Перед самым барьером конь замедляет ход, как бы сбиваясь с ноги, а потом плывет над мокрыми сосновыми жердинами. Будет плавный толчок, а потом ветер в лицо, белые и розовые полоски клевера, летящего навстречу… Но конь дальше не движется, зависнув над жердями, он начинает раскачиваться вперед-назад. Уже и не конь это, а лошадка-качалка из далекого детства.
Уже который раз Санькин сон обрывается на этом самом месте.
Колючее одеяло сползло, будь оно проклято! Самое противное — проснуться вот так, до общего подъема, лежать и думать. Уже год как Санька в тюрьме, ко всему вроде привык, но вот эти утренние часы — самое паршивое, что придумать можно.
Колония, конечно, не тюрьма, но это — детали. А по сути, что же это такое?
Выходит все равно тюрьма. Воры здесь сидят. Он, Санька, тоже вор. А «вор-р должен сидеть в тюрьме» Так говорил Высоцкий в кино.
Попробовать еще раз представить конягу, как шевелит она мохнатой ноздрей, как подергиваются огромные мышцы под блестящей рыжей замшей. Не получается: больше года Санька не видел лошадей, забыл.
Где бы на территории колонии ты ни находился, отовсюду видны тяжелые серые купола старого Собора. Как бы растолкав кирпичные низкорослые здания цехов, блеклые жилые помещения, асфальтовые дорожки, пробился он из самых недр земли, этот средневековый звездолет, и готов в любую минуту взлететь, вырваться из железного кушака колючей проволоки по забору, крепко перехватившего этот участок земли.
Много на своем веку повидал Собор. Раньше в его стенах располагался мужской монастырь, а теперь серые монашеские сутаны сменили коричневые робы и кирзачи колонистов. Грустно и смешно смотреть ему сверху на колонны бритых голов, горланящих бодрые строевые песни. Вот уж действительно, «где раньше стол был яств…». «Хотя,— думает Собор,— как не крути, а единственный путь к истине как лежал, так и лежит через отречение от благ земных».
Думал Собор еще вот над чем: с какой стати некоторые ушастые безбожники срисовывают его во всем его величии себе на хиленькие телеса? Срисовывают жестоко: иглами и тушью, на всю жизнь.
Санька до Собора еще не добрался, татуировка у него более чем скромная. На правой руке — пять точек, как на кубике для игры в кости, четыре точки — квадратом — и одна в центре. Четыре вышки, которые охраняют его несвободу, а посередке — он сам.
В то лето лошадиный бум у ревдннских пацанов подпрыгнул до высот неимоверных. До краж. Крали совхозных и частных, крали в самой Ревде и на Ледянке, воровали марининских лошадей, аж до Бардыма докатывалось.
Не нужны, конечно, никому эти лошади были, ведь кормить нужно, ухаживать, но прокатиться, гарпануть перед девчатами — это пожалуйста, с глубоким удовольствием. Находились сволочи — загоняли: навыка-то нет, мало кто может определить точно, что устало животное. Случалось, находили люди в лесу разбухшие, покусанные мелким зверьем трупы лошадей, которых уж совсем крайние подонки привязывали к деревьям. Злость на конокрадов росла.
Суд дал им по два года с отсрочкой исполнения приговора. Дальше Санькин а жизнь должна была проходить «на цыпочках», тихо-тихо. Примерное поведение в школе, обязательные приходы в инспекцию по делам несовершеннолетних для отметки, что вот он — ты, не ходишь-колобродишь, а живешь вполне нормально, правильно живешь. Не выдержал Санька этого. Получил срок. На этот раз настоящий — три года: два — за старое, год — за то, что увел молодого рыжего жеребца. Да как же его не увести-то было? Такой сказочный конь!
Парни резались в карты, найдя себе приют под мрачными гулкими сводами Собора. Мастер в цехе не хватится их как минимум часа два: они «пошли» за тяжелой балкой, которая зачем-то вдруг понадобилась. Такое «вольное» время выпадает редко и провести его надо с наибольшей пользой. Конечно, это — «свара», пусть без банка, пусть замусоленными донельзя самодельными картами, но главное — то, что они сейчас одни, без присмотра, сами по себе.
Могли ли пацаны подозревать, что Собор слышит каждое их слово, каждый приглушенный звук, усиленный стократ сводами, которые специально так и построены много-много лет назад.
А Собор слушал, радуясь голосам, говорящим пусть даже незнакомые ему вещи.
— Ты с ума сошла, коза — бьешь десяткою туза!
— Буби козыри у нас?
— Буби были в прошлый раз.
Картежные присказки перебивались другими фразами.
— А мастак у нас вроде ничего, хоть и квасит. Не злобный мужик.
— Ха, скажешь, Студень, ничего. Что надо мужик! Ты лапы его видел? Во! Возьмется — удавит. Факт! Но справедливый!
— В мотиках сечет, вообще во всем сечет, что бы в руки не попалось.
— Ты, Фугас, лучше в карты смотри. Мотолюбитель! Небось как четыре года припаяли, так на мотоциклы глядеть не можешь? .
— Почему? Еще как могу. Эх, откинуться бы скорее, да за руль!
— Снова сядешь.
— Нет, свой куплю. Законно.
— Мужики, вот одного не пойму, ка кой черт всякие отсрочки и условные… Садили бы сразу.
— Точно. Не выдержать. Когда первый раз судили, всё, думал, завяжу. Потом в школе училка заладила — ты вор, все равно по тебе решетка плачет. А потом кто-то магнитофон в пионерской прибрал. Все, даже корешки первые в классе, на меня подумали. Ну, я со зла «перышком» все барабаны и «пописал».
— Хо-хо, так ты по «мокрому» шел, а я думал — вор!
Господи! — взмолился старый Собор.— Как все это похоже на игру! Почти на такую же игру, что сейчас ведут его гости. В бумажных королей и витязей, прекрасных дам и могучих тузов. Слышал он от кого-то, что дальше, на севере, есть такие места, где отбывают свой срок великие грешники Взрослые люди. Стерегут их с оружием и собаками. Эти же ребята лишь играют в те далекие места, им нравится так играть, они принимают условия игры, которые им диктуют взрослые. Диктует закон.
За что их лишают самого дорогого, что есть у человека — свободы? За украденные велосипеды, мотоциклы, магнитофоны, лошадей? Время украло у него, у Собора, его статный облик, что должно ему иметь, обшарпались стены, лохмотьями свисает штукатурка, но никогда, ни в один из его куполов не приходила мысль наказать людей за это. Чего он хочет, так это воскрешения лика своего первозданного, возмещения того, что отнято у него, всего лишь труда и внимания. Да неужели потерпевшие, у коих украдено, получают удовлетворение от того, что их обидчики попадают сюда? Из четырехсот бритых голов, а их Собор пересчитывал, от нечего делать, каждый день, лишь десяток-другой находится тут за иные грехи, нежели воровство. Почти все они попадают сюда после не очень понятных для Собора условных судимостей и судимостей с отсрочкой. Сроки большие: три-четыре года. Самых благодатных, сочных года жизни человеческой…
Как же их все-таки загибать? Полозья-то. Глянешь, вроде вещь нехитрая. Веками мужики гнули. А поди ж ты сам попробуй, сделай. Замаешься не умеючи.
Добрая штука — сани. Но чтобы сани по всем статьям сани были, то и готовить их надо, согласно пословице, летом. Вот и думает, ломает голову Роман Александрович Гизитдинов, мастер производственного обучения 72-го Ревдинского ГПТУ, как же их все-таки загибать, полозья-то? Училище выпускает строителей, а вовсе не народных мастеров-умельцев. Хотя почему строитель не должен быть умельцем-мастером на все руки?
Но не только полозья беспокоят Гизитдинова. Скажи ему пару лет назад кто-нибудь, что он любит лошадей,— рассмеялся бы, не поверил. А на деле выходит — любит. Понял это совсем недавно, когда вся секция, которой он руководит, ходила в конно-спортивный поход на Бардым. Тогда, в лесу, он лежал у костра, смотрел на алые язычки пламени, слушал занятные разговоры ребятишек, а там, дальше, шагах в двадцати от костровища стояли лошади. Огромные чудные животные. И вот что подумал тогда мастер: он пошел в этот поход старшим, а значит — ребята находятся под его опекой и защитой. Но вот какая странная штука получилась — не чувствовал он себя старшим. Все они — 22 парня и он сам — находились той ночью под покровительственными очами лошадей, огромными добрыми глазами, в глубине которых тепло и далеко мигал костер.
В прошлом году, примерно в то же время, когда Саньку увезла из Ревды машина с решеткой, ребята из училища пришли с делом к директору:
— Хотим взять в совхозе лошадей. Сами будем ходить за ними, ну и все такое…
Лошадей дали с условием подготовить для них место: перестроить под конюшню старый сарай. Вот тогда-то и взялся за дело Гизитдинов. Организовал ребят, нашел стройматериалы, и вкалывали они с утра до ночи больше недели. Работали до ломоты в плечах. Осилили. Строители как-никак.
Запахло живым в стойлах: конским потом и навозом; зашлепали мягкие черные губы лошадей — ожила конюшня.
Тогда на Бардыме, прислушиваясь к разговорам ребят, воспоминаниям о том, кого из лошадей и когда крали, а было и такое, о том, как катали малышей у Дворца культуры под Новый год, о том, кто, как и когда падал с высоких конских спин, Гизитдинов подумал: что же для ребят важнее — кататься или ухаживать за животными? Когда обустроились, стали подходить люди: из школ, просто так, с улицы. Возьмите к себе! Лошадей — двенадцать, желающих— море.
Как-то в училище раздался телефонный звонок. Говорил директор совхоза. Новость: по району резко снизилось конокрадство. Директор предлагал Гизитдинову взять весь табун.
Вот и думает сейчас Роман Александрович над тем, брать или нет. Хлопот прибавится, конечно, шестьдесят — не двенадцать. Ребят к этому делу больше потянется — тоже ясно, но нужно столько всего, чтобы поставить дело на широкую ногу: седла, сбруи… Где деньги, кто поможет? Комсомол? Даже не поинтересуется, как идут дела. Галочки в отчетах ставят небось, невесело думает Гизитдинов. А еще думает— возьмем! Все равно возьмем. Вот только бы узнать, как же они все-таки загибаются, полозья-то?
Санька натягивает одеяло на голову. Знобит что-то. Вчера приезжал прокурор, привез два письма. От мамы и из школы. Сегодня нужно писать ответы, обещал зайти и забрать. Чего писать? Маме — понятно: жив, здоров, не волнуйся; а этим олухам? Саньке вдруг страшно становится, ведь класса-то своего он никогда не увидит. Закончит школу класс без него, как раз — два года. Что он будет делать, когда выйдет отсюда, кем работать, с кем дружить? Там совсем другая жизнь. Саньке очень хочется жить там, но он боится.
Эх! Перед тем как выйти, попросит он Тощего собор заделать. На груди. Чтобы век помнить все это.
Перед самым барьером конь замедляет ход, как бы сбиваясь с ноги, а потом плывет над мокрыми сосновыми жердинами. Плавный толчок, и вот рыжий идет во весь опор по лугу, забирая к большаку. Ветер выбивает слезы из глаз и хочется кричать.
Но что такое? Конь резко меняет направление и к лесу идет. Куда? Стоять! Не хватает силы в руках. Проклятье! Почему такие слабые руки? У мастака они здоровые, величиной с голову, все туго перевязаны узлами синих вен. У отца тоже такие руки были. Они-то уж смогли бы остановить!
Лес стремительно растет, обещая добрую березовую баню. Нужно попробовать осадить еще, главное — не выпустить уздечку из рук. Они совсем окаменели, как чужие стали; гладкие с редкими рыжими волосками, а на правой — синяя метка: пять точек, как на кубике для игры в кости. Четыре квадратом — и одна посередине.
