«.Хлопнула дверь — звук гулкий и скрежещущий повис в воздухе. Начал гаснуть и растворился, расползся, рассеялся — и тихо… тихо… И ничего не осталось. А ведь была надежда^ Но что это? На полу, у двери, частичка солнечного луча. Маленькое пятнышко… Отсеченная часть оставшегося снаружи!..
— Для нашего журнала,— сказали мне в редакции,— надо писать так, чтобы было понятно и интересно и этим, и тем, и даже самым-самым.
Как это выполнить, я не знаю. Тем, которые осведомлены, подробности покажутся излишними, другим, чтобы понять, подробностей может потребоваться еще больше.
Попробую вести рассказ по частям: это для одних, то для других, а в промежутках — для третьих. Первый абзац написан для самых-самых. Все, о чем пойдет речь, в нем уже есть и дальше они могут уже не читать. А для всех остальных — пожалуйста.
Это начиналось так: в один из февральских вечеров по свердловским улицам шли четыре человека. Шли дворами, переулками, через пустыри. Двое несли с собой доски. На одной из старых кривых улочек, которую только начали перестраивать, остановились перед темным двухэтажным домом, очевидно, совсем новым. Внутри еще пахло краской, в подставленный таз капало с потолка, кое-где уже успела отвалиться свежая штукатурка.
— Вот — дарю вам, владейте! — сказал один из пришедших и обвел широким жестом еще не вполне завершенное пространство.
Этот человек, высокий, очень худощавый, странно одетый, в кирзовых сапогах, сутулый, с горящими черными глазами,— свердловский художник и философ, не признанный, как и многие его собратья по искусству, ни в том, ни в другом качестве.
Здесь, в этих залах, все и началось. Хотя в действительности все началось еще раньше, когда несколько свердловских художников начали хождение по руководящим инстанциям, которые могли бы разрешить им свою собственную выставку. Одно общее у них — они не были членами Союза художников.
Для тех, кто не знает: человека могут не принять в Союз художников, если он мало участвует в выставках этого Союза. А на такую выставку работы могут не попасть по разным причинам: и потому, что они пока еще слабы, и потому, что они уже слишком сильны; потому, что они не достаточно социальны и потому, что они остро социальны, и… одним словом, не вписываются. Могут не принять в Союз из-за того, что в нем и так слишком много народу, а он ведь не «резиновый».
Итак, «нечлены Союза» попытались организовать выставку. Валерий Дьяченко и Виктор Гончаров оказались самыми удачливыми. Они, наконец, получили поддержку в горкоме комсомола и в городском отделе культуры. (Тут, конечно, свою роль сыграло время — уже наступил 1987 год, уже прошла семнадцатая молодежная выставка в Москве, раскрепощенная и смелая, напугавшая многих приверженцев «старых добрых традиций», начали зарождаться и уже признаваться неформальные объединения.) Выставку разрешили, было выделено и помещение — только что выстроенное здание Дома культуры Ленинского района. Сурикова, 3 1— таков адрес этого Дома. «Сурикова, 31» — стала называться выставка. Хотя у нее было еще одно название — «Экспериментальная». Помещения на Сурикова, 31 наполнились людьми, они шли и шли. Несли картины, прикладные работы, каким-то образом доставлялись огромные полотна, в хозяйственной сумке — графика. Привезли доски — в залах шум, стук, строят конструкции для развешивания работ. Городские руководители предложили только помещение, не дали ни рубля, ни гвоздя, ни доски. К тому же указано «не портить стены!». Пенсионеры и подростки, студенты и седоватые мужи, домохозяйки и тоненькие школьницы подносили, сколачивали, устанавливали, развешивали. И все время, среди сутолоки и шума, высокая сутулая фигура, негромкий голос, характерное покашливание… кирзовые сапоги. Да, тот самый человек, который первым из художников открыл дверь в этом здании, это н есть Валерий Дьяченко. Теперь он основное лицо, ведущее формирование выставки (объединяя усилия других) и ведущее выработку принципов выставки (совместно с Виктором Гончаровым).
Для тех, кто не знает. Основные принципы выставки, позволившие назвать ее экспериментальной, заключались в следующем: в ней могли принять участие все независимо от образования, возраста, способа работы в изобразительном искусстве. Были приглашены и фотографы, и камнерезы, и ювелиры, и художники-профессионалы, и любители, и даже члены Союза художников. Выставка создавалась без выставкома,— вот второй и очень важный принцип! Каждый приносил и выставлял то, что считал нужным. Зрителям самим предоставлялось право оценивать работы без «заботливого дяди», который бы решил за него, зрителя, что ему смотреть, а чего не следует. Это третий принцип.
Выставка стала явлением сугубо демократическим, совершенно для нас непривычным. Оказалось, что человек может быть свободным человеком. И даже художником, если захочет. И выразить то, что он думает, и то, что он чувствует. И оказывается, имеет на это право!
Выставка смонтирована. Кажется, в залы выхлестнула живая жизнь во всяческих своих проявлениях: шутовство и трагедия, философские раздумья и наивное непосредственное восприятие окружающего мира, мистика и прозаическая протокольная четкость; крик и шепот, спокойный рассказ и слезы, самоирония, сарказм и восхищение прекрасным… Профессиональная уверенность и робкие попытки любителя… И все это имеет право быть (хотя может нас и радовать и огорчать, трогать или отвергаться). Право-то имеет, а вот у слова «может» появляется большой знак вопроса. Выставка смонтирована, но не открывается. Заведующий отделом культуры недоволен, более того, он крайне раздражен. Ему не нравятся несколько работ. Он требует их снять: «Это все зритель не поймет или, не дай бог, поймет неправильно!» Но участники выставки решают — не снимать ни одной работы! На выставку приглашены ведущие художники города, искусствоведы. Они не находят представленные на выставке работы «опасными». Городские власти вынуждены отступить. Выставка открыта, все работы сохранены. Зачем такие подробности? А чтобы читатель не подумал, что, как только наступило время, бюрократическая машина сразу дала задний ход, сама себя разобрала на части и стала в сторонке, чтобы не мешать. Хоть читатель так и не сможет подумать — он, наверное, даже еще и не видел такого, чтобы эта машина сколько-нибудь заметно уступила, так — если только маневры…
А вот здесь люди добились. Правда, ненадолго.
И для тех, кто знает. Я думаю о том, почему здесь было оказано такое мощное, такое упорное сопротивление бюрократической системе. Не потому ли, что в отношении этих людей особенно сильно проявилась негуманность нашего общества. Негуманность как результат отчуждения человека от результатов своего труда, как результат бюрократизации государства. Получив профессиональное образование, но не имея мастерских, не имея возможности выставить свои работы, не имея возможности обеспечить себя материально за счет своего художественного творчества, подвергаясь профессиональной дискриминации, эти люди вытеснялись на обочину общества, выталкивались из него, становясь отщепенцами. Но чем сильнее сжимают пружину, как известно, тем мощнее в ней силы для сопротивления.
Выставка вызвала в городе потрясение, шок, радость, испуг… И непонимание тоже. Чего-то подобного ждали, а вот пришло — не узнали. Тем не менее было ощущение важности чего-то неясного, непонятного… Новые имена, невиданные ранее «вживую» направления, все это руганное-переруганное, результат «буржуазного разложения», а оказалось — все свои, все наши проблемы и даже язык этих странных работ оказался многим зрителям доступен и понятен.
Поток зрителей, небывалый для художественных выставок в Свердловске,— можно сравнить разве что с экспозицией из Эрмитажа. А газеты? Такого внимания прессы удостаивались только самые значительные явления культурной жизни города. Телевидение снимает двухсерийную передачу… И тем не менее общий тон «культурной общественности » снисходительно-поучающий. И уровень, оказывается, не совсем тот, и вторично, и… И вообще, до высокого искусства как до…
Вот она, пришла демократическая форма самопроявления людей, а воспринимается она в старой традиционной системе, меряется старыми мерками и опять подтаскивается «под уровень».
Для тех, кто со мной согласится: художественный уровень — это определенная степень соответствия традиционным, принятым в данном обществе, нормам и способам выражения. Что этому не соответствует, тому в «достаточном художественном уровне» отказывается, но история неоднократно доказывала ‘ошибочность такого толкования.
Что же касается «суриковской» выставки, то, возникшая как реализованная возможность самовыражения многих и разных, она явила совершенно не знакомую нам форму, которую можно назвать «художественным субстратом». Очень подвижной, независимой, не заключенной ни в какие рамки художественной средой, дающей максимум возможностей для поисковой художественной деятельности. Дающей максимум пищи для обогащения как традиционной, так и нетрадиционной художественной культуры. Обеспечивающей необходимую питательную среду для роста и «формирования свободной художественной индивидуальности. Есть только один критерий, по которому могло бы оцениваться это явление,— степень свободы, но он-то и пугает наших критиков до сих пор.
На выставке возникает прямой контакт зрителей с авторами работ, идут обсуждения, выступают поэты-авангардисты, представители клуба авторской песни. Проводится анкетирование: 85 процентов зрителей хотели бы придти на выставку еще раз, 25 процентов посетили ее более двух раз (для нашего зрителя — невероятно!). А что нравится больше? Это работы молодых И. Шарова, Н. Козина, В. Трифонова — гротеск, социальный сарказм, трагические интонации. Это и работы зрелых художников: рано умершего В. Гаврилова и уже знакомого нам В. Дьяченко. Почти одинаково высоко оценивают зрители сюрреалистические композиции В. Гаврилова и скрупулезно выполненный фотореалистический автопортрет В. Дьяченко. Традиционный «спокойный» пейзаж почти не привлекает внимание, «нефигуративные», абстрактные работы тоже не пользуются популярностью. Непонятное ругают. И все же почти все авторы, а их здесь около 200, нашли своего, хотя бы одного зрителя. Оказалось, что многие желают купить работы. Несколько «тетрадей заказов» заполнено от корки до корки.
Для тех, кто следит за ходом рассуждений: отстранение художников (о которых идет речь) от общественно полезной деятельности происходит не из-за отсутствия в обществе потребности в результатах их труда. Первый же выход на зрителя показал, что нужны и выставки и работы этих художников.
Но… торжествовать было рано. Получив приличный доход от проданных входных билетов, в отделе культуры решили, что нянчиться с «этими неуправляемыми» нечего. Возникшее из участников выставки объединение было вынуждено покинуть районный Дом культуры и осталось без крыши над головой. Определенная объединению организация-учредитель (Музей изобразительных искусств) знать не хочет своего подопечного, а между тем возникли новые художественные группы, некоторые — из участников первой «суриковской». Теперь люди объединяются на основе тех или иных общих интересов — творческих, материальных, мировоззренческих; организуют свои выставки, проводят аукционы. Некоторые из них напоминают «Сурикова, 31», но той страстности, той «всеобъемлемости», того демократического пафоса уже в них нет. Они другие. Одно за другим новые объединения получают помещения. А как же «суриковцы»? Тут все зависит от того, как захочет чиновник. А чиновник не захотел. К тому же внутри самого объединения пошли трещины, началась борьба за
влияние в коллективе, за власть. Создавая демократическое «содружество», люди, выросшие в авторитарной системе, не смогли быть последовательными. В. Дьяченко, начавший оказывать давление на товарищей, решением общего собрания от руководства был отстранен. Объединение возглавили новые люди. И творческая и выставочная деятельность теперь ушли на задний план, уступив место выполнению заказов на художественно-оформительские работы. Взамен живого творческого общения на собраниях — бесконечные разговоры о финансовых вопросах, декларативные призывы к «повышению художественного уровня»…
Давление извне и разрушительные процессы изнутри… На второй выставке объединения «Сурикова, 31», которая состоялась всего через год после триумфальной первой, демократические принципы терпят жестокое, почти смертельное поражение.
На этот раз — какая честь! — выставку позволено провести в залах Музея изобразительных искусств. Однако —
никаких чтобы выступлений, никакой такой «не классической» музыки, никаких поэтов и, упаси боже! авангардных, никаких спонтанных обсуждений, со зрителями. Таково условие дирекции. ‘Информации -— минимум. Зрители, пришедшие в музей, не всегда могут попасть на выставку объединения. «Удушение при помощи объятий» — так назвал этот бюрократический прием один публицист. Теперь есть и приемочная .комиссия, ведь выставка в государственном художественном учреждении! Комиссия требует снять несколько работ. В том числе картину Н. Федореева «Коммунист Б. Н. Ельцин». Причины? Они обозначены как «политическая интуиция». (То есть как бы там наверху кто-нибудь не осерчал!). Попытки бороться не приводят к успеху. Уже подорвано внутреннее единство. Тогда часть художников снимает свои работы в знак протеста против нарушения демократических принципов, с таким напряжением завоеванных на первой выставке. И что же? В ответ— раздражение и негодование своих же товарищей. Продолжающих бороться называют провокаторами, которые, оказывается, хотят погубить объединение! Негодующие конформисты торопятся скрыть следы протеста…
Вот и все. Перерождение произошло. Образовалась еще одна официальная или полуофициальная бюрократаческая «контора», которая хорошо вписалась в традиционную систему. Вот и все разговоры о «художественности»: перед нами прошла короткая героическая и горькая история не художественного, а политического, социального явления.
«Из зерна иронии вырастут бегонии…» — так назвал; молодой художник Л. Баранов свою последнюю работу, которую он показал на второй, печальной, «суриковской» выставке. И содержание ее определил тогда как необходимость перехода от отрицания к утверждению… Но уже на самой выставке, независимо от воли автора, но по воле обстоятельств, символика картины приобрела иной смысл… Нет, пока еше не вырастут, произошел короткий прорыв «фронта», но, не поддержанное, наступление захлебнулось. Значит, еще идет время собирать силы, ,…
«И все же, кто эти художники? Хотя бы некоторые?» — может спросить доброжелательный читатель. «Речь идет о самопроявлении личности, а все разговоры сводятся к рассуждениям о «массе», о явлении. Кроме В. Дьяченко не разглядеть ни одного лица!»
Для тех, кому интересно, пускай эти художники представятся сами, рассказав о самом важном для себя.
Н. А. Огарева.— Начала работать творчески, когда появилась внутренняя необходимость — из впечатлений, из опыта жизни,..
А. Бусыгин.— Так сложилась жизнь… наступил момент, что творчество стало для меня единственным выходом, единственным для меня лекарством…
И. Шуров.— Все началось с того, что я трезво посмотрел на жизнь. И я решил, что надо или что-нибудь говорить, или… Я выбрал первое.
Л. Баранов.— Давно был готов ко всяким играм авангардистским. И сегодня можно сделать очень много. Вот тогда будет очень весело — в смысле интересно.
Н. Федореев.— Для меня работа — постоянное самообучение, преодоление материала, себя, нравственное становление. Основой в своей работе я считаю смысл, связи. А материал может быть любой: краска, глина, пустота. ,
М. Таршис.— Это началось с детства… Я не очень беспокоюсь о том, подействует ли моя работа на зрителя или нет. Но если она кого-то привлечет, то я бы хотел, чтобы ее воздействие было только эстетическим. Я согласен с Анной Таршис в том, что талант —это готовность к неожиданным результатам своего творчества…
С. Видунов.— После попыток поступить в художественные вузы (4 раза) решил самообразовываться, особенно после одобрения решения такими художниками, как М. Брусиловский, В. Гаврилов. Отношение мое к искусству, как к игре, может порой сложной, даже трагичной — как, например, для военных является война, а для политиков — дипломатия.
Н. Козин.—Мои рисунки — это своего рода дневники. В каждой работе целый период моей жизни.
Т. И. Коршун. — Хотела бы оставить добрую память о себе у тех людей, которые мне помогают выкарабкаться из тяжелой болезни. Самоутвёрждаю себя в своих работах заново…
А. И. Новиков.— Замыслы своих работ я ношу всю жизнь в себе, Мучаюсь ими, И они, одна за другой, появляются на свет…
Вот они, эти люди, эти художники, похожие и не похожие на других. Одни со специальным художественным образованием, другие — без. Ручаюсь, но работам вы этого не определите. Есть среди них оформители, инженеры, сторож и даже начальник отдела кадров большого предприятия. Но и это ничего не прибавит в уточнении «индивидуального лица», которое проявляется только в работе художника. В журнале мы можем дать лишь малое число «суриковских» работ, тем не менее пытаясь показать почти все художественные идеи, представленные на выставках. И почти все мировоззренческие позиции, по крайней мере, преобладающие. Здесь и вчерашнее, как в работе А. Бусыгина, то, что уходит и то, что задерживается… И во всех этих работах отражается драматизм борьбы с традиционным сознанием, не желающим и страшно боящемся уступить малую толику своего «устойчивого», «насиженного» пространства, сознанием, которое из-за противоречия потребностям времени давно стало дегуманным. Носителями этого сознания являются не только те, кто «указует». Нет, оно воспроизводится на всех уровнях.
…Гулко хлопнула дверь — и тихо пополз, растворяясь, звук. Но уже не пятнышко, нет,— полоса света перед дверью… А в той слепящей щели, откуда напирает свет.— там колыхание Листвы в брызгах дождя, и пронзительное сверкание капель, и воздух… которого здесь нет!
На этом можно было бы и закончить. Тем более что возможности очерка исчерпаны. И все же — что-то не дает мне покоя. Это что-то — противоречия, которые так неприятно выпирают из текста, которые внутри него не разрешились, которые попали сюда из реальной действительности.
Во-первых, почему борьба «против» в своем развитии превращается в борьбу «за»? Вот хотя бы то, что произошло с В, Дьяченко, а следом за ним и со всем объединением?
Во-вторых, почему стремление к самопроявлению, к индивидуализации, которое сегодня так актуально, приводит к растворению личности в группе? (Даже автор очерка, выступая от своего лица, произнося «я», «мне», чувствует, что только выражает (в какой-то степени) сегодняшний уровень: общественного осознания ситуации.) Питают ли эти явления друг друга? Или взаимно исключают? Или, вообще, находятся в «разных плоскостях»? И происходит ли «захлопывание» двери под действием внешних сил, или ее «захлопывают» те же, кто и открывает?
