорчивый, осунувшийся. Послушал перебранку, сказал, что телефон все равно отобрали бы, потому что номер «выбивал» на АТС завод. Теперь эту телефонную точку отдадут другому начальству.
Мать принялась ругаться пуще прежнего, и получилось, что опять почему-то виноват во всем Егор.
— Оставь ты парня в покое,— сказал отец. И ушел к себе. А через пять минут позвал из кабинета: — Егор, загляни-ка, если время есть.
Егор вошел.
За окнами было еще светло — день прибавлялся. Лампа не горела. Отец сидел на диване, откинувшись, глядя перед собой. Потом улыбнулся, будто сквозь боль. Но спросил бодро:
— Как дела-то? Давно мы с тобой не беседовали.
— Какие дела? — Егор прислонился к косяку.
— Ну, вообще… жизнь?
— По-всякому…
— За девочками еще не ухаживаешь? — с натужной шутливостью спросил Виктор Романович. Егор видел, как он пытается придумать тему для беседы.
— Обхожусь пока без этого,— сказал Егор и почему-то вспомнил Бутакову.— Наверно, не созрел еще.
— М-да… Прямолинейные вы люди, нынешнее поколение.
— Эпоха…— сказал Егор.
— А… в школе как?
— В школе — как у Гоголя.
— То есть?
— Не знаешь, что ли? «Эх, тройка, птица-тройка…»
— Птица-то птица… На ней нынче далеко не улетишь.
— Это как повезет…
— Везенье везеньем, а еще и работать нужно…
— «Сделать учебу сознательным, внутренне организованным процессом»,—кивнул Егор.—Любимая фраза нашей обожаемой Классной Розы.
—Кого-кого?
—Да ты разве не помнишь ее?.. Правда, позолота с нее уже слезла. Как ты и говорил…
—Постой-ка, о чем это ты?
—Ты объяснял ей, что культура —это слабенький слой позолоты, который быстро облетает… Четыре года назад, когда она приходила… заступаться за меня.
Отец помолчал. За окнами густел вечер. Виктор Романович спросил в полутьме:
—Гошик… А неужели ты больше ничего не помнишь?..Кроме… такого.
Он сказал «Гошик», как иногда говорил в давние-давние времена, еще до всего плохого. И сердце у Егора дрогнуло. Это обычные слова —»дрогнуло сердце». Но оно и вправду тюкнуло невпопад, и Егор сам удивился этому. И ответил неловко:
—Ну, почему…
Отец молчал тоскливо и с ожиданием.
—Я помню, как у нас сломалась машина,— сказал Егор.—Не эта, а старая, «Москвич». Я тогда еще в школе не учился… Ты ее оставил на обочине, и мы пошли пешком. Это где-то за городом было.
—А! Да… Это мы на дачу к Пестухову ездили,— оживился отец. И тут же угас: Ах ты, Пестухов, Пестухов…
—Я тогда устал, а ты меня на плечи посадил.., А мамы с нами не было.
Отец кивнул. Все с той же неловкостью, но стараясь улыбнуться, Егор проговорил:
—Я еще помню, как ты меня несешь и поешь: «С горки на горку я несу Егорку.., Оба мы голодные, дайте хлеба корку»…
В полумраке можно было различить, что отцовское лицо неподвижно, только уголок рта, кажется, дрогнул.
—Да… Егорка… Это верно. Я ведь тебя…—Отец резко замолчал. Будто захлопнулся.
— Что? — подождав, спросил Егор.
— Ч-черт,— тяжело проговорил отец.— Никогда не было времени. Чтобы разобраться… Смешно: даже любить не было времени. А сейчас поздно…
Егор не понимал, почему сейчас что-то поздно. Неужели отец считает, что жизнь у него кончена? Ну, плохо сейчас, исключили, с должности полетел, но, в конце концов,— живой же! И не старый. Все еще можно исправить, наверно…
«Все можно, пока человек жив…» Эта мысль тут же отозвалась радостным сознанием, что жив и другой человек — Венька! Правда, недавно опять сильно подскочила температура, врачи забеспокоились, но обострение миновало. Скоро Веньку выпишут, а потом отправят в лесную школу. Может, даже восьмой класс сумеет закончить, год не потеряет…
Егор сказал отцу грубовато, но по-хорошему: — Ты уж так-то не раскисай. Бывает хуже, и то все потом поправляется.
— Угу…— отозвался Виктор Романович.— Учту пожелание… Ты куда-то спешишь?
— В школу. На занятия литстудии…
Наклонов руководил и клубом «Факел» и студией. Клуб собирался раз в месяц, туда приходили все, кто хотел. Читали сообщения о всяких литературных датах, спорили о книжках, о новых стихах и рассказах в журналах. В таких заседаниях всегда торчала Классная Роза… А студия — это был узкий круг, люди творческие. Те, кто сами что-то сочиняли. Приходили несколько школьных поэтов, авторы фантастических рассказов. А один семиклассник даже роман принес. Про карибских флибустьеров, не законченный…
Наклонов со всеми держался просто и по-доброму. Это не были нарочитые попытки показать: «Видите, какой я доступный и понимающий, веду себя с вами на равных». Он был искренен. Видимо, ему в самом деле было интересно среди школьников. Может, и правда хотел писать повесть о ребятах?
«Вот и писал бы,— иногда сумрачно думал Егор.— Вместо того чтобы…»
Но порой подозрения уходили, таяли. Трудно было поверить, что этот человек с мягкими серыми глазами за стеклами очков, добродушный такой и внимательный, несет в себе обман. Не хотелось этого. Потому что обманом тогда было бы все остальное: уютные вечера в школьной гостиной; смех, когда Наклонов необидно разбирает чью-то неудачную стихотворную строчку; дрожащий от вдохновения голосок семиклассника Пучкина (чуть ли не Пушкин!), когда он читает очередную главу про флибустьеров; теплое ощущение общности, которое постепенно появлялось у двух десятков студийцев…
Взорвать все это? А если догадки Егора — чушь? Ведь доказательств-то пока никаких…
О своей повести «Паруса «Надежды» Олег Валентинович больше не заговаривал. А Егор наводить его на эту тему не решался даже в те минуты, когда обманчивая успокоенность отступала, и он чувствовал себя разведчиком. Нельзя спешить. Нельзя подавать вида…
Если бы с кем-то посоветоваться!
Но телефон отключили насовсем, с Михаилом не поговоришь. Егор написал: не может ли Гай приехать? Михаил ответил коротко: возможно, что скоро приедет. Но когда это «скоро»? А объяснять все в письмах — это долго и неубедительно…
Хорошо было бы поговорить обо всем с Венькой. Он человек рассудительный. И понимающий… Но и здесь не повезло. В середине марта Егор на неделю свалился с жестоким весенним гриппом. Именно в эти дни Веньку выписали. К Егору его, конечно, не пустили. Всякий случайный вирус для Веньки мог оказаться страшнее чумы: опять осложнения, больница и неизвестно что. А когда Егор поднялся, Венька уже был в лесной школе. Передал через Ваню записку: привет, мол, у меня все в порядке, поправляйся и ты, спасибо за «Спартака», жаль, что не повидались, но ничего, к Первомаю вернусь… Вот так.
Эх, если бы Венька был в городе, ему самое дело заниматься в студии. С его-то талантами. Не то что Егору, который, кроме восьми строчек, ничего больше не «сотворил». Есть кое-какие наброски, но все ерунда… Венька помог бы разобраться и в Наклонове. В конце концов именно он, Редактор, заронил в Егора первое зернышко сомнения: «Будто не свою рукопись читает…»
На очередное занятие студия собралась в первый вечер весенних каникул. Сначала снисходительно слушали Пучкина — главу о храбром Бартоломео Алонсо де лас Квадригасе, который, спасаясь от инквизиторов, бежал к флибустьерам и стал заправским пиратом. Потом девятиклассник Скворцов прочитал сказку о кофеварке. Как она возомнила себя атомным реактором, как ей не верили и как она, чтобы доказать окружающим свою правоту, пошла на крайность — взорвалась. А старый (давно ушедший на пенсию) самовар сказал из пыльного угла: «Для кофеварки совсем неплохо. Но для реактора жидковато…» Однако этого кофеварка уже не слышала. А в свой последний миг она была счастлива. Потому что сама поверила в свое атомное могущество…
Про сказку говорили долго. Сперва смеялись, потом стали разбираться всерьез и отметили, что идея совсем не смешная. Человеческая и даже трагическая. Хвалили. И Наклонов похвалил. Сказал, что ощущается влияние Андерсена, но есть интересный современный поворот…
Егора эта сказка почему-то тревожно царапнула. Он стал копаться в себе: почему? Но тут стала читать свое стихотворение Светка Бутакова.
Да, она тоже ходила в студию. И если говорить честно, Егора манила на занятия и эта причина. Никаких глубоких симпатий к Светке он не чувствовал, так, любопытство какое-то. Но все же хотелось доказать ей, что он, Петенька, тоже не лыком шит и кой-чего смыслит в изящной словесности…
Стихи у Светки были бузовые, про весну и ручейки. И про первую проснувшуюся бабочку, которая ей, поэтессе Бутаковой, села на портфель. «Портфель», видимо, был для рифмы, потому что Бутакокова ходила с сумкой «Адидас».
Осторожно несу я портфель,
Словно милую детскую зыбку,
Чтобы первый весенний трофей
Принести к себе в дом, как улыбку…
Нинка Рассыпина из восьмого «В» сказала, что стихи хорошие, потому что «передают солнечное настроение». .
Егор съежился. Набычился. Воспоминание о коричневой бабочке, которую он раздавил подошвой, солнечного настроения не принесло. Наоборот. Он разозлился на Бутакову. А еще больше разозлился, когда встал веснушчатый и глупый на вид девятиклассник Скворцов и тоже стал хвалить стихи. И было ясно Егору (и, конечно, не только Егору), что конопатому оратору нравятся не стихи, а сама Бутакова.
И Егор попросил слова. Он сказал, что военное выражение «трофей» не вяжется с весенней темой. Оно здесь «пришей кобыле хвост». И что, несмотря на пришитый армейский термин, стихи сентиментальны (ах «милая детская зыбка»!). И что. глупо тащить с улицы бабочку домой, в квартире она подохнет.
— Это же просто образ! — воскликнула Рассыпина. А Светка уткнулась носом чуть ли не в колени, и две девчонки, сидевшие рядом, начали ее успокаивать громким шепотом.
Егор сел, задавив в себе легкие намеки на раскаяние.
Наклонов стал смущенно говорить, что в данных стихах есть плюсы и минусы и что нельзя подходить однозначно. В суждениях должна быть диалектика, которая позволяет более объективно анализировать… и так далее. Что-то в его нынешних словах напоминало речи Классной Розы, и Егор отключился…
Мягко горели настенные светильники, но за окнами еще не стемнело. Минуло уже весеннее равноденствие, дни стали длиннее, и закаты подолгу светились над тополями. И сейчас был закат. А в нем над черными крышами и деревьями висел яркий месяц.
…Месяц звонкий и рогатый…
Что-то опять тревожно толкнуло Егора. Предчувствие какое-то. Или напоминание. О парусах? О детской фотографии сорок восьмого года? О схеме в блокноте?
Блокнот лежал на коленях. Егор погладил блестящую корку с «Крузенштерном». Она была почему- то холодная до озноба…
А может, озноб от предчувствия? Или… вот от этих нахальных слов, которые высказал рыжий Светкин адвокат Скворцов:
— И вообще я считаю, что критиковать имеет моральное право только тот, кто пишет сам. А от Петрова мы еще ничего не слышали…
— В самом деле…— Олег Валентинович направил на Егора очки. В них отражались тройные светильники.— Нет, я, конечно, не тороплю и не настаиваю, но… помните, мы договаривались, что каждый со временем прочитает что-то свое…
Это правильно, договаривались. И все уже, кажется, читали и обсуждали свои творения, кроме Егора.
Наклонов сказал мягко:
— Может быть и вы, Петров, чем-то порадуете нас?
Что он так смотрит? И что все так молчат? Ждут? Что же, он «порадует». Видимо, время. И поддавшись стремительному вдохновению, которое не раз помогало ему, Егор встал. Откинул крышку блокнота.
—Ладно!..
Когда Земля еще вся тайнами дышала
И было много неизведанной земли,
Два русских корабля вокруг земного шара
Сквозь бури и шторма на поиски пошли.
Высоких островов вдали вставали скалы,
И тайною была морская глубина,
И Крузенштерн стоял отважно у штурвала,
И билась о корабль могучая волна.
И долго буду я завидовать, наверно,
Тем морякам, которые ушли в далекий путь.
На карте начерчу дорогу Крузенштерна
И, может, поплыву по ней когда-нибудь…
Егор не знал, читает он с выражением или без. Но, видимо, читал неплохо. По крайней мере, стояла тишина. Зябко сводило на щеках кожу, один раз перехватило голос. Но Егор помолчал секунду и продолжал:
Теперь Земля почти что вся уже открыта.
Остались тайны только в синей глубине.
Они — как старый клад, на острове зарытый.
Но, может быть, одна откроется и мне…
И вижу мачты я, летящие в зените,
И вижу паруса белей, чем белый снег,
И рында для меня над палубой звенит там,
И это мой корабль пришел ко мне во сне.
Еще не решена последняя загадка,
Тревожный счет ведет хронометр судовой.
Кремневый пистолет… На старой карте складка
Легла меж островов отчетливой чертой…
Он прочитал строки, написанные Толиком, и свои как одно стихотворение. Оно и было одним, целым… И кончив, он поднял, наконец глаза от блокнота.
Наклонов был бледен. Он стоял у окна (месяц висел над его плечом). Прошла совершенно безмолвная минута. Олег Валентинович быстро снял, почти сорвал очки, стал протирать их скомканным платком. Не поднимая лица, сказал:
— Да, сюрприз…
— А что, неплохо,— подал голос рыжий Скворцов, решивший быть объективным.
— Да…— Наклонов все тер очки.— А скажите, Петров… вы уверены, что это… ваши стихи?
— Вполне…— У Егора все натянулось внутри. И в ушах звонко застучал хронометр. Тот, кургановский. Толика. Гая…
— А я… можно откровенно?..— Наконец он надел очки.— У меня есть сомнения… Простите, но… может быть, вы где-то слышали или читали такие стихи раньше?
— Где? — тихо, но резко спросил Егор.
— Я… только спрашиваю.
Теперь Олег Валентинович смотрел Егору в лицо. Без уверенности, но и без всякого добродушия. Отражения плафонов казались злыми огоньками. Егор кашлянул, чтобы не осипнуть от волнения. Сказал, аккуратно подбирая слова:
— Вы думаете, что я эти стихи у кого-то украл? Это, кажется, называется «плагиат»?
Очки дрогнули.
— Егор… я не хотел бы таких слов… Я не подозреваю вас в злом умысле… Но эти стихи я знаю много лет.
«Еще бы!» — подумал Егор.
— Да,— кивнул он.— Только не все. Я их дописал.
— Ну… может быть.—Олег Валентинович, кажется, стал спокойнее.— Но все-таки…
Егор перебил с еле заметной насмешкой:
— Вот у вас есть книжка с очерками про нефтяников. Вы ее вместе с другим человеком написали, с Борисовым. Никто же вам не говорит, что это не ваша книжка.
— Да!.. Но и я не говорю, что она только моя! К тому же мы с Борисовым работали вместе. А вы… с тем человеком… стихи эти писать вместе не могли. Я это знаю точно… Кстати, интересно: как эти стихи попали к вам? — В голосе Наклонова скользнула просительная нотка
Егор не сдержался:
— Я понимаю, что вам это очень интересно.
— Петров! Как ты разговариваешь! — вмешалась Бутакова.
— Помолчи, «Весенний трофей»…—Егора хлестнуло неожиданной злостью. Они здесь все заодно!
—А ты… тебе здесь не «таверна»!
Он резко обернулся, чтобы сказать…
—Товарищи! Товарищи…—Наклонов раскинул руки, словно загораживал всех от опасности.—Друзья мои! Что с вами?.. Давайте творческие споры не превращать… в склоку. Любой конфликт можно уладить, если понять друг друга… Егор!
—Что? —он посмотрел в очки.
—Я ведь не хотел вас обидеть. Но мне действительно важно знать, где вы взяли эти стихи. У меня с ними… кое-что связано в жизни. Давайте по-мужски: карты на стол. И тогда решим, имеете ли вы право быть соавтором этого человека.
Егор не отвел взгляда, сказал отчетливо:
—Имею. Я дописал стихи своего отца.
Опять стало тихо. Будто крышку захлопнули над ящиком, обитым ватой. Наклонов снова снял очки и начал терзать их платком. Сказал с усилием:
—Извините, это неправда… Я никогда не имел чести лично знать Виктора Романовича Петрова. А стихи эти написал в мальчишеские годы друг моего детства. Он читал их на самодеятельном концерте…
Черт! Черт и черт! Как Егор не сообразил? Не вспомнил про концерт! Помнил только, что стихи — это эпиграф! А ведь Наклонов мог действительно знать их с детства, независимо от рукописи Курганова… Теперь ничего не докажешь!
А что, собственно, Егор хотел доказать? Суетливость и бледность Наклонова —разве улика? Дурак ты, Егор…
Сейчас приходилось воевать уже просто за самолюбие.
—Вы не имели чести знать Виктора Романовича,— с опасным звоном в голосе сказал Егор.—Вы знали моего настоящего отца. Толика Нечаева. Того самого «друга», которому в лагере готовили волчью яму!
Егор вышел из гостиной и крепко закрыл за собой дверь.
Ну, и чего он добился, псих несчастный? «Герой!» Щит в сторону, два меча в руки —и на врага! И сразу —пузом на копье… Нервы сдали? Или захотелось ошарашить Наклонова? Или… перед Светочгкой покрасоваться? У, бестолочь…
Егор ненавидел себя так, что готов был взять свою башку за космы и физиономией протащить по всей решетке городского парка, мимо которого шел
Б-б-балда… Выложцл все карты. Теперь, если Наклонов и правда добыл где-то рукопись Курганова и скатывает с нее свои «Паруса «Надежды», ничего уже не сделаешь. Олег Валентиныч — они не дураки-с. Затаятся. Осторожненькими станут. А у Егора какие доказательства против него?
Надо было подъехать хитро, узнать, где Наклонов взял своего Егора Алабышева. Не могут же два писателя придумать одного и того же героя, чтобы имя и фамилия, и события одинаковые… Правда и тогда сразу ничего не докажешь: от Курганова- то никаких бумаг, от Толика-—тоже… Но можно было утвердиться хотя бы для себя. И копать дальше…
Егор замедлил шаги. Куда спешить-то? В дом с вечно рассерженной матерью и похоронно-тихим отцом?.. В газонах под фонарями лежали остатки грязного снега. К вечеру подморозило, Егор поскользнулся на льдистом асфальте. По-дурацки замахал руками. Сердито оглянулся: не видел ли кто его нелепого танца? Прохожих не было. Только месяц висел над улицей. Молодой. С левой стороны. Это, говорят, к неудачам…
Но месяц— «звонкий и рогатый» — смотрел с высоты дружелюбно. Словно что-то понимал и мог посоветовать… Что?
Вот если бы в самом деле с кем-то посоветоваться! С Михаилом… Он, конечно, сперва отругал бы Егора (и правильно), а потом они вдвоем что-нибудь и придумали бы…
Но Михаил как в воду канул. Не появляется и не пишет. Небось в своих проблемах увяз. Поехать к нему? А что! Каникулы же!.. Трешку на билет можно у кого-нибудь занять. У Ревского, например. Но… ехать в Среднекамск без предупреждения, наверно, не стоит. Кто знает, какие там дела у Михаила? Может, Никитка прикатил из Севастополя на каникулы. И вдруг не один, а с Асей? Да еще Заглотыш там (его, Егора, стараниями!). И теперь — здрасте! —двоюродный братец является.
Есть, конечно, вариант: приехать, поговорить и сразу укатить обратно… Однако сначала все-таки лучше позвонить.
С автомата без денег не позвонишь, но можно от того же Ревского… А еще лучше — от Ямщиковых! Все равно он обещал зайти, принести «Книгу джунглей» Киплинга, чтобы Анна Григорьевна отвезла Веньке в лесную школу…
«Книгу джунглей» Егор взял с полки украдкой. А то сразу будет шум: «Это редкое издание, дореволюционное, знаменитого Сытина, кому ты ее хочешь дать?!» Он сунул книгу в пластиковый пакет, присел на тахту, глянул на часы. Половина девятого. Не поздно ли идти к Ямщиковым? И усталость навалилась, голова гудит… Может, опять грипп? Недолеченный. Бывает, говорят, такое. Или это «от нервов»? «Послестрессовое состояние»… Ох, нахватались мы терминов в наш просвещенный век. Дать бы тебе, шизику, по шее, было бы «состояние»…
Зазвякало в прихожей. Егор не шевельнулся. Все равно это не к нему. Некому приходить к Егору Петрову… Но мать сказала в дверь:
—Горик! К тебе мальчик…
Кого угодно ожидал увидеть Егор, но такого гостя… Это был Денис Наклонов. Без шапки, в расстегнутой курточке, он неловко стоял у порога. Глянул из-под волос.
—Здравствуй… Отец спрашивает, не можешь ли ты приехать к нам. Поговорить хочет о чем-то…
Егор задавил в себе растерянность и смущение. Ответ прозвучал грубовато:
—Когда ехать-то?. Сейчас?
—Если можешь… У нас внизу машина.
У подъезда стоял старенький «Москвич». Наклонов сидел за рулем, дверца была приоткрыта. Олег Валентинович сказал:
—Егор, садись рядом. А Денис сзади устроится.
Будто ничего не случилось…
Егор. молча сел. Поморщился: пахло бензином. Не то, что в отцовских «Жигулях». Впрочем, наплевать…
—Поедем? —спросил Наклонов.
—Как хотите…
Наклонов осторожно вывел машину из-под арки на улицу. И вдруг негромко проговорил:
—Ты меня извини, Егор, я вел себя глупо. Это от растерянности… Такая неожиданность. Я погорячился.
—Ну, уж если кто горячился, так это я,—возразил Егор. С прохладцей, но искренне. И в то же время думал: «Что ему надо? Зачем приехал? Так срочно!» Однако мысли эти с их тревогой и нервностью были сами по себе. Вне настроения Егора. А он чувствовал себя удивительно спокойно, сонливо даже.
—Заедем ко мне домой, поговорим? Согласен?
—Уже едем,—сказал Егор.
Дверь им открыла красивая, похожая на актрису Любовь Орлову женщина в домашнем брючном костюме.
—Иннушка, это Егор, сын моего давнего… приятеля. С детских лет, с Новотуринска… Сделаешь нам чаек с чем-нибудь таким, своим? А мы пока побеседуем. Денис, дай Егору свои тапочки…
«Везде одно и тоже»,—усмехнулся про себя Егор.
Неловкости он не чувствовал. Но и большого любопытства —тоже. Это было странно. Ведь, можно сказать, очутился он в «логове противника». И, наверно, при некоторой хитрости мог Егор что-то выведать. Откуда эта вялость? Он заставил себя внутренне встряхнуться. Но помогло не очень.
Кабинет Наклонова состоял из книжных стеллажей, громадного, будто для пинг-понга, письменного стола и нескольких кресел, похожих на присевших бегемотов. Стол, как, видимо, и положено у писателей, был завален папками, листами с машинописным текстом. Бронзовая фигурная лампа с желтым абажуром возвышалась, как маяк, над этим бумажным морем. А плоская пишущая машинка была, будто островок…
—Егор, садись… Это ничего, что я на «ты»? Мы не официально, не в студии. Угу?
—Угу…—сказал Егор и отдался объятиям кресла-гиппопотама.
Молчаливый Денис устроился в другом кресле, в стороне. Сел и Наклонов. Против Егора.
—Я… для начала вот что хотёл спросить… Это правда, насчет отца? Ты уж извини, но это так неожиданно…
—Это правда. Я родился уже после его гибели.
А мать почти сразу вышла за Петрова. Я узнал об этом недавно. . .
— Да… история…
— Ничего,— сказал Егор…— Бывают истории позапутанней.
— Ты что имеешь в виду?
А он ничего не имел в виду, честное слово! И о рукописи в данный момент не думал. Просто так болтнул, чтобы не молчать.
Наклонов улыбнулся слегка натянуто:
— Я думал, ты про наши детские раздоры. С Толиком… Да, действительно, в последние дни перед его отъездом мы не ладили. Подрались даже на прощанье… И с ямой история имела, как говорится, место. Мальчишки же мы были… Но я не думаю, чтобы Толик навсегда сохранил про меня только злые воспоминания…
— Я тоже не думаю,— вежливо сказал Егор.
— А ты…— Кажется, он хотел спросить: «А ты почему же тогда упрекаешь меня?» Но сказал другое: — Ты сам-то откуда эту историю знаешь?
— От двоюродного брата. Он сын сестры Толика… Отца. Тот ему много про детство рассказывал. А он мне.., А еще от Александра Яковлевича, от Ревского.
— А! Так ты и с ним знаком!
— Знаком… Но он больше про «Крузенштерн» любит говорить, про съемки, когда они с отцом последний раз встретились.
— Я понимаю… Да, к слову. О Крузенштерне. И о детстве… Наша дружба с Толиком была, конечно, сложная. Но я думаю, Егор, она все же была. По крайней мере, теперь все вспоминается по-доброму. Обиды уходят, хорошее остается. Детство — оно любое хорошо. Со всем, что в нем было. Это начинаешь понимать только со временем…
— Вы говорили о Крузенштерне,— осторожно напомнил Егор.
— А он — тоже часть детства. Толик нам о нем рассказывал. Или книга у него какая-то была, или сам он про него сочинял… Сидим мы у нас на веранде, а Толик — историю за историей. О разных случаях во время плавания, о Резанове, о Головачеве… Многое, конечно, забылось, но ощущение осталось. Понимаете, такое желание тайн и путешествий… И вот, ребята,—он говорил уже теперь Егору и Денису,— когда на старости лет потянуло памятью к детству, сделалось это воспоминание очень важным. А тут еще книги кое-какие попались старинные, статьи, документы в архивах. Ну и появилась мысль о повести… А начало положил, можно сказать, Толик Нечаев… Нет, ну надо же, встреча-то какая! Кто бы мог подумать. Егор, сын Толика…
Он говорил искренне. Он улыбался открыто. И слова, что начало повести положено Толиком, были… ну, честные такие и теплые. И Егор вдруг подумал —успокоен но и облегченно,—что вот и не надо никаких разведок, никаких распутываний.
Все справедливо. Давний житель Новотуринска Арсений Викторович Курганов написал повесть. Она потерялась, но не совсем. Толик Нечаев пересказал ее кому смог. Один из слушателей запомнил эти детские рассказы и благодаря им сам пишет книгу. Пускай свою, но все равно в ней будет доля труда Курганова и Толика. Ничего не прошло бесследно. И схему в блокноте можно дочертить до конца и стереть вопросительные знаки. А рядом с именем Наклонова нарисовать книжку «Паруса «Надежды» и к ней прочертить от Курганова и Толика две прямые черты.
И все.
Все? А линия Наклонов —Алабышев?
И снова разведчик ожил в Егоре. А ему уже не хотелось этого. Гораздо лучше, если не будет в этой истории никакой драки. Пускай случится наоборот. Пускай он, Егор, приходит в этот, дом по-дружески. Много ли у него друзей-то…
—…Я вот что думаю,—словно откликнулся на эту мысль Наклонов.—Летом, после ваших экзаменов, не махнуть ли нам в Новотуринск? Прямо на нашей колымаге! Втроем! Городок сохранился почти в неприкосновенности. Я поводил бы вас по старым местам, порассказывал…
Егор и Денис встретились взглядами и быстро опустили глаза. Олег Валентинович продолжал:
—Я понимаю, что в друзья, никого не сватают, но, может, у вас с Денисом нашлось бы что-то общее… Чем плохо, когда от стариков дружба передается сыновьям по наследству…
И опять они быстро глянули друг на друга. Лицо Дениса было близко от лампы, и Егор вдруг увидел, что глаза у него совсем не темные. Серые, как у отца. Раньше они казались темными, потому что прятались обычно в тени.
Денис как-то по-детсадовски шмыгнул носом и пробурчал:
—Одно общее у нас уже точно есть: мы оба голодные.
—Иннушка! —обрадованно заголосил Наклонов.— Мы хотим есть и пить!
Мать Дениса заглянула в кабинет.
—Мужчины! У нас все готово! Но куда я здесь поставлю посуду? Может быть, пойдете в столовую?
—Нет, здесь! —весело заупрямился Олег Валентинович.— Здесь уютнее! Денис, освобождай полигон!
Денис начал привычно хватать стопки бумаги и сгружать на пол, к стеллажам. Один раз оглянулся на Егора —быстро и… так похоже на Игорька-горниста. И на Веньку. И тогда Егор, словно шагая в холод, спросил:
—Олег Валентинович, а тот кадет в вашей повести, Егор Алабышев —он вымышленный герой? Или был на самом деле?
Наклонов следил за Денисом, а сейчас быстро обернулся.
—А почему ты про это спрашиваешь?
—Ну… он Егор и я Егор. Интересно.
—Ах вот что!.. Не знаю. В списках выпускников Морского корпуса я его не нашел. Есть такие списки в книге профессора Веселаго… Но Толик об этом Егоре рассказывал. И о том, как он был кадетом, и о том, как стал офицером и погиб на севастопольских бастионах. Я не стал менять имя. Если жил такой человек —хорошо. Если нет, я думаю, Толик бы ее обиделся, что я позаимствовал это имя из его рассказов…
Ну теперь в самом деле все. Егор обмяк в недрах глубокого кресла. Хорошо все-таки, когда подозрения уходят, а загадки объясняются вот так, без боли…
…И дальше в самом деле было хорошо. Пили чай с каким-то необыкновенным, невесомым, как облако, пирогом. Говорили про Новотуринск, про студию, про школу. Денис перестал глядеть исподлобья и со смехом рассказал про недавнее классное собрание, на которое вызвали мать двоечника Эдуарда Редьковского для объяснения, а оказалось, что это не она, а знатная ткачиха; ее пригласили в соседний класс на торжественную встречу, а она перепутала…
— А наша классная на нее с ходу давай нести «Я на ваше производство напишу, как вы детей воспитываете!» А потом извинялась, ахала: «Это все опять из-за тебя, Редьковский! Почему ты не сказал, что это не твоя мама?» А он: «Но вы же всегда говорите, что учителю виднее»…
— Мне ты это не рассказывал,— ревниво заметил Олег Валентинович. И пожаловался Егору: — Обычно из него двух слов подряд не вытянешь, а сегодня разговорился.
Денис сказал, что он развлекает светской беседой гостя.
Потом Наклонов на пари вызвался разгромить Егора и Дениса в сеансе одновременной шахматной игры. И разгромил за пять минут. И с сожалением посмотрел на часы.
— Наверно, Егору пора домой. А то влетит ему и нам.
— Не влетит, но пора…
Наклонов отвез Егора на машине, хотя тот повторял, что здесь и так недалеко. Теперь Денис и Егор сидели сзади, рядом. Молчали, но без натянутости. Когда прощались, Денис протянул руку — пальцы были очень тонкие, но крепкие. Сказал:
— Пока… Заходи.
— Ага. Может быть, загляну…
Наклонов спросил:
— Егор, а ты не знаешь, не осталось в бумагах Толика что-нибудь, связанное с Крузенштерном? Вдруг он записывал что-то? Черновики какие-нибудь… Нет?
— Только те стихи. И еще портрет Крузенштерна. Он его рисовал, чтобы подарить… одному человеку.
У Егора не было теперь и тени подозрения, но называть Курганова он все же не стал.
…Уже в постели Егор подумал: как хорошо, что он сегодня не помчался сломя голову в Среднекамск. Трясся бы сейчас в вагоне, один со своими сомнениями и глупыми шпионскими версиями. И неизвестно, чем бы все это кончилось. А теперь действительно есть что рассказать Михаилу..,
И надо Михаила еще кое о чем расспросить. И Галину — что она знает о характере своего брата… Неужели он в детстве так боялся грозы? Может, была еще какая-то причина, из-за которой он ушел от ребят в походе и поссорился с Наклоновым?
Так давно это было… И об этом давнем Егор мог судить только по рассказам людей, которые помнили, конечно, не все… И тем не менее многое он уже знал. Он мысленно приблизил к себе фотографию ребят, снятых у сломанной эстрады в старом саду, превратил ее в киноэкран. И постарался представить, лето сорок: восьмого года, как цветной фильм. Все по порядку… Вот бежит, спасаясь от погони, Шурка Ревский. Вот попадает в плен к робингудам Толик… Вот игры. Поход. Разбитый самолет… Потом один из мальчишек приносит Толику сломанный меч (знает Егор и про это!). И затем — одиночество. Про это Егор тоже знает.., Одно утешение у Толика — рукопись Курганова. Мать печатает—он читает… А потом печатает и сам. Эпилог…
Э-пи-лог…
Что?.. Егор стряхнул одеяло и сел.
Толик Нечаев мог рассказывать ребятам о кадете Егоре Алабышеве. Но о капитан-лейтенанте Алабышеве рассказывать не мог. Он узнал о его взрослой жизни и гибели уже после ссоры с робингудами!
Егор вдруг вспомнил, как Наклонов быстро снимает и протирает большие блестящие очки…
Пишущая машинка Ундервудъ
Егор хотел пойти к Ямщиковым утром. Самое время: Аркадий Иванович и Анна Григорьевна на работе, стесняться некого а Ванька наверняка в первый день каникул дрыхнет допоздна. Значит, дома… Но Алина Михаевна илачгущим голосом сказала:
—Хотя бы в каникулы ты можешь помочь матери? Сколько я буду крутиться одна, как белка в колесе? За картошкой некому сходить…
Раньше матери помогала живущая неподалеку бабка, крепкая и деловитая. Носила с рынка тяжелые сумки, делала уборку, стиркой занималась. Мать ей сколько-то там платила. Но теперь, когда «скоро останемся без единого гроша», от бабкиных услуг Алина Михаевна отказалась.
Егору не хотелось крика, жалоб и споров. Молча он взял сумку, деньги («сдачу проверь и не потеряй») и пошел на рынок. В квартале от рынка наткнулся Егор на Валета.
В этом году они встретились впервые. Валет вытянул губы дудочкой, приподнял брови и светски сказал:
— О! Какая приятность… Рад вас видеть, сеньор…
— Взаимно…—: Егор остановился.
— Как поживаешь, Кошачок?. Нигде не болит? Мурлыкаешь?
— А чего нам… Не каплет и не дует.
— И совесть чиста, верно?
Егор прищурил правый глаз и наклонил набок голову.
— Гибкое ты существо, Кошак, — с ноткой зависти сказал Валет.— Умеешь вовремя уйти в щелку.
Егор прищурил левый глаз и перекинул голову к другому плечу. Спросил:
— В смысле?..
— В смысле, что вовремя слинял из «таверны».
— А при чем «таверна»? Курбаши колесики катал на стороне.
— Катал на стороне, а зацепило и нас кой-кого…
— Ну ты, по-моему, вполне на свободе, и вид цветущий.
— Оно так… Но потаскали и меня. Знал бы, что они, гады, мне клеили…
Егор зевнул:
— Догадываюсь, что они тебе клеили.
— Да только фиг им! Доказательств-то фью… А тебя, значит, не трогали совсем?
— С каких бы это щей меня кто-то трогал?
— Ну… я подумал: вдруг узнали про кассету. Лишний козырь против Курбаши.
Егор начал смотреть на Валета долгим насмешливо-сожалеющим взглядом.
— Не было кассеты,— наконец дошло до Валета.
— Ты умный мальчик.
— Я вообще-то с самого начала предполагал. А Курбаши трясся и бледнел: «Есть она, есть, я чувствую…»
— Дотрясся он и без кассеты,—вздохнул Егор.
Валет сказал опять:
— А ты гибкое существо.
— Хочешь жить, умей вертеться,— подыграл Егор.
— А жить ты хочешь,— полувопросительно заметил Валет.
Егор моментально подобрался:
— Это как понимать?
— А так, Кошачок. Хочу намекнуть по-дружески: кто-то очень недоволен горькой судьбой Копчика. Слышал я это стороной… Считают, что ты здесь во многом виноват.
— Я?! — рявкнул Егор.— Значит, это я на Веньку с шилом полез?! А сволочь Копчик ни при чем?!
Валет улыбнулся с оттенком превосходства:
— Не надо так примитивно… Выражаясь по-научному, ты был источником первоначального конфликта. Сперва стравил Копчика с Редактором, потом на Копчика же накапал Венькиным предкам…
— Это кто же пришел к такому… научному выводу?— ехидно прищурился Егор. Но душа у него захолодела.
— Любой придет, если поразмыслит. И ты сам…
— Я не стравливал Веньку и Копчика…—Егор постарался твердостью скрыть внутреннюю беспомощность.— У них было это еще до меня. И на Копчика я не капал. Я хотел уберечь Ямщиковых от поджога, а на Копчика, как такового, мне было начхать. К тому же его предупредил честно, при всех…
«Чего я оправдываюсь?» — подумал Егор.
Валет примирительно сказал:
— Да мне-то что? Я тебе только намекнул, чтоб ходил с оглядкой, особенно после захода солнца. Если Копчику срок отвалят, Салтан это так не спустит…
Егор знал, что суда еще не было. Тянулось неспешное следствие. Чижа и Хныка выпустили, потомучто Венька сам рассказал, что они к нему не лезли. Когда Копчик выхватил «пику», Хньш отскочил и зажмурился, а Чиж чуть ли не пытался схватить Копчика за рукав. Значит, они не «соучастники»… А самого Копчика уже второй раз обследовали в психобольнйце. Мамаша его и адвокат пытались доказать, что «у мальчика есть отклонения». Шизик, мол, Копчик и за себя не отвечает… Чего доброго, еще и выкрутится, гад… Нет, едва ли.
— Кольчугу под камзол советуешь надевать? — спросил Егор у Валета.— Ну ладно, благодарю за информацию…
Егор давно ужё заметил, что есть в жизни такой закон — «одно к одному». И он ничуть не удивился, когда пришел с рынка и обнаружил в почтовом ящике записку —- рваный клетчатый листок с печатными буквами: «Кошак, шкура продажная, учти, попомнишь Копчика». «Учти» было написано с мягким знаком после «ч», а «попомнишь» без мягкого знака в конце. И нарисован был жирный шариковой ручкой зловещий кривой финяк.
Егор хмуро посмеялся. Записка наверняка была самодеятельностью «мышат» из компании Салтана. Это не страшно.
Это вообще было не страшно. Если бы знали приятели Копчика и сам «Царь Салтан», как в январские дни мечтал Егор, чтобы прихватили его в темном углу! Он исступленно дрался бы до последнего дыхания! И пусть измордовали бы до полусмерти! А еще лучше —всадили бы железо, как Веньке! Чтобы лежал он с Венькой в одной больнице и чтобы все поняли, что пострадали они оба от одних врагов. И что нет на Егоре вины…
Не так уж много вероятности, что в такой свалке забьют насмерть. Ну, а если и случится, то что ж…
Егор перечитал корявые строчки. Дурачье… Умом он понимал, что опасность есть. В самом деле могут подкараулить, и никакая милиция, которая «меня бережет», здесь не поможет. Она оказывается на месте происшествия уже потом. Как в случае с Венькой… Но страх так и не появился, даже легкого холодка не было. Егор подумал, что при желании не так уж трудно разыскать, кто писал и кто подбросил. Если заняться всерьез. Но сейчас его в сто раз больше тревожила другая загадка: Алабышев — Наклонов. И нужен был Гай..
Днем дома у Ямщиковых никого не оказалось, и Егор пришел второй раз —уже в пятом часу.
Открыл Ваня. Губы у него были перемазаны, он сладко водил по ним языком.
— Варенье лопал,— сказал Егор.
— Ага… Там все равно банка почти пустая, я ее выскреб, чтобы вымыть.
— Видать, не маленькая банка-то…
— Ага, трехлитровая… А у нас еще полная есть. Хочешь варенья с чаем?
Егор сказал, что он вышел из возраста, когда любят варенье с чаем. Чай с вареньем —ещё туда-сюда.
— Можно и так,— согласился Ваня. Видно, ему нужен был законный повод, чтобы распечатать новые запасы варенья. Но Егор объяснил, что хочет сначала дозвониться до Среднекамска.
— Разрешаешь?
— Чего спрашивать-то? — сказал Ваня.
Егор потянулся к телефону и помянул черта. Он все время забывал сменившийся в январе номер Гаймуратозых. То ли «ноль два — двенадцать», то ли «двенадцать — ноль два»… Он вытащил из кармана листок со стихами Толика, на котором в тот январский вечер записал телефон. Листок в кармане был всегда—это стало для Егора уже привычкой и чем-то вроде доброй приметы.
«Пятьдесят семь, ноль два — двенадцать»,.. Ответила Галина. Удивилась.
—А разве вы не встретилась? Гай вчера поехал к вам…
—Ко мне?
—Вообще-то по своим делам. Но хотел и тебя увидеть.
«Может, и заходил, да мать не сказала;— подумал Егор.— А может, ее самой дома не было…»
— Я тогда помчусь домой! Может, еще зайдет!
— Едва ли. Он хотел вернуться нынче к вечеру. Наверно, сейчас уже в дороге…
— А что случилось-то? Зачем он поехал? — встревожился Егор. Голос у Галины был расстроенный…
— Неприятности там крупные. Беда с одним мальчиком…
— С Витьком? — испуганно и глупо спросил Егор.
— Да при чем здесь Витек…Вот он, рядом, цветет, как ясный одуванчик… По службе у Гая это.
— Но он же уволился!
— Да, но это старое дело…
— А какое?
— Егор, он сам расскажет. Позвонит…
Егор положил трубку и только тогда сообразил: куда Михаил позвонит-то?
Он расстроенно сел возле столика с телефоном. Обшлагом зацепил, смахнул на половик лист с номером. Ваня, который крутился рядом, быстро поднял бумагу, пригляделся к стихам.
— Ой… на нашей машинке напечатано. Да?
— Что?..— Егор думал, о своем. Какие там беды у Гая и стоит ли сейчас ехать в Среднекамск.
— Это на нашей машинке напечатано,— повторил
Ваня.
— Что напечатано?.. Почему на вашей?
— Ну, сразу же видно! Вот у буквы «фэ» колечко разорвано. А у «рэ» ножка скособочена… Это что за стихи?
Какие порой случаются в жизни повороты! И совпадения!.. А может, не просто совпадения? Может, счастливые находки идут в руки тем, кто ищет? Может, в этом справедливость судьбы?
…Ваня даже оробел от натиска Егора: что за машинка, откуда?
Ну, обыкновенная старая машинка, она у Ямщиковых с незапамятных времен. Папа еще мальчишкой был, когда выменял ее у своего приятеля,.. Откуда она у приятеля взялась? Надо у папы спросить, Ваня не помнит… Помнит только, что, кажется, этот приятель папин машинку из Среднекамска привез, когда в наш город переехал. Вроде бы на какой-то школьной свалке он ее нашел, сломанную совсем, а потом кто-то помог починить… Ее и теперь чинить приходится все время.
— А где она, Вань?!
— Я же говорю! Папа ремонтировать унес, я попросил… Одному знакомому. Тот на все руки мастер, хоть какую технику может наладить… Папа тоже может, но говорит, что тот лучше…
— Черт, не вовремя… Вань, а машинка называется «Ундервуд»? И с твердым знаком на конце?
— Ага…
— И деревянная подставка у нее есть?
— Есть…
— А какая?
— Ну… подставка как подставка. Из. доски…
— А не из фанеры?
— Я не помню… Нет, она толстая. И покрашенная.
— Ваня, дело вот в чем…— У Егора от волнения сел голос.— Это может быть не доска, а… как бы плоская фанерная коробка. Пустая внутри. И там тайник… Ты не знаешь?
Ваня помотал головой. И вдруг насупился. Потребовал:
— Ну-ка расскажи.
Рассказ о листах старой рукописи, спрятанных в подставке «Ундервуда», Ваня выслушал, раскрыв перемазанный рот. Впервые коснулась второклассника Ванюшки Ямщикова настоящая тайна. Эхо приключений прозвучало в углах привычной квартиры…
Сначала Егор поведал эту историю очень коротко, самую суть. Но Ваня утащил его в их с Венькой комнату, усадил на нижнюю койку и начал обстрел вопросами. И глаза у него были умоляющие. И Егор выкладывал ему, Венькиному братишке, все новые и новые подробности. И про Толика Нечаева, и про Гая, и про съемки на «Крузенштерне». Только о подозрениях насчет Наклонова не сказал. Ни к чему это знать девятилетнему пацану. Пусть считает, что Егор просто ищет следы кургановской повести. Скоро Егор уже сам увлекся и рассказывал, не дожидаясь вопросов. А когда он замолкал, слышал частое Ванино дыхание, который, замерев, притерся к нему… А кроме этого дыхания будто слышалось в тишине щелканье хронометра…
— Егор,— наконец шепотом сказал Ваня.— Машинку-то папа сегодня принесет, он обещал. Все узнаем…
— А ты уверен, что машинка ;— та самая?
Ваня прыгнул, стукнул об пол коленками и локтями, выволок из-под койки пачку плотных листов. Откинул верхний.
— Смотри!
Это была газета «Новости Находки» с текстом, отпечатанным на машинке. И с первого взгляда стало ясно, что шрифт у заметок и у стихов Толика один и тот же. Загнутая ножка буквы «р», порванное очко у «ф». И полустертая нижняя точка в двоеточии. И косо поджатый хвостик у «щ»…
Все это было так очевидно, что не требовало даже долгого разглядывания. И сравнив буквы, Егор заинтересовался самими газетами. Было чем заинтересоваться! Пестрые, удивительно разноцветные листы, картинки с пейзажами незнакомых планет, столбцы рассказов со словами «продолжение следует»…
— Вань, это что?
Ваня объяснил. Про планету Находку, про игру такую, Егор слышал от него и раньше, и глобус не раз крутил, но про газеты не знал. И хотя все мысли были о тайнике в подставке «Ундервуда», Егор не удержался — начал листать номера ≪НН≫…
Да, что и говорить, Венька — талант. И в рисунках талант, и в рассказах своих… Егор зачитался приключениями школьника Ноль-с-Плюсом на планете Земля. Классной Розе почитать бы! Вот бы уксусное лицо сделала: «И опять одно и то же! Совершенно не та идея!»
— Вань, это как же? Так все эти газеты и лежат под кроватью?
— Ага… Новый номер сперва висит, а потом — в пачку. А где еще хранить — то?
— Это все люди должны видеть! Это же интересно!
«И чтобы убедились, какой он на самом деле Венька Ямщиков! Он действительно —Редактор. Без насмешки…»
Ваня сказал:
— Стрельцов приходил. И еще ребята. Тоже смотрели.
— Да много ли их, ребят-то? Вот если бы в школе повесить!
— Разве можно?
— А что такого? Сделать выстазку… А?
Ваня быстро облизал засохшее на губах варенье.
— Это бы здорово…
— А Венька не рассердится? Скажет вдруг: зачем без разрешенья…
— Не-е! Он сам жалел, что мало читателей, я знаю… А почему без разрешенья? Я ведь тоже… Это наша вместе газета.
Егор подошел к телефону…
— Бутакова? Привет, это Петров… Стоп, не бросай трубку, я по делу… Знаю, что не хочешь со мной разговаривать. И кто я такой, знаю… Подожди, разговор не о твоих поэтических талантах. Не ты одна у нас литературное светило… Да постой ты! Ну хорошо, хорошо, я приношу свои искренние извинения… Ты можешь приехать сейчас к Ямщикову? Нет, он в санатории, зато я здесь. У него. И брат… Приезжай, узнаешь… Не фокусы, а серьезное дело! Ну, можешь ты хоть раз выслушать меня по-человечески, ду… думать надо… Не хотел я сказать «дура», не выдумывай, это у тебя комплекс… Не тайна, а долго объяснять. Приезжай, увидишь здесь такое!.. Давно бы так…
Надо отдать должное Бутаковой. Когда она появилась, о скандале в студии больше не упоминала, газетами восхитилась, идею выставки нашла гениальной. Так и сказала:
— Петенька, ты гений. Даже не ожидала…
Всех газет было слишком много. Втроем они отобрали два десятка самых интересных номеров. Потом Ваня вскипятил чайник и уже без колебаний открыл трехлитровую банку с вареньем.
Светка сказала, что газеты заберет с собой сразу. Пока идут каникулы, она договорится с вожатой, чтобы найти в школе место и устроить выставку как полагается. И пусть все видят, какие у людей бывают способности, а то теперь все такие невнимательные друг к другу. Попал человек в беду, поговорили об этом пару дней, а сейчас почти никто не вспоминает. Может быть, эта выставка всколыхнет коллектив…
— Ты только смотри не посей газеты по дороге,— прервал Егор активистские речи Бутаковой.
— А ты мог бы помочь мне отнести их!
Егор заколебался и почему-то даже смутился. Но Ваня решительно сказал:
— Газеты не тяжелые. А Егор не может тебя провожать, мы папу ждем, у нас еще одно важное дело.
Когда Бутакова ушла, Егор опять сел на Ванину койку и начал смотреть оставшиеся номера «НН». Ваня позвякал на кухне посудой (видимо, вымыл) и приткнулся рядом. Совсем прильнул. Дышал тихонечко…
«По Веньке скучает»,—вдруг понял Егор.
Обычно Егор или сторонился «мышат», или разговаривал с ними тоном насмешливо-жесткого приказа. А если нельзя было сделать ни того, ни другого, он ощущал тягостную скованность. Даже на Заглотыша он смотрел со смесью пренебрежительной жалости и брезгливости и вздохнул с облегчением, когда сплавил его Михаилу и Галине…
А с Ванюшкой было Егору легко. То ли потому, что не похож был младший Ямщиков на обычного «мышонка», то ли потому, что в самом Егоре что-то менялось… «А может, потому, что Венькин брат?» — спросил он себя. И вдруг вспомнил разговор с матерью, что нет у него, у Гошки, младшего брата.
И Ревский вспомнился: «Ты никогда не сможешь быть братом».
Нет, товарищ Ревский, режиссер вы, наверно, неплохой, а пророк так себе…
Кстати, надо позвонить Ревскому. Возможно, Михаил заходил к нему и Александр Яковлевич знает, что там у Гая случилось… Егор осторожно освободил левую руку из-под прижавшегося Ванюшки, взглянул на часы. Ваня быстро сказал:
—Ты не уходи, папа скоро придет.
—Мама придет, наверно, еще скорее,—опасливо заметил Егор.
—Не, она дежурит сегодня… А папа машинку принесет. Сразу все узнаем.
Конечно! И во время возни с газетами, и во время разговора с Бутаковой, и во время размышлений о «мышатах» и братьях прочно сидело в Егоре это главное ожидание: «Машинка. Тайник. Эпилог…» Все сделается ясным, все встанет на свои места!.. А Михаил будет просто ошарашен! Забудет о всех своих горестях… Но все же что там у него?
Егор опять шевельнулся. И опять Ваня попросил:
—Не уходи.
Наверно, ему очень не хотелось оставаться одному.
— Вань, я только позвоню…
Но тут затрезвонил колокольчик в коридоре.
—Папа!
Это действительно пришел Аркадий Иванович. Ваня, выгибаясь от тяжести, радостно приволок в комнату брезентовую сумку. Изнутри ее распирали твердые углы. .
—Давай! —выдохнул Ваня. Дернул на сумке молнию.—Берись…
Аркадий Иванович что-то весело рассказывал в коридоре, но Егор и Ваня не слышали… Черт, как цепляются за парусину всякие рукоятки и рычажки… Вот она, машинка! Тусклые золотые буквы на каретке —»Ундервудъ», дребезжащие клавиши, желтоелаковое дерево подставки… .
Почему лаковое? Ваня же говорил, что краска…
Машинка со звяканьем встала, почти упала на половицы. Ваня смотрел на Егора перепуганными глазами. Потом закричал:
—Па-па!!
Аркадий Иванович буквально влетел в комнату.
—Па-па! Где старая подставка?!
—Да ты что? Эта же лучше! Сергей специально сделал, та совсем облезлая была, щепастая…
—Но она… где? —уже шепотом спросил Ваня. Он еще надеялся. А Егор понял сразу, что надежды нет, и обмяк, будто от большой усталости. Горя он даже не чувствовал. Так, безразличие какое-то и скука…
—Она где?—тонко повторил Ваня.
—Да где ж… Выкинул Сергей. На огороде мусор жгли, ну и вот…
— Она точно сгорела? — тихо спросил Егор.
— У меня на глазах… А в чем дело-то?
Ваня вдруг беззвучно заплакал, выдернул подол майки, начал сердито вытирать лицо. Первая в жизни встреча с тайной обернулась обманом.
— Ребята, да что случилось-то? Ваня…
Тот сквозь слезы посмотрел на Егора.
— Ты, Вань, расскажи сам…—хмуро допросил Егор.—А я пойду позвоню. Можно?..
Телефон Ревского долго отзывался равнодушным пиканьем — занято. И Егор был даже рад. Не хотелось возвращаться в комнату, пока у Вани слезы, пока он объясняется с отцом. И Ваньку жалко, и самому неловко — как неудачливому игроку, который раньше срока объявил о своей победе. И вообще… говорить надо будет что-то, объяснять, а к чему теперь слова?
Телефон ответил наконец. Сам Ревский.
— Егор? Вот хорошо… Гай приезжал, искал тебя, ругался: где тебя носит?
— А что с ним?
— Да с ним-то ничего…
— Александр Яковлевич, можно мне зайти к вам? Столько всего, надо посоветоваться. У меня мозги перепутались…
— Приходи обязательно.
— А можно сейчас?
— Давай!
Голос
— Ну, что там у него случилось-то? — спросил Егор, едва они с Ревским вошли в комнату.
Ревский кутался в пижамную куртку, похожую на обрезанный махровый халат. Он сел на диванчик старинного вида, с гнутой спинкой и завитушками. Кивком показал Егору на кресло.
— Тяжелая история… Осенью Гай привез сюда из приемника одного беглого мальчонку, Димкой звали… Димка этот не жулик, не бродяга, а сбежал, потому что мать сплавила его в интернат… Не рассказывал тебе Гай про это?
Егор нетерпеливо покачал головой. Ревский кивнул.
—Понятно. Случай-то не такой уж трудный на первый взгляд… Гай поговорил с матерью Димки, убедил ее вроде бы, что мальчику в интернате не жизнь. Бывают такие, что не могут без дома, чахнут от тоски. Мать сперва: «Ладно, ладно, я понимаю… » А потом опять его туда же. Ты, мол, Димочка, должен понять: дома братик или сестренка маленькая скоро будут, тесно, трудно… А Димка в интернате совсем извелся, написал Гаю письмо: «Михайл Юрьевич, пожалуйста, ну пожалуйста, приезжайте, поговорите опять с мамой, я так больше не могу…» —Ревский вдруг закашлялся, потом сжал губы. Сказал, глядя мимо Егора: —Я это письмо видел…
—И… что? шепотом спросил Егор.
—Гай понял, сорвался сюда… А Димки уже нет. Вечером в раздевалке—веревку на крюк и в петлю головой…
Ревский. замолчал, забарабанил пальцами по тугому диванному сиденью. В соседней комнате, где обитали его сыновья-студенты, под равномерное уханье музыки пел женский магнитофонный голос;
Нам не вернуться до срока,
В ритме тяжелого рока «
Будешь опять одиноко
С тенью судьбы танцевать…
«Чушь какая»,— машинально подумал Егор. Тяжело сказал:
— И теперь Гай казнится, что опоздал…
— Он не виноват, что опоздал. Письмо написано в начале марта, а на штампе, на конверте — двадцатое число. Гай в момент разобрался, в чем дело. Специалист все-таки…
— А в чем… дело?
— Письма-то ребята для отправки воспитателям сдают. А те, конечно, любопытствуют. Какие-то письма совсем не посылают, если там жалобы, какие- то задерживают: чтобы вскрыть, прочитать, заклеить, отослать, тоже время надо. Ну вот, Димкин воспитатель и проволынил. Может, сперва совсем отправлять не хотел, а потом все же решил. А пока письмо шло…
— А что за воспитатель? — спросил Егор. И почему-то вспомнил Поп-физика. Такой же, наверно…
— Гай говорит, молодой, уверенный. С вузовским значком… Умный, говорит.
— Умный?
— Да… Сказал Гаю: «Вы юридически ко мне не подкопаетесь».
— А Гай что? ,
— Гай… он и есть Гай. Сказал: «Вы ко мне тоже. Свидетелей нет».
— И дал по морде?!
— Несколько раз… А потом пришел ко мне, просто черный весь… Я его какими-то каплями отпаивал, жена дала. А он все твердит: «Что же теперь делать?»
— Да ничего ему не будет! — горячо сказал Егор.— Свидетелей же не было! А если бы даже и были… Ну что, тот тип в пуд, что ли, пойдет? Да его самого надо…— Он словно споткнулся о взгляд Ревского.
— Егор… Гай разве об этом? Он о мальчике…
Егору захотелось зажмуриться от стыда. Но он только отвернулся. Сказал коряво и с запинкой:
— Теперь… с этим-то что сделаешь… Раз нет его…
Магнитофон пел:
Как по велению рока
Без остановок и срока
В ритме тяжелого рока ‘
Танец твой не-у-мо-лим…
— Молодежь! — громко сказал Ревский. Сбавьте вы на полтона ваш рок, ей-богу…
Молодежь сбавила. Ревский откинул голову и, глядя в потолок, проговорил:
— В человеческом мышлении господствует закон оптики…
Егор посмотрел на него с сумрачным вопросом.
— Очень просто,— объяснил Ревский.— Свои мелкие заботы и несчастья кажутся важнее больших, но далеких. Не своих… Муха, которая летает у твоего носа, выглядит крупнее самолета. И так во всем… Человечество давно уже, по сути дела, живет на сундуке с динамитом и гасит окурки о его щелястую крышку. Но этот факт занимает нас в общем-то меньше, чем ежедневные проблемы: скажем, неуды в зачетках, как у моих балбесов, или загубленный в Госкино сценарий, как у меня самого… Возможно, такой подход к явлениям бытия и разумен, иначе жизнь была бы невыносима… Но есть в этом что-то подлое…
Егор, не глядя на Ревского, спросил:
— А сколько лет было этому Диме?
— Не знаю… Видищь, даже не знаю, не поинтересовался… Вот мы с тобой пожалеем его, содрогнемся даже, а вскоре перестанем о нем думать — у каждого свои дела.
— Ну так что же,—неловко сказал Егор.— Так у всех…
— Кроме Гая! Он так не может, у него на каждую человеческую болячку свой нерв. А болячки не лечатся, а нервы горят… Мать и Галка за его позвоночник страдают, но это чушь, с такой спиной до ста лет скрипят. А сердце он сожжет ко всем чертям, жениться не успеет… Кстати, ты знаешь, что ночью он летит в Севастополь?
— Откуда мне знать? Мы же не виделись.
— Он ходил к тебе вчера вечером, когда немного успокоился… Не застал тебя… А сегодня утром он ездил на кладбище. На Димкину могилу.
— В хорошеньком настроении он полетит в Севастополь…— отозвался Егор.— А когда он вернется? Мне надо его до зарезу.
— Через неделю. С первого апреля он должен пойти на работу в газете. По договору… Если, конечно, не будет скандала из-за пощечины.
— Жалко, что мы не увиделись. Черт принес за мной вчера вечером Наклонова…
— А! Так он отыскал тебя?
— А вы откуда знаете? Что, он меня искал?
— Вчера около восьми часов он звонил мне. Спросил, не знаю ли я твоего адреса. Объяснил, что ты ему нужен по каким-то делам литературного клуба. Я, признаться, и не подозревал, что ему известно… твое происхождение… Но он спешил, обясняться было некогда. Адрес я дал.
Егор подумал. Вспомнил. Сопоставил. Медленно сказал:
—Д-да… дипломат. А мне потом говорит: «Ты разве с ним знаком?» С вами то есть.
— Странная история. Если не секрет, зачем ты ему столь срочно понадобился?
— Почуял, что хвост прищемило,— зло сказал Егор.
— Выразительно, но не понятно…
— Я объясню. По порядку, ладно?
Ревский не перебил ни разу.
— …Я так и сяк вертел в голове эту историю,— закончил Егор.— Ну, не мог Толик рассказывать о гибели Алабышева. Верно ведь?
Ревский сидел, откинувшись к спинке дивана и наклонив курчавую голову. Он похож был на Пушкина, который изрядно постарел и сбрил бакенбарды.
— Насколько мне помнится,— медленно сказал Ревский,— Толик совсем ничего не говорил про Алабышева. Я отлично помню то лето и наши разговоры. Толик вообще лишь однажды упомянул о рукописи, когда мы говорили об острове Святой Елены. И никогда он повесть Курганова нам не пересказывал… А про Алабышева я впервые услышал в шестьдесят седьмом году, на «Крузенштерне»…
— Вот видите! Значит, Наклонов мог узнать про него только из рукописи! Правильно?
Все так же медленно и слегка отрешенно Ревский проговорил:
— Детективная история в стивенсоновском духе… и с грустным оттенком.
Егор не стал уточнять, откуда грустный оттенок. Он и сам его ощущал, но не это было главное.
— Александр Яковлевич, как вы думаете? Могла рукопись как-то оказаться у Наклонова?
— Теоретически это не исключено…— Ревский рассеянно’ прошелся пятерней по шевелюре.— Можно предположить… например, так. Мы той осенью да и следующим летом увлекались сбором утиля. По городу ходили старьевщики — агенты «Вторсырья» с тележками, мы им сдавали всякое барахло. И бумагу старую тоже. Не так, как сейчас макулатуру, а вместе с рваными калошами, тряпьем, всякой рухлядью. А взамен получали копейки или игрушки — пистолетики, свистульки… Ну, а утиль-то надо было добывать, вот и бросил Олег наш отряд на поиски. По дворам, по свалкам, по чужим чердакам… Чердаки — это было особенно заманчиво. По вечерам, с фонариками, масса страхов и приключений. И находки самые неожиданные: то лампа старинная, то подшивка «Нивы».. Ну, и папки с бумагами всякие… Вечером свалим трофеи у Олега на веранде, а утром разбираем… Не исключено, что копался в добыче он и без нас, заранее. И мог наткнуться на рукопись. Если она как-то попала из комнаты Курганова на чердак…
—А могла попасть?
—Ну, об этом я так же, как и ты, могу лишь догадываться… Скажем, дочь Курганова не обратила внимания, выкинула с другими бумагами, а соседи убрали наверх. Или еще как-нибудь… К тому же это лишь одна версия. А могло быть иначе. Например, взрослый уже Наклонов обнаружил рукопись в каком-нибудь Новотуринском архиве. В архивах, как и на чердаках, порой попадаются самые неожиданные вещи… А как было на самом деле, мы теперь скорее всего никогда не узнаем. Да и не это главное.
—Главное —узнать бы: правда ли, что он списал повесть у Курганова? —возбужденно сказал Егор.
И словно желая погасить его азарт, Александр Яковлевич грустно ответил:
—Главное, что не хочется верить… будто Олег способен на такое.
—»Способен, не способен»…—Егор досадливо съежился.—Теперь-то все равно ничего не доказать… Ой, Александр Яковлевич! А машинка-то ведь есть! Рукопись-то на ней напечатана! Если она у Наклонова, можно сверить шрифт!
—И что же та хочешь? «Внедриться» в квартиру Олега Валентиновича, обшарить ящики, найти нужные листы и провести экспертизу?
—Ну а хотя бы! —вскинулся Егор. Но под грустно-внимательным взглядом Ревского его запал почему-то угас.
—Возможно, той рукописи уже и нет,—помолчав, сказал Ревский.—Даже если она была, Наклонов мог ее перепечатать, а оригинал уничтожить. От греха. А если и не уничтожил, то сожжет сейчас или запрячет подальше. Поскольку что-то почуял…
—Александр Яковлевич! Вот вы говорите «не хочется верить». А сами, значит, думаете так… что он может?
Ревский толчком поднялся с дивана и заходил, почти забегал из угла в угол. Остановился. Сказал:
—Никуда не денешься… Судьба, что ли?
—В чем судьба-то? —неловко спросил Егор. Ревский схватил стул, сел перед Егором.
—В том, что такой разговор. И вообще все это… Я с тобой говорю сейчас не как с мальчиком-восьмиклассником, а как… ну, как с Толиком, что ли. Ты его сын. Поэтому честно. Мне кажется, что… в какой-то момент Олег это мог…
—В какой момент?
—Ну, не сразу же… Возможно, рукопись попала к нему в робингудовские времена. Он читал, знал, что она связана с Толиком. Была она как память о детстве. Привык он к ней, считал, может быть, почти своей… А потом… узнал, что Толика нет уже на свете и других экземпляров рукописи тоже нет…
—А откуда он мог узнать, что нет экземпляров?
—Увы, от меня… Осенью шестьдесят седьмого, после гибели Толика, мы встречались с Олегом в Ленинграде, я рассказал все, что случилось. Мы долго тогда говорили. Под настроение я поведал и всю историю кургановской рукописи. Как ее Толик на «Крузенштерне» рассказывал. И про то, как сжег Курганов первые два экземпляра, тоже упомянул…
—Да,—жестко сказал Егор.—Теперь понятно… Автора нет, Толика нет, доказательств нет. А единственный экземпляр—у Наклонова. Ставь свою фамилию и печатай… Странно только, что он не сделал это сразу. После разговора с вами.
—Если считать Олега действительно виноватым… то не странно, Егор. Тогда жива была еще Людмила Трофимовна, мама Толика. И, наверно, редактор был жив, который читал рукопись в издательстве…
—А может быть, и сейчас жив.
—Не знаю… Я ведь только предполагаю все это. Но тридцать пять лет прошло… А скорее всего есть еще одна причина, по которой Олег не сразу…
—Какая же? —со злой ноткой спросил Егор. Потому что почуял в голосе Ревского сочувствие Наклонову.
—Самая главная… Чтобы решиться на такое , надо переступить через себя… Олег, прямо скажем, писатель не блестящий. Книжки у него средненькие. Пишет о том, о другом, хватается за разное, а главной темы, стержня для себя найти не может. Это уж кому сколько таланта отпущено… А человек он умный и все это понимает. Годы между тем идут, и ясно уже, что в классики не выбиться… А в то же время, все эти годы, лежит рядышком готовая рукопись, которая совсем ничья. И, видимо, талантливая. Вот и начинает точить мысль: «Она же все равно пропадет. Не все ли равно, чья там будет фамилия? Главное, чтобы ее прочитали…» Ну, и остается сделать два шага… Егор…
— Какие?
— Первый — переступить через самолюбие. Признать полностью, что сам по себе автор ты неудавшийся и без этой чужой повести имя свое известным не сделаешь… А второй шаг — через совесть. Надо ее как-то успокоить. Убедить, что в поступке этом ничего особенного нет. Мол, и раньше бывали в литературе заимствования. И еще такая мысль: «Я ведь не все подряд возьму, кое-что изменю…» Возможно, и в самом деле изменил кое-какие страницы…
— Вы все так рассказываете, будто…
— Что?
— Будто все точно знаете.
— Ты, Егор, по-моему, не это хотел сказать.
— Ну… будто с вами самим когда-то такое же было,— сердито бухнул Егор и почувствовал, как горят уши.
Ревский не обиделся, не вспылил. Сказал грустно:
— Наверно, у многих такое бывает. Хоть раз в жизни. Только один человек делает шаг, а другой… поболтает ногой в воздухе и поставит обратно. Тут граница хрупкая… Егор, Наклонов человек сложный, но… не подонок же он. Скорее, он неудачливый человек, несчастливый… В нем много хорошего. И когда он говорил с тобой о Толике, о том, что во многом благодарен ему, он был наверняка искренен. Детство — это то, что предать труднее всего.
— А яма? В том же самом детстве,— тихо, но упрямо сказал Егор.
— Ну, яма… В мальчишечью пору кто не делает глупостей. Тут и самолюбие, и обида чрезмерная, и глупость… У какого мальчишки совесть без пятнышка, а?
Егору захотелось уткнуться носом в колени. «До философствовал, дурак?≫ — мстительно сказал он себе.
— А к тому же,— продолжал Ревский,— я рассуждаю отвлеченно. Может, никакой истории с рукописью не было. И, честное слово, я буду счастлив, если смогу это узнать.
— Ничего вы не узнаете,— уныло сказал Егор.— И никто не узнает. Последняя надежда была — эпилог в тайнике машинки. Можно было бы сравнить с Наклоновским эпилогом и доказать. А теперь что, раз подставка сгорела…
Ревский растопыренной ладонью потер лоб и глаза. Мотнул курчавой головой, словно прогонял дремоту. Или сомнения?
— Да… Оказывается, ничего в этой жизни не случается зря… Егор, один знаменитый персонаж в одном знаменитом романе сказал: «Рукописи не горят»…
Егор быстро поднял глаза. Ревский встал.
— Это справедливо, по крайней мере, по отношению к вышеупомянутому эпилогу…
— У вас есть копия?! — Егор рванулся из кресла.
— Копии нет. Но когда Толик на «Крузенштерне» читал эпилог наизусть, мы с Изой включили студийный магнитофон… Микрофон был на штанге, в стороне, Толик и не заметил. Но записалось отчетливо.
Ревский шагнул к стеллажу, стал двигать на полке книги, папки, плоские коробки. Егор почувствовал, как слабеет от волнения. Тьфу ты, нервная дама… Он опять сел. С приколотых к стеллажу крупных фотографий на Егора смотрели знакомые и незнакомые артисты и режиссеры. Каждый по-своему: кто насмешливо, кто ободряюще. А за дверью звучало приглушенно:
Что наша жизнь за морока —
В ритме тяжелого рока…
Вот холера! Теперь этот мотив засядет в мозгах! Чтобы перебить его, Егор «включил» в памяти другое:
Мы помнить будем путь в архипелаге…
И еще:
После тысячи миль в ураганах и тьме
На рассвете взойдут острова…
Песня, которую пели на «Крузенштерне». В те дни, когда Анатолий Нечаев читал там последнюю часть кургановской повести.
…Ну что столько времени возится Ревский? Сейчас скажет: «Не знаю, куда подевалась пленка…»
Ревский достал плоскую коробку. Шагнул к двери.
— Юноши! Кончайте ваше «роковое томление», мне нужен магнитофон… Что? Потерпите. Тащите живо…
Рослые, совершенно одинаковые Илья и Яша принесли тяжелый, как сейф, «Юпитер». Сказали Егору «привет» и удалились, демонстрируя возмущение отцовским произволом.
Ревский поставил на «Юпитер» большую бобину.
—А Гай разве не знает про эту запись? —спохватился Егор.—Он ничего не говорил…
— Гай не знает…
— Почему?
Не оборачиваясь, Ревский объяснил неохотно:
— Сперва я просто боялся об этом говорить, напоминать про все. Гай и так был не в себе. А потом… Знаешь, у каждого бывает что-то очень свое, Вот так и эта пленка для мёня. А Гая не хотелось мне лишний раз бередить, да и виделись мы не часто. Ну, слушай… Егор… Нечаев…
Сначала был слабый электрический шелест, потом за этим шелестом возникло ощущение широкого пространства, в котором тихо дышали десятки людей. И наконец негромкий, но отчетливый молодой голос произнес:
— Коней тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Крыму был необычным…
Егор закрыл глаза.
Он слушал и ловил себя на том, что порой не вникает в содержание, а пытается представить, как это было. Ночь над. бухтой, курсантов на палубе, трапах, шлюпках. И Толика… который вот он, будто живой, будто сейчас говорит перед притихшими людьми Руку протяни — и дотронешься до его локтя…
Егор давно уже не думал о Толике, как о чужом. Наоборот. Был Толик самый свой, что ли… Но думать о нем, как об отце, Егор все равно не мог. Он ощущал его скорее как старшего брата. Вроде Гая. Впрочем, так ли это важно? Толик — и все. Иногда казалось, что он жив и где-то неподалеку. Но сейчас горькое сознание, что его нет — хотя голос вот он, звучит рядом,— резануло Егора. Так, что под закрытыми веками шевельнулись едкие песчинки. Егор зажмурился сильнее и заставил себя слушать внимательней.
И не шевелясь высидел сорок минут, пока Толик не сказал:
— …Он не успел принять участия ни в одном сражении и не убил ни одного врага.„ Он сделал не в пример больше: отнял у этой войны, у смерти десять ребятишек. Тех, кому жить да жить…
Егор сердито проморгался, выпрямился в кресле. И такую повесть Наклонов хочет сделать своей! А человек, который над ней мучился, сгинет в неизвестности? А Толик, что ли, зря страдал за всех, про кого там написано?
…Ревский дождался, когда закончится обратная перемотка, снял бобину, протянул Егору, Тот нерешительно сказал:
— А вы как же? У вас ничего не останется…
— Ну, что поделаешь. Это — твое..,
— А куда я с ней с такой?.. Александр Яковлевич, давайте я лучше завтра «Плэйер» принесу, перепишу на кассету. Получится чисто, один к одному!
— Это мысль. Давай… Только лучше послезавтра. Завтрашний день у меня на студии будет подобен аду кромешному.
Егор сразу испугался. ,А вдруг за два дня с пленкой что-нибудь случится? Как с подставкой от машинки. Ревский понял:
— Никуда она не денется.. Я другого боюсь…
— Чего?
— Егор… А что ты собираешься делать дальше?
— Я… не знаю,— честно сказал Егор.— Я не буду торопиться. Надо подумать.
— Вот именно. Подумать тебе надо крепко. Дело-то не простое, тут человеческая судьба. И она в твои руки попадет… Ты это понимаешь?
Егор знал, что глаза у него не совсем просохли, но глянул на Ревского прямо и дерзко:
— Если вы боитесь, можете не давать пленку.
— В том-то и дело, что не могу. Не имею права. Ты — наследник… Я не пленку имею в виду, а все, что было.
— И все-таки вы жалеете, что сказали про запись. Да?
— Егор! Я никогда не жалею о принятых решениях,— резко ответил Александр Яковлевич. Незнакомо. Но тут же перешел на прежний тон.—Однако ты меня пойми. Как бы там ни было, а Олег — друг детства…
— А Толик?
— В том-то и дело… Черт! Всю жизнь я мечусь между ними. Даже теперь, когда Толика давно нет. Опять надо делать выбор.
— Разве дело в Толике? — осторожно сказал Егор.—Дело, наверно, в справедливости.
— Да… Но и справедливости мы с тобой хотим разной. Я буду счастлив, если окажется, что Олег не виноват. А ты этим обстоятельством был бы весьма огорчен. Не так ли?
Егор ответил не сразу. Ревский, наверно, и не ждал ответа. Егор наконец сказал:
— У вас с Гаем есть одна одинаковая черта. Дурацкая. Извините…
— Ничего. Какая же?
— Вы любите угадывать мысли других. Будто мозги потрошить. И наперед- все предсказываете…
—Да? Не знал такого за Гаем… А что я предсказал?
— Что я буду рад, если Наклонов виноват… А я не буду.
Еще вчера утром Егор мог торжествовать, если бы Наклонова удалось уличить в обмане. А сейчас… После того, как вечером он побывал у Наклоновых дома, после того, как дом этот показался добрым таким и дружеским… Но объяснять это было долго. Да и зачем вывертывать себя наизнанку? Егор только повторил:
— Не буду. Но я должен узнать…
— Ну что ж…
— Вы думаете, я как охотник? Или мне приключений хочется? А я… Вы же сами сказали, что я… наследник.
— Ладно, Егор,— неловко отозвался Ревский.— Я ведь только вот что говорю: не наделать бы глупостей.
Егор покладисто сказал:
— Я понимаю… Знаете что, с Гаем бы посоветоваться.
— Это мысль. Но, наверно, он уже в аэропорту или во дороге туда… Да и боюсь, что сейчас ему не до того.
— Наоборот. Может быть, это его отвлекло бы…— Егор запнулся. Ревский смотрел с грустной усмешкой.
— Вот видишь. А нас уже отвлекло. Я же говорил… Уже забыли о Димке. .
— Я не забыл,— сказал Егор. И это была правда.Он не забыл, потому что думал о рукописи и лейтенанте Головачеве.— Александр Яковлевич, Димка разве виноват? Ну, что не вытерпел и вот так…
— Что ты, Егор… Как можно обвинить ребенка? Он не выдержал одиночества. Взрослые и те не всегда выдерживают. .
— Вот и я говорю. Лейтенант Головачев застрелился тоже из-за этого. Разве он виноват?
— Трудно судить. Что мы знаем о Головачеве? Даже повесть не читали, а слышали в пересказах, в отрывках… А вот мальчика жаль отчаянно.
— И еще Гая,— сказал Егор.— Мы-то этого Димку все-таки не знали, а он знал. Поэтому ему хуже всех.
— Хуже всех Димкиной матери.
— Ну она-то сама виновата!
— Это и есть самое страшное. Как жить с такой виной?
«А ведь правда!»— ахнул про себя Егор. И подумал о Веньке. «А что, если бы… Зеленый шар, спаси и сохрани…»
Вспомнив про Веньку, он тут же вспомнил и Ваню. Как тот всхлипывал и сердито вытирал глаза подолом майки. А потом, когда прощались, уже не всхлипывал, только смотрел в пол. А отец виновато говорил, что вот надо же, кто мог подумать про такое дело, и что машинка-то в самом деле из Среднекамска. И -смущенно объяснял, от кого и как она попала к Ямщиковым, словно это могло помочь делу. Егор, чтобы хоть как-то загладить тягостную неловкость, сказал, что скорее всего в подставке никаких бумаг давно уже не было, нечего и горевать. Ваня понуро молчал…
— Александр Яковлевич, можно я позвоню от вас?!
Ревский кивнул на телефон.
— Алло… Анна Григорьевна? Здрасте, это Егор. Извините, что поздно, Иван еще не спит?! Да, на минутку… Вань!.. Слушай, а листы не сгорели! То есть сгорели, да не совсем… А вот так! Завтра приду и объясню. Спи…
Капитан-лейтенант Егор Алабышев
«Не наделать бы глупостей», — сказал в тот вечер Александр Яковлевич. Но было ясно, что смысл у этих слов несколько иной: «Не наделай глупостей, Егор».
Егор был уверен, что не наделает. Он решил действовать не спеша и расчетливо.
Через день он побывал у Ревского и переписал рассказ Толика с «Юпитера»на «Плэйер». И потом целый вечер слушал голос Толика. И снова как бы видел перед собой просторную палубу и мачты, которые теряются в звездном крымском небе…
Наутро он прихватил «Плэйер» и пошел к Ямщиковым. Ваня встретил его сердито:
— Обещал все рассказать, а сам пропал…
— Не мог я, Вань, раньше, запись надо было сделать…
Узнав подробности, Ваня дуться перестал. Всю кассету прослушал внимательно. А пока он сидел с наушниками, Егор с интересом щелкал на «Ундервуде»— просто так, разные слова: «Крузенштерн»… архипелаг… кассета… Среднекамск… Ваня». И почему- то: «Денис».
Ваня стянул наушники и вздохнул:
— Интересно… Только машинка-то здесь ни при чем. Значит, никакой тайны не было.
— Как это ни при чем? Подумай! Если бы ты про машинку не сказал, я бы о тайнике не вспомнил. И Ревскому ничего не стал бы говорить. А он бы еще сто лет молчал о пленке!.. Нет, Вань, все благодаря машинке случилось. И благодаря тебе.
Ваня скромно расцвел. Погладил обшарпанный «Ундервудъ».
—Вот она какая хорошая у нас… Егор! А папа знаешь что говорит? Он говорит: «Если правда эта машинка была бабушки Егора, то надо ее подарить ему». То есть тебе… Он говорит, что это как бы наследство… Правда ведь?
Радости в этих словах Егор не уловил. Расставаться с машинкой Ване явно не хотелось. Он добавил:
—Но надо еще Веника спросить, верно?
Егор засмеялся:
—Никого не надо спрашивать, ты что! Все равно я машинку не возьму, она ведь и ваше наследство тоже. Столько лет у вас! Венька вон какую кучу газет на ней отпечатал!
—Ой, а газеты! —подпрыгнул Ваня. Он был рад изменить разговор.—Ты не знаешь, их еще не повесили?
— Сейчас узнаем.
Егор позвонил Бутаковой, и она обрадовалась и сказала, что у них не класс, а сплошные лодыри: кого ни попросит помочь устроить выставку, всем некогда, у всех какие-то важные дела в каникулы. дин Громов согласился. И пусть Егор тоже обязательно приходит. Сегодня к двенадцати.
С Егором пошел, конечно, и Ваня.
Вчетвером они приклеивали к стене «Новости Находки» на втором этаже, где была пионерская комната. Номер за номером. Сверху прикрепили ватманскую ленту, на которой Бутакова заранее сделала надпись: «Газеты страны Фантазии. Работы ученика 8 «А» класса Вениамина Ямщикова».
Подошла завуч Тамара Павловна.
—Чем это вы заняты, молодые люди?
Бутакова объяснила. Тамара Павловна сказала, что все это странно.
—А кто разрешил их здесь вывешивать?
—Марина разрешила, мы с ней все обсудили,— сказала Светка. Мариной звали старшую вожатую.
—Странно… Такими делами распоряжается не старшая вожатая, а организатор внеклассной работы… А какой это гадостью вы их приклеиваете?
—Это же герметик!-—весело объяснил маленький быстроглазый Юрка Громов.—От него на масляной краске никаких следов! Плюнул, потер, вот и все…
—Вам бы на все только плюнуть и растереть…— Постукивая каблуками, Тамара Павловна принялась ходить от листа к листу.—Странно… Что за содержание…
Егор с Ваниной помощью развешивал последние номера. Он молчал, но уже закипал.
— Все-таки я не понимаю,— раздраженно произнесла Тамара Павловна.—С директором это согласовали?
— Марина говорит, что согласовала…
— Странно… Какие-то планеты. Зачем это? Сплошной отрыв от действительности…
— Не такой уж, видимо, отрыв, если вы испугались,— не выдержал Егор.
— Что? Чего я испугалась? Ты, Петров, отдаешь отчет, что говоришь?
— Отдаю…— Егор приклеил к стене последний угол газеты, отошел и полюбовался.— Конечно, отдаю… в том, что оторванные от действительности сказки Ямщикова не первый раз кого-то вздрагивать заставляют…
— А!.. Зато ты, я смотрю, вздрагивать не научился! А зря, голубчик! Пора бы уже понять, чтотеперь иная ситуация…
— «И что твой папа уже не прежний чин и спрятаться за его спину не удастся»,—ровным голосом закончил Егор.— Знаю. Слышал уже много раз.
— Но не сделал выводов!
Сделал… Вывод, что в школе не важно, какой сам человек, а важно, кто его папа…
— Какой человек ты сам, мы обсудим на педсовете,— сообщила Тамара Павловна.—И тогда ты сделаешь выводы, какие нужно… Господи, скоро ли наконец реформа? Может, хоть тогда призовут вас к порядку…
Она ушла, не столько возмущенная, сколько угнетенная хамством и неблагодарностью нынешних лоботрясов, которым отдаешь столько сил, а они…
— Ну что ты с ней связался? — упрекнула Светка.
— Неконтролируемые эмоции,— объяснил Егор.
— Не сорвали бы только газеты,—серьезно сказал Громов.
— Мы на переменах будем охранять,— пообещал Ваня.— Пусть только полезут! Хоть из какого класса!
— Да я не про перемены. И не про тех, кто «из класса»,— вздохнул Юрик.— Ну, поглядим… Вань, а что Венька пишет?
— Ну, он пишет…— Ваня заулыбался.— К Первому мая приедет, наверно…
— Ты соскучился?
— Ага,—сказал Ваня. И почему-то взял за рукав Егора.
Нет, Егор не хотел делать глупостей- Он понимал, чего может стоить неосторожный шаг. В тот вечер, когда он делал перезапись, Ревский сказал:
— Все о Димке думаю. И о причинах… Страшная штука — необратимые последствия. Из-за того, что на несколько суток задержалось письмо — такая беда. Один глупый поступок этого мерзавца-воспитателя — и вот… ‘
— Не глупый, а подлый,—- возразил Егор.— И не один. Тут много причин…
Однако мысль о необратимых последствиях запала в голову.
…Прежде всего надо убедиться, что эпилог у Курганова и у Наклонова—один и тот же. Как? Напроситься в гости к Олегу Валентиновичу, сказать: «Можно почитать вашу повесть?» Нет… Вроде бы ничего особенного в таком плане не было, обычная разведывательная работа. На войне как на войне. Но что-то удерживало Егора. Был он уверен, что Ревский не одобрит его. И Гай тоже. Ну ладно, с ними можно и поспорить. Но… не одобрил бы, наверно, и Толик. И еще: когда Егор представлял, как приходит к Наклонову, как берет рукопись, он словно наталкивается на вопросительный взгляд Дениса…
Нет, надо, чтобы Наклонов прочитал эпилог сам! Вслух!
Может, на занятиях студии намекнуть Наклонову: интересно, мол, чем кончаются ваши «Паруса «Надежды»? Но сам Егор это делать не должен, будет подозрительно… Эх, до чего же скверно, когда ты один! Не к кому ткнуться за помощью. Ванюшка еще мал. Не Бутакову же посвящать в эти дела…
А может… Юрку?
В самом деле, Громов никогда не смотрел на Егора -Петрова косо. А последнее время даже как- то… ну, в общем оказывался рядом чаще других. Скорее всего случайно это, но… все же Громов лучше, чем кто-то другой.
С автомата Егор звякнул Бутаковой, узнал номер Юрки, позвонил ему.
—Громов?.. Это Петров. Слушай, Юрка, можно сейчас с тобой встретиться? Нет, не просто так, важное дело.. К тебе? Ладно, иду. Давай адрес…
У Юрки они не засиделись. В тесной квартирке радостно вопили, носились и дрались брат и сестра Громова двух и трех лет. Егор предложил пройтись.
Они ходили по оттаявшим улицам, и Егор обстоятельно рассказывал о повести Курганова и обо всем, что вокруг нее. Юрка, обычно веселый и насмешливо разговорчивый, слушал внимательно. Только один раз, в середине истории, он Егора перебил. Тихо и прямо спросил:
—А почему ты это рассказываешь мне?
И так же прямо Егор ответил:
—Мне больше некому, Юрик.
—Тогда ладно,—сказал маленький Громов.
—Поможешь? — спросил Егор, когда кончил рассказ.
—Да.
— Понимаешь, это не игра, не приключение. Это…
— Я понимаю.
Они пошли к Егору, и Юрка прослушал запись. Предложил:
— Надо бы сделать текст на бумаге. Надежнее будет.
— Я сделал…
Два вечера Егор сидел с наушниками, переписывал рассказ Толика в общую тетрадку. Послушает фразу, остановит пленку, запишет и опять… Получилось тридцать страниц.
— Вот…— он протянул тетрадку. Юрка полистал.
— Это хорошо… Но лучше бы на машинке. На той самой…
Егор подумал, что и правда лучше. Была бы в этом какая-то справедливость: словно сгоревший эпилог возродился из пепла!
И кроме того, можно сделать две-три копии…
— Юрка, а кто перепечатает? Я в этом деле ни бум-бум…
— Я вообще-то могу. Мама у меня машинистка, я маленько учился… Конечно, на старой машинке многое устроено по-другому, но можно приноровиться.
Оттого, что у Громова мать машинистка—так же, как была у Толика,— Юрка стал Егору еще симпатичнее.
Они пошли к Ване и попросили машинку на несколько дней, объяснили, зачем. Притащили «Ундервудъ» к Егору. Егор диктовал, Юрка стучал по клавишам. Сперва медленно, потом приспособился. Отремонтированная машинка дребезжала, лязгала, но работала.
Печатали до темноты. Заходила Алина Михаевна, интересовалась, чем это мальчики заняты. Егор сообщил, что мальчики готовят реферат по истории.
— Хорошо, хорошо. Только стучите потише, отцу нездоровится. Шум его утомляет.
Но отец громко сказал из своей комнаты, что никто его не утомляет, пусть люди работают. И машинказастучала снова. Стальные буквы «Ундервуда» опять выдавливали на бумаге рассказ о судьбе капитан-лейтенанта Алабышева.
Печатали и на следующий день. Дело все-таки шло не очень споро. К тому же было первое апреля, кончились каникулы, работать пришлось после школы. Однако и в этот день не управились. Заканчивали второго числа, в субботу…
— Веньку бы сюда,— вздыхал Юрка.— Он-то умеет обращаться с этим экспонатом, вон сколько газет на нем отстучал…
— А какая толпа была у газет!—вспомнил Егор.— И вчера, и сегодня!
И еще вспомнил он, как молчаливой цепочкой стояли у стены мальчишки-второклассники. Охрана…
…А в понедельник газет в коридоре не оказалось. Их перевесили в пионерскую комнату.
— Клавдия Геннадьевна велела,— объяснила вожатая Марина.— Говорит, скоро комиссия из гороно, а тут вместо наглядной агитации какая-то научная фантастика… Да ладно, здесь тоже зрителей хватает…
Но очень скоро сняли газеты и в пионерской. Ваня сказал Егору:
— Я к Марине подошел, говорю: «Тогда давайте их обратно». А она: «Подожди, мне некогда». Егор, ты скажи, чтобы отдали.
— Обязательно! Ты не бойся, никуда они не денутся…
Но поговорить с Мариной Егор не сумел. В этот день не нашел ее, а назавтра стало не до того: на четыре часа назначено было занятие литературной студии.
Олег Валентинович пришел бодрый, улыбчивый. Хлопнул на подоконник тяжелый портфель. Поинтересовался, как весна влияет на юные таланты. Есть ли вдохновение? Созданы ли за время каникул произведения, которые обогатят мировую литературу? Или хотя бы такие, о которых можно поговорить здесь, в студии?.. Что? Не созданы? Весеннее настроение более способствовало прогулкам и прочим приятным занятиям? Ай-яй-яй, товарищи! Отдых — дело прекрасное, но творчество не терпит праздности. Впрочем, ладно, дело молодое… Но может быть, хоть кто-то порадует аудиторию свежими строками? А?
Вот он, Олег Валентинович, видит среди старых знакомых новое лицо. Наверно, этот молодой человек тоже решил приобщиться к нелегким литературным трудам? Не хочет ли он взять слово?
Юрка Громов, который сидел в стороне от Егора (нарочно далеко в стороне!), встал и скромно сказал, что он тут случайно. То есть не совсем случайно, только сам он ничего не сочиняет, таланта нету, а есть у него вопрос. К Олегу Валентиновичу Наклонову. Осенью и зимой на встречах с ребятами Олег Валентинович рассказывал про свою повесть «Паруса «Надежды». И отрывки читал. И вот ему, Громову, интересно, чем эта повесть закончилась. Он, Громов, тоже любит книги про плавания, поэтому все вспоминает и вспоминает «Паруса «Надежды». Может, Олег Валентинович прочитает конец повести, когда будет общее заседание литературного клуба?
Видимо, Олегу Валентиновичу слова восьмиклассника Громова пришлись по душе.
— Вообще-то… по правде говоря, я мог бы даже и сейчас. Рукопись у меня с собой, я как раз взял ее у машинистки после окончательной перепечатки… Не сочтите, что напрашиваюсь, но все равно, кажется, заниматься больше нечем. А?.. С другой стороны, мнение юных талантов мне весьма интересно. И если нет возражений…
Прогулявшие все каникулы «таланты» радостно загалдели, что возражений нет.
— Только потом не отмалчиваться! У кого какие замечания — выкладываться честно… Я вам прочту эпилог повести. Он, по сути дела, представляет собой почти отдельный рассказ.
Народ завозился, устраиваясь на диванах поудобнее. Лишь Егор сидел замерев. Он не ждал такого поворота! Думал, сегодня Юрка только забросит удочку. Но судьбе, видимо, надоело томить Егора ожиданием, и она открыла шлюзы. События хлынули…
Наклонов достал из портфеля папку, из папки —- листы. Близко поднес к очкам и слегка отодвинул Обвел взглядом два десятка внимательных студийцев. Кивнул и сказал:
— Конец тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Крыму был необычным…
Егор помнил эпилог почти слово в слово. Но все же он бесшумно достал из сумки и положил на колени копию текста. («Ты не ожидал, Егор, таких событий, но эпилог все-таки взял, а? И даже «Плэйер». И даже малютки-динамики… Значит, все-таки что-то предчувствовал?»).
Наклонов не видел бумаг на коленях Егора. Тот расположился во втором ряду, за спинами. Но читал Наклонов словно с тех страниц, которые были перед Егором. В первые две минуты не совпало лишь несколько слов.
Егор поймал на себе быстрый и непонятно смущенный взгляд Громова. Опустил ресницы: вот так, мол, Юрик, сам видишь… Он сидел совершенно спокойно внешне. Но только внешне. Смесь горького торжества и обиды подымалась в Егоре, и голос Наклонова доносился уже словно сквозь ровный шум. Шум, похожий на гудение ветра в полотне и тросах надвигающегося парусника…
Егор обещал Ревскому не делать глупостей. Он знал об опасности необдуманных шагов. Но все сместилось теперь, и не было времени для расчета. Именно в такие моменты человек отбрасывает щит и сжимает в ладонях два меча. Свой и… чей? Толика? Гая? Курганова? Неважно. Главное, что два… Егор вдруг заметил, что у него сжаты кулаки.
— «…Они докурили и распрощались, подавши друг другу руки, причем Лесли ухитрился на утоптанном снегу щелкнуть каблуками,— прочитал Наклонов и слегка закашлялся. Закончил с натугой: — Далее каждый пошел своей дорогой»… Извините, друзья, что-то в горле першит. Видно, связки перетрудил…
И тогда Егор встал. И сказал негромко, но ясно:
—А давайте, сейчас почитаю я.
Он как-то сразу успокоился. То есть обида, волнение, страх даже —они остались, но теперь словно были отдельно от Егора. А он, прямой, невозмутимый, смотрел на удивленного Наклонова.
—Вы?.. Ну, извольте. А я передохну.—Наклонов протянул руку с листами, ожидая, что Егор пойдет к столу. Егор сказал:
—Я отсюда… Не надо ваших бумаг, я так.
И ощутив неожиданный озноб, слегка сбиваясь, но громко он прочитал в недоуменной, даже боязливой тишине:
—»Вскоре лейтенант Лесли отправил с очередной почтой письмо старшей сестре Надежде и в письме этом описывал прошедший день. В том числе визит на третий бастион, пленного сержанта, снежную погоду и ребячью игру в Корабельной слободе. Лишь о встрече с Алабышевым не упомянул, потому что не видел в ней примечательного»…—Егор поднял от страницы глаза, глянул в блестящие очки Наклонова.— Все правильно? Совпадает? ‘
Серые глаза метнулись за стеклами, остановились и вонзились в глаза Егора. Зрачки в зрачки. И они сразу поняли друг друга —восьмиклассник Егор Петров (Егор Нечаев!) и писатель Олег Валентинович Наклонов. Между ними уже не было секретов. И ясно стало Егору, что сейчас у писателя Наклонова одна отчаянная цель: как-то выиграть время и «сохранить лицо». Так получивший смертельную пробоину корабль стремится к одному: выйти из-под огня и где-нибудь в тихой заводи выкинуться на берег, по возможности не спуская флага.
Но чтобы дойти до тихого места, надо сперва отстреливаться из уцелевших орудий.
Наклонов неприятно сказал:
— Как это понимать? Откуда у вас эта рукопись? — Он увидел в руке Егора листы.
— Издалека,—сказал Егор.
— А не с моего стола? Я не думал, что вы так воспользуетесь моим гостеприимством!
Да, это был коварный удар! Но растерянность Егора длилась не больше двух секунд;
— Вы хотите сказать, что я украл вашу рукопись? Я могу вернуть, пожалуйста. У меня есть копии. И к тому же…— Егора осенило! — к тому же напечатаны они на той самой машинке, на которой та… повесть Курганова «Острова в океане». И которую вы так старательно переписали и приклеили новое название…
Рука Наклонова метнулась к очкам, чтобы сорвать их и начать протирать. Пальцы Наклонова прошлись по лацкану . пиджака с редакционным значком местной газеты. Олег Валентинович сказал при общем тяжелом молчании:
— Что это?.. Петров?.. Зачем?.. Вы представляете, в чем обвиняете меня?
— В том же, в чем вы обвиняли меня. Дописать стихи отца — это литературное воровство, да? А списать чужую повесть?
Наклонов шагнул к окну, схватил портфель и стал заталкивать в него рукопись. Эти несколько секунд его, видимо, немного успокоили. Он глянул через плечо, сказал небрежно:
— Я вас даже не осуждаю. Вы решили таким образом расквитаться со мной за отца, с которым у меня в детстве были мальчишечьи стычки.,. Но есть же какие-то пределы…
— Оставим отца,— сказал Егор. К нему пришли хладнокровие и ясность. И теперь сразу находились нужные слова.—Отец расквитался с вами сам, на Черной речке… Но Арсений Викторович Курганов расквитаться не может, он умер в сорок восьмом году. Вы на это и надеялись, да?
— Какая чушь!
— Чушь? Тогда продолжим чтение! И сравним!
— Сравним с чем? С копией моей рукописи, которую вы как-то раздобыли?
— Егор! — взлетел голосок Юрки Громова.— А кассета!
Головы разом повернулись к Юрке, потом все взгляды опять обратились на Егора и Наклонова.
Егор ощутил, как сердце нехорошо вышло из ритма, притихло, потом толкнулось где-то у горла. Он переглотнул.
— Да… Вам не хочется, чтобы я читал. Тогда пусть почитает он…
— Кто? — испуганно спросил чей-то голос.
— Инженер Анатолий Нечаев. Друг детства Олега Валентиновича Наклонова! — Егор из сумки рывком достал «Плэйер», воткнул штекеры, один динамик бросил на колени сидевшему рядом семикласснику Пучкину, другой поднял к груди.
Голос Толика был негромкий, но в общем безмолвии звучал отчетливо:
—Конец тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года…
Перекрывая этот голос, Егор сказал;
—Шестьдесят седьмой год, палуба парусника «Крузенштерн»! Нечаев читает эпилог повести Курганова «Острова в океане»!..
Наклонов рванул с подоконника портфель. Подхватил и крепко посадил очки. Крикнул с яростью, с какой-то мальчишечьей обидой:
—Вот оно что! Спектакль затеяли!.. Я-то думал… А вы! Я больше не руководитель студии! —И широкими шагами, почти скачками кинулся, за дверь.
И было полминуты тишины, в которой из крымского вечера шестьдесят седьмого года доносился рассказ о суровой зиме на севастопольских бастионах— А потом началось: шум, толпа вокруг, возмущенные крики, вопросы.
Что-то гневно верещала Бутакова.
Кто-то тряс Егора за плечо.
Кто-то требовал все объяснить по порядку, а какая- то девчонка слезливо долдонила: «Гнать из студии, вот и все. Гнать из студии, вот и все…»
Юрка Громов звонко кричал:
—Да подождите! Вы же ничего не знаете!
Потом снова стало тихо. Студийцы, окружившие восьмиклассника Петрова, медленно расступились.
—Пусть мне объяснят, что здесь произошло. И немедленно!
